Текст книги "Роскошь ослепительной разрухи"

Берёзка на крыше

И вот уже прошёл октябрь. С тех пор, как ушла Валентина Викуловна у них побывало ещё три сиделки. Одна ушла на следующий день, после того, как Анна Ефимовна, обозвав её неприличными словами, вылила на постель миску супа; вторая выдержала три дня и убежала, укушенная беспокойной старушкой при попытке спасти терзаемую ею наволочку; третья выдержала две недели, но была изгнана Николаем Александровичем, когда, вернувшись неожиданно рано, он застал её в подвале за дегустацией своего вина. Все трое, естественно, не получили за работу ни рубля.

Все труды по уходу за Колиной матерью опять легли на Альбину Николаевну. Постепенно, почти незаметно, остывала и их любовь. Поцелуи Николая Александровича при отъезде на работу и возвращении домой стали ритуальными и бесчувственными; любимая его Алюшенька всё дальше отодвигалась на второй план, и всё больше занимали его работа и начавшиеся после каникул заседания в городском заксобрании, которые продолжались иногда до позднего вечера.

Однажды он вернулся оживлённый, от него пахло хорошими коньяком, и он не подошёл к ней для обычного поцелуя.

– Алечка! Сегодня я провернул такое дело! Представляешь, приняли моё предложение по финансированию строительства консервного завода! Мощности такие, что проблемы с переработкой останутся в прошлом!

– Звонила Юля. Феденька зарос в двойках.

– А? Ах да. Ну ничего страшного! Когда поймёт, что за поводок его водить некому, станет самостоятельным! О чём я? А! Представляешь, один Земзюлин был против! Орал, что я жулик и проталкиваю свои бизнес-интересы! Никто его не слушал – сел в лужу, только посмешищем себя выставил! Ох! Устал я что-то! Полежу, посмотрю телевизор.

– Коля! – сказала Альбина Николаевна, усевшись рядом, посмотри мои новые фотографии.

– А? Да-да, очень хорошие фотографии. – ответил он, едва взглянув на экран. – Нет, ты только послушай, что этот идиот говорит! По совку соскучился!

И вдруг она уловила запах духов со сладким ароматом розы. Мир перевернулся, в глазах потемнело:

– Коля! Я не переношу это слово! – крикнула она

– А раньше переносила. Что случилось?

– То, что ты меня больше не любишь. Я чувствую.

– Ну что ты…

– Да, да… Нет, я тебя не виню. Я была готова, что всё этим кончится. Спасибо и за те счастливые дни, что ты мне подарил. Признаться, я рассчитывала, что их будет больше. Не так я представляла нашу жизнь! Я ехала к любимому человеку, который называл меня царицей! А сделал… а сделал…!

– Ну договаривай, договаривай! Кем я тебя сделал?

– Банальной любовницей и служанкой своей сумасшедшей матери!

– Альбина Николаевна! – он впервые назвал её так. – Альбина Николаевна! Запомните – кто оскорбляет мою мать, оскорбляет меня!

Она встала, выпрямилась и, глядя на него сверху вниз, сказала:

– И вы, Николай Александрович, запомните – ни у вас, ни у вашей матери я служанкой больше не буду!

Он развёл руками:

– Ну что ж! Вольному воля! Я вас не держу.

Она ушла в спальню, а когда поднялась ночью к его матери, он спал в гостиной на диване, укрывшись пледом.

– Надо уезжать, надо уезжать, – твердила она, и до рассвета пролежала с открытыми глазами.

Утром за завтраком Николай сказал:

– Ты права, что-то в наших отношениях сломалось. Я чувствую твоё недовольство, атмосфера в доме становится тягостной. Но что ты от меня хочешь? Чтобы я убил свою мать? Я клянусь тебе, что моя любовь к тебе была самой искренней и не имела никакой связи с практическими расчётами!

– Вот видишь! Ты уже говоришь о ней в прошлом времени! Ты подарил мне несколько недель счастья. Спасибо. Я действительно благодарна, но жить здесь дальше нет смысла.

– И я тебе благодарен. Но… Вы, женщины, слишком многого от нас ждёте.

– Я поняла, твой пыл угас…

Он уехал, не поцеловав её. У неё болела голова. Она не могла поверить, что Коля, друг детства, который так любил её, которого она так любила, фактически выставил её вон из своего дома! Эти мысли ворочались в её голове, причиняя ужасные мучения.

– Ничего страшного не произошло, – успокаивала она себя, – вернусь домой и буду жить, как раньше. Я нужна Юльке и Феденьке. Я виновата, но они простят. Так-так. Сегодня ещё останусь, а завтра полечу домой. Конечно будут злорадствовать: «Кончилась Альбинкина любовь! – Что-то быстро надоела своему дружишке!» Дружишка – это Зойка так говорит – Зоя Павловна. Откуда она взяла это слово? Неужели Шергина читала? Да плевать, что будут говорить! Плевать, плевать, плевать!

Конечно, он разлюбил её… Запах розовых духов… Вспомнила! Так пахло от Елены Алексеевны – заведующей выставочным залом. Неужели она его любовница? А что? Очень может быть. Так вот он какой – её Коленька!

Альбина Николаевна сварила кашу, понесла тёте Нюре. Та попробовала и запустила в неё ложкой:

– Ты что мне принесла, овечка цунарозная77
  Искажённое название болезни овец ценуроз


[Закрыть]? – взвизгнула она, и с размаха шмякнула тарелку на одеяло.

И тут с Альбиной Николаевной случилось ужасное. Чёрная, незнакомая злоба захватила всё её существо, затмила глаза, отшибла разум, нестерпимой болью задрожала в каждой клеточке:

– Ах ты, старая свинья! – крикнула она страшным, не своим голосом и кинулась к старушке. – Долго ты ещё будешь издеваться надо мной?!

«Остановиться, остановиться!» – кричал где-то очень далеко слабый голосок человечности.

Альбина Николаевна увидела, как Анна Ефимовна вздрогнула и подалась назад, как жалкий ужас наполнил её глаза, как открывался её беззубый рот, из которого хотел, но никак не мог вырваться крик.

Эта безобразная картина должна была остановить её, но не остановила – животное начало победило. Она отмахнула старческую ручонку с обвисшей кожей и шлёпнула по седым волосам раз, другой, а потом по мягкой, как желе, щёчке.

– Что я делаю! Что я делаю! – крикнула бывшая учительница и, схватив осеннее пальто, выскочила из дома.

День был ясный, без единого облачка на небе. Ослепительное солнце заливало этот прекрасный мир. С севера дул пронизывающий ветер. Ей казалось, что не ветер, а солнце прошивает её холодными лучами. С деревьев, вспыхивая золотом, густо летели листья.

«Какая же я дрянь! Какая же я дрянь! – повторяла она сквозь слёзы, несясь прочь, куда глаза глядят, от ненавистного дома. – Неужели надо было полюбить такой огромной яркой любовью, попробовать маленький кусочек счастья, отвергнуть родных, всю предыдущую жизнь только для того, чтобы узнать какая я дрянь!?»

Когда к ней вернулась способность рассуждать и ориентироваться в пространстве, Альбина Николаевна поняла, что идёт к морю. Оно притягивало её к себе, единственное что было для неё родным в этом городишке.

Да-да! Увидеть его последний раз и проститься. А потом уехать! Сегодня же! А тётя Нюра? Может её удар хватил? – Вряд ли! Ну её! Будь что будет!

Море было ослепительно синим, и в нём дробилось солнце. Несколько людей стояло на берегу, любуясь им. Альбина Николаевна встала на песке у самого парапета. Слева от неё был застеклённый торговый павильончик со стоячими местами вокруг. Она облокотилась на столик, глаза застилали слёзы.

«Ну вот всё и закончилось! – подумала она. – Пора платить. Бросить монетку? Зачем? Я сюда уже не вернусь».

Из киоска вышла женщина.

– Вам плохо? – спросила она.

– Да, мне плохо, – ответила Альбина Николаевна.

– Вынести вам чашечку кофе?

– Нет, не хочу.

– У вас что-то случилось?

– Жизнь сломалась, а так всё хорошо.

В кармане пальто зазвучала мелодия телефонного вызова.

Слава богу – звонила Юля. Ей было бы сейчас мучительно говорить с Николаем.

– Да, Юля!

– Мама! Мамочкаа!

– Юля, Юленька, родная моя! Что случилось?! Да говори же! Говори скорей!

– Маамаа! Аааа… Федя… Федя…

– Что Федя? Что с ним? – закричала она, чувствуя, что сейчас потеряет сознание.

– Федя… Убил Василёчка…

Когда Альбина Николаевна пришла в себя, она сидела на холодном песке. Вокруг хлопотали люди, женщина из киоска водила у неё перед носом ваткой с нашатырным спиртом.

– Вызвать скорую? – спросила она.

– Нет-нет! – сказала она, поднимаясь. – Мне надо в аэропорт. В аэропорт как можно быстрей!

– А деньги на билет есть?

– У меня карточка… Паспорт только взять!

– Хотите, я вызову такси?

– Ради бога!

Таксист приехал через десять минут. Альбина Николаевна забежала в дом, схватила сумочку с документами и заглянула в спальню Анны Ефимовны. Она смирно сидела в постели, молча смотрела на неё.

– Юля! – закричала Альбина Николаевна, едва сев в машину. – Я уже еду. Что у вас?

– Мама, я не могу говорить! С Феденькой истерика. Я сама ничего не знаю. Он нечаянно столкнул Василёчка с крыши котельной.

В смартфоне были слышны страшные, крики, визги и плач Феденьки, и до неё медленно и неотвратимо доходило, что если бы она не уехала из Красновки, ничего этого бы не было.

Дорога до аэропорта показалась ей бесконечно длинной. Альбина Николаевна ничего не соображала, а только чувствовала, что с ней произошло что-то такое жуткое, что не может сравниться даже со смертью.

Но оказалось, что таксист домчал её всего за час.

– Пойдёмте, я сниму деньги в банкомате и расплачусь, – сказала она таксисту.

– Рита, которая вызвала меня по телефону, моя жена. У вас горе, я с вас ничего не возьму.

Самолёт улетал через два часа. Прилетели в Город, когда автобусы уже не ходили. Ночевать пришлось в аэропорту.

Полуживая Альбина Николаевна сидела против часов с закрытыми глазами. Голова была забита какими-то обрывками фраз.

«Кто поздно за счастьем пойдёт, лишь беду себе найдёт» – твердил чей-то голос. Кто это? А! Мария Ефимовна. Но как-то не так она говорила… А как? Забыла…

«И потрепалися они со своим дружишкой до городу Парижу»… До какого Парижу? – До самого синего моря!

Настоящая, большая любовь – всегда трагедия. Это откуда? Ах да! Генерал какой-то сказал из повести «Гранатовый браслет». Генерал Аносов.

А о слезинке ребёнка? Ведь если бы она была дома… Как теперь жить с такой виной?

Какие-то видения проплывали перед глазами: они с Колей, обнявшись, едут в Город, в аэропорт; проезжают мимо Красновки, и долго-долго, поворачиваясь так и эдак, плывёт на гризонте розовая котельная с выбитыми окнами и берёзкой на крыше. Открывая глаза, она видела перед собой часы и с тоской сознавала, что только десять часов, двенадцать, час ночи…

Но вот шесть часов, она вышла на улицу, села на такси и поехала на городской автовокзал. В лобовое окно лепил снег. Город уходил в зиму. А вот и её автобус.

До дома четыре часа. Она заснула и спала всю дорогу.

Выйдя из автобуса, позвонила Юле:

– Я приехала. Вы где?

– У тебя. У нас страшный холод. Я ничего не могу: ни топить, ни варить! Ничего!

– Я иду. Вы примете меня?

– Мама! Ну что за вопрос! Ты нам нужна!

– А…?

– Его увезли в Город, и тётя Зоя уехала, – догадалась Юля.

– Бабушкаа! – бросился ей навстречу Феденька. – Бабушкаааа!

– Здравствуй, Феденька, здравствуй!

– Бабушка-а-а! Я… Василька…

– Молчи, молчи, Феденька! Я всё знаю.

Внук что-то силился сказать, но никак не мог:

– Бабушкааа! Ну я… я…, – рыдания сдавливали ему горло, и он замолкал.

Феденькина грудь подпрыгивала, по телу пробегала судорога.

– Денис сказал… сказал… А-а-а… сказал…

– Не надо, Феденька. Успокойся, родной ты мой.

– Ба-бушка! Если бы ты… видела… его… – Феденька завизжал, задрыгал ногами, зажал глаза ладонями.

Альбина Николаевна обняла его и прижала к себе дёргающееся вздрагивающее телльце. И вдруг всем свои существом ощутила жуткую боль, терзающую этого маленького человека. Она чувствовала одни только рёбрышки, и слышала, как под ними, словно капли с крыши, частит его сердце.

– Бабушка… Я ведь не… не… не хотееел!

– Я знаю, знаю, мой маленький, хорошенький. Успокойся, успокойся.

И она всё теснее и крепче прижимала его к себе, стала качать и баюкать, как в первые годы его жизни:

– Спи, мой маленький, спи мой голубчик. Всё пройдёт, всё пройдёт. Я теперь никуда от вас не уеду. Ты прости меня. Я очень виновата перед тобой и перед твоей мамой, и перед Василёчком и тётей Зоей. Спи мой голубчик, спи мой птенчик. У нас с тобой всё будет хорошо. Будем опять делать уроки. По русскому языку, по английскому, по арифметике. Будем гулять. Летом я куплю тебя настоящий велосипед, вместе пойдём на речку. Ты будешь плавать, как рыбка. Потом ты станешь большим, окончишь школу, пойдёшь в институт. Узнаешь много-много интересного. Станешь астрономом, узнаешь и расскажешь людям, как устроена Вселенная, как произошёл большой взрыв. Ты же у нас умный мальчишка. Мы будем тобой гордиться! И ты поймёшь свою бабушку, и может быть, когда-нибудь простишь.

Вскоре изнемогший Феденька потихоньку стал затихать и наконец заснул у неё на руках. Вдруг Альбину Николаевну пронзила мысль, что вот ведь она – настоящая, высшая любовь. Любовь ребёнка, который любит не её волосы, не лицо, не царственный вид, не белую кожу, не грациозные движения, а всю её целиком, до последнего атома, до самой сущности, и того, что даже не материально – что составляет для него понятие «бабушка».

Она осторожно переложила Феденьку на диван. Он спал, полуоткрыв рот, обнажив верхние зубы; иногда какие-то конвульсии пробегали по его телу, но душа его была так измучена, что ничто не могло разбудить его.

Юля с матерью осторожно, на цыпочках вышли на кухню.

– Он ел?

– Ни крошки.

– Да как же это случилось?

– Васька приехал охотиться на зайцев. Привёз Василёчка. Ты не забыла – сейчас же каникулы. И Денис приехал, чёрт бы его побрал! «Пойдёмте, – говорит, – на котельную. С неё Обь видно!» Федька сказал: «Мне мама не разрешает». А он: «Скажи лучше, что зассал!» – «Ничего не зассал. Если не веришь, залезу, покажу, что не трушу и сразу спущусь». – «А ты, малявка, пойдёшь с нами?» – это он Василёчка спросил. А тот: «Если Федя пойдёт, и я пойду!» Залезли, стали носиться по крыше, а там лёд. Федька поскользнулся и поехал на брюхе прямо на Василёчка. А тот оказался у края, у берёзки. Когда Федька в него въехал, он успел схватиться за ветку, она отломилась, и Василёчек полетел с пятого этажа – так Дениска рассказывал в милиции. От нашего-то двух связных слов не добились. Ночью не спал, вскакивал, кричал… Господи: сделай так, чтоб он не тронулся умом! А ты как – насовсем или обратно поедешь?

– У меня всё закончилось…

Они долго молчали.

– Побудь с ним, а я в магазин схожу. У нас хлеба ни крошки.

Юля оделась и вышла, осторожно закрыв двери.

Альбина Николаевна вернулась в комнату. Феденька спал. Вдруг он поднял голову и, глядя ей в глаза спросил спокойным безразличным голосом, от которого у неё побежали по спине мурашки:

– Бабушка! Мне ведь теперь нельзя жить!?

– Что ты, Феденька! Ты должен жить! Спи, спи, мой родной.

Он опустил голову, вздохнул, как старик, и закрыл глаза. Она села рядом совершенно опустошённая. Вспомнила, как говорила, что нет на свете цены, которую не отдала бы за любовь. Но если только что сказанное Феденькой и есть плата за неё?

– Тук-тук, тук-тук-тук, – постучали в стену.

Зелёный дятел! Сомнения не было – это он! Вернулся!

Зажав рот, Альбина Николаевна выскочила, раздетая, на мороз – не для того, чтобы прогнать его, а чтобы завыть громко, страшно, безнадежно…

ЭКСТРАСЕНС
Рассказ сельского учителя
1. Соседство с экстрасенсом

По нашей улице с запада на восток в низких зелёных берегах течёт светло-серая речка асфальта. Вскоре она поворачивает на север и через километр впадает в широкий свинцовый поток трассы, несущийся в Город.

Июль двухтысячного года. Семь часов утра. В воздухе ещё держатся остатки ночной прохлады, но день обещает быть жарким – как и предыдущие, которым уже потерян счёт.

Сосед напротив, Иван Иванович Чебак, выгнал из гаража свой «москвич» с прицепом: хочет успеть до жары накосить травы телятам. Иван Иванович высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом: «Как у бешенного на хате», – говорит его жена Таисия Пантелеевна – Таська или просто Чебачиха.

Чебаки одни из немногих, кто не извели коров, и даже увеличили своё стадо. Встают соседи рано. Хозяин уже отогнал на пастбище четыре коровы, тёлку и двух быков. Сейчас он несёт и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу.

Таисия Пантелеевна выходит со двора на тонких ножках: в руке сумка с большой баклагой воды: муж её, когда работает, пьёт как конь.

– Всё заперла? – спрашивает Иван Иванович.

Положительный ответ – сигнал к отправлению. Поехали.

Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка Надежда Васильевна Черемшанова с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с чашками, накрытыми полотенцем, то с кофейником. Струящийся с их двора воздух пахнет жаренным мясом и – сногсшибательно – настоящим, а не растворимым, кофе.

Стараются соседки не для себя – для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Терёшкин. Он не простой человек: без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не на водопроводной, а на колодезной воде. Ему надо успеть как следует поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас – отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.

Пойду и я завтракать.

Не успели мы с женой допить чай, а уже проснулся телефон.

– Начина-аа-ается! – протянул я с досадой, и пошёл в комнату. – Слушаю.

– Скажите пожалуйста, Павел Иванович принимает?

– Да, да, принимает.

– Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живём далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин и время потратим.

– Я понимаю. До свидания! – сказал я дружелюбно в трубку, а положив её, добавил со злостью. – Какого чёрта она даёт всем наш номер!? Что мы – справочное бюро или дети на побегушках?

Напротив нашего окна незнакомый мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и при этом старался рассмотреть нас сквозь тюлевые шторы. Я поспешил выйти, и вовремя: незнакомец уже открывал калитку:

– Здорóво, добрый человек! – сказал он, приподняв фуражку. – Электросенс здесь принимает?

– Нет, вам туда, к соседям.

– А? У соседей, значит, принимает? Ну пойдём к соседям. Слышишь, бабка? К соседям надо идтить. Давай слезай, поплетёмся потихоньку.

Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах; на правой щеке у уха след от ожога. Чёрная рубашка – чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные ещё при Советской власти; фуражка – и того старее – такие давно не носят. Сразу видно: жизнь его потёрла жёстко.

Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.

– Палочку возьмёшь? – спросил он.

– Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?

– Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.

– Не… Я уж так.

Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.

Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому вела дорожка, выложенная плиткой; справа за забором – садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.

Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.

В сенях на диване за столиком сидела Светка – восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.

Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.

– Вы записаны? – спросила она, не ответив на наши приветствия, и будто не узнавая меня – своего учителя и соседа.

– Не, мы у первый раз, – сказала женщина.

– Что так рано? Нет ещё приёма. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича. – Светка пошла в дом, оставив нас стоять.

– Он вас примет, – сказала она, вернувшись. – Как ваша фамилия?

– Лыкова Евдокия Сергеевна, – ответил за жену мужичок.

Светка записала.

– Приём стоит пятьдесят рублей. Платите.

– Кому?

– Конечно мне, кому ж ещё?

Лыков достал из кармана кошелёк, такой же потёртый как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублёвые монеты.

– Проходите, – сказала Светка женщине, – а вы подождите во дворе.

Мы вышли.

– Важная секлетарша у электросенса, – сказал мужичок.

Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил.

А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четвёрку, как дочке коллеги. И в то время, как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовятся к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывает приличные деньги, и плевать ей на институт – надо будет, диплом она купит.

– Что с женой-то? – спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.

– Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с делами: картошку убрали, сено заготовили – повёз её в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали после нового года, а мне говорят: ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно». А на днях узнала жена про электросенса. «Давай, – говорит, – поедем. Умирать-то страшно. Белый свет ненаглядный. Авось поможет». Да куда там – поможет. Но испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колёса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.

– А вы откуда?

– С четвёртого отделения.

– Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад был пожар на ферме. О вас в районке писали… Как вы скот спасали…

– Было дело.

Я смотрю на его обожжённую щёку, и вспоминаю Василя Павловича Черемшанова – отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец заведующим мастерской.

– Работаете? – спросил я Лыкова.

– Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали. Мы все там раньше работали. Бабка-то уже на пенсии, а мне ещё пять месяцев.

– И какая у неё пенсия?

– Да никакая! Пятьсот рублей. И мне не больше светит. Вот так-то. Заработали! Жили, жили – не нажилѝсь, а прожилѝсь. Да это ничего. Одному остаться – вот это страшно! Баба как-то лучше к этому приспособлена – одной жить.

– А близких никого нет?

– Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Всё спрашивала: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется». Двадцать лет всего и пожила.

– А что ж я не помню? Нина Лыкова? Нет, не помню.

– Да откуда ж тебе, добрый человек, помнить? Она не здесь, а в нашей восьмилетке училась и помладше тебя была. Она с пятьдесят восьмого года.

– Да, я в то время в институте учился.

– Ну вот и оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что её вспоминаем… А вдруг всё-таки поможет электросенс? Ведь многим помогает. Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрётся взглядом, где рак, да так и сверлит его. Сверлит, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Всё! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!». Хорошо, если так. Я б вперёд бабки помер – и не о чём печалиться. Как думаешь? Можно надеяться?

– Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.

Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает какую роль играют надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?

По асфальтовой речке, между тем, приплыл знатный челнок – тёмно-зелёный красавец с четырьмя кольцами на решётке радиатора.

Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.

Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме нараспашку, из другой высокая брюнетка не более тридцати пяти лет от роду, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нёс пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обёрнутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более, что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.

– Мы приехали из Города, – сообщил важный господин. – Слышали, то что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной, ну и так, кое-что по бизнесу.

По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что приехавшие – это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу:

– Да, да, конечно. Сюда, пожалуйста.

Мы с Лыковым, чудной силой сметённые с их пути, смотрели, как важная пара поднималась в дом.

– А как же бабка? – спросил растерявшийся Лыков.

Но Евдокия Сергеевна уже стояла на крылечке. Я и мужичок кинулись ей навстречу и повели со двора.

– Ну что? – спросил Лыков, едва мы оказались за калиткой.

– Сказал, чтоб завтра опять приехали – вечером, у пять часов. Говорит: «Вылечу вас. Поживёте». Сейчас велел десять раз приехать, а осенью – на проверку.

– И как себя чувствуешь?

– Ой хорошо! Как начал махать надо мной руками, так важно стало. Прямо восторг в горле. И вроде полегчало.

– Ну дай бог, дай бог! Поживём с тобой ещё! Я же, бабка, без тебя быстро сковырнусь. Живи уж! Ты ведь…

Он запнулся, махнул рукой и уселся на телегу впереди своей «бабки».

– Ну до свиданья, добрый человек. Храни бог!

И обутые в резину колёса зашуршали по траве к дороге.

На синих «жигулях» приехал Лёва – племянник Надежды Васильевны, которого все звали Лёвчик. Ему было двадцать три года, и он на полную катушку пользовался наступившей свободой. Ни единой минуты не работал, а учиться просто не способен, да и зачем – работать ведь не собирался.

– Лёвчик, – крикнула из летней кухни Надежда Васильевна, – сгоняй к колодцу за водой.

– Срочно что ли?

– Конечно срочно! Обед буду готовить. Павлу Ивановичу надо только из колодезной воды. В трубах-то ржавая.

– Подожди, успеется!

– Не «успеется», а марш сейчас!

– Тёть, на пиво-то хоть дай.

– Воду привезёшь, – дам.

– Ну давай бỳтыли! – Лёвчик сделал ударение на первом слоге.

Поехал. Скользкий тип. Не работает, а разъезжает на автомобиле, и пьян почти каждый день. Одним пьянство в убыток, а Лёвчику в прибыль.

Ещё год назад никакой машины у него не было, да и откуда ей взяться, когда он вырос без отца, а мать – простая школьная техничка.

Зато был у Лёвчика закадычный друг, беззаветный пьяница Серёжа Коробкин. Жил он в соседнем Степном совхозе – двадцать пять километров от нас. Родители у Серёжи неисправимые трудоголики, и всего у них много, и всё для него: на, Серёжа, тёлочку, на, Серёжа, десять ульев, держи пасеку и живи кум королю, а чтоб на пасеку ездить: вот тебе «жигули» почти новые.

Но всем удовольствиям жизни Серёжа предпочитал водку. Выпив её в изрядном количестве, обычно пришибленный Серёжа переходил в новое качество. Хотелось тогда его душе развернуться, явить широту необыкновенную, бескорыстие неслыханное. Собрался вокруг него тесный круг ушлых товарищей, которые несколько месяцев разгульно жили за счёт Серёжиных родителей, чьи улья и тёлочки в конце концов превратились в пустые бутылочки.

И наступил день, когда пьяный Лёвчик подсунул пьяному Серёже бумаги, которые тот подписал не читая, и по которым потом вышло, что Серёжа продал Лёвчику свои «жигули» за одну тысячу деноминированных рублей.

Родители Серёжи устроили скандал, но утёрлись, так как их великовозрастный сынок, верный духу товарищества, настоял, что продал автомобиль вольной волею, находясь в здравом уме и твёрдой памяти.