Текст книги "Роскошь ослепительной разрухи"

Для нас это был страшный удар: мы были в отчаянии. В июне нам дали квоту на операцию. На вопрос «Сколько ждать?», – нам ответили, что может месяца три, а может и больше. Мы стали умолять, но ответ был один: очередь большая, все дети одинаково нуждаются. Ждите, или оперируйтесь платно.

Мы медики, и прекрасно понимали, что при этой болезни ребёнок испытывает кислородное голодание, это может повлиять и на мозг, и на другие органы. Я уж молчу, что он может умереть во время приступа.

И мы стали искать деньги на платную операцию. Она стоит двести пятьдесят тысяч и тысяч сто пятьдесят на послеоперационное выхаживание. В общем, самый минимум – это четыреста тысяч. Денег у нас вообще не было: всё уже было потрачено на обследования. У моих и Лениных родственников сбережений было сто тысяч, продать тоже нечего. Взять кредит невозможно: и я, и она оплачивали ипотеку. Мы решили дать объявления в Интернете и в газетах, сообщили номер счёта. За две недели на него пришло восемь тысяч рублей. Потом переводы прекратились. Ходили и просили по квартирам. Давали крохи. И тогда я сказала Лене: «Честно добыть денег у нас не получится, придётся добывать нечестно». Я стала собирать бракованные тонометры, покупать активированный уголь и рассовывать по упаковкам от импортных препаратов.

В начале июля случился приступ, какого ещё не было. Мы с Леной были потрясены. Димку положили в больницу. Тогда я сказала: или мы соберём деньги сейчас, или он умрёт. Мы оставили с ним в больнице Ленину маму, и поехали на это дело.

– У меня к подсудимой есть несколько вопросов, – поднялся прокурор – майор, по виду тридцати пяти лет, гладко выбритый, в прекрасно подогнанной форме и ослепительно белой рубашке с синим галстуком. – Во-первых, вы, как старались нас тут убедить, бедны – дальше некуда, а разъезжали на машине.

– Машина не моя, а одного знакомого. Он инвалид-афганец. Приобрёл «Оку» с ручным управлением. Вернее, управление комбинированное – ручное мы отсоединили. У меня нет прав, и он написал доверенность на Лену.

– Второй вопрос: почему вы, как сами только что сказали, выехали на дело в районы, ведь в городе было бы дешевле?

– В селе народ доверчивей.

– Вы хотели сказать, глупее?

– Я знаю только, что в городе люди относятся к приходящим незнакомцам с намного бóльшим подозрением, чем в сёлах.

– Подсудимая Горбунова, скажите, выезжая в районы, вы заранее знали, что будете заниматься противоправным делом?

– Да, я именно с этой целью и ехала.

– Кто был инициатором этой поездки.

– Я. Я всё придумала и организовала.

– Скажите, вы понимаете, что, продавая лекарства-пустышки, вы подвергали опасности жизни граждан. Больной принимает таблетку нитроглицерина, чтобы снять сердечный приступ, а вместо него – обыкновенный мел. Вы понимаете, что вы были потенциальными убийцами.

– Мы продавали не мел, а активированный уголь. Любой человек отличит активированный уголь от нитроглицерина.

– Скажите, где вы взяли так называемые приборы для лечения всех и всяческих болезней?

– Этого я вам никогда не скажу.

– Очень жаль. Ответьте ещё на такой вопрос. Взгляните на потерпевшую Мишуткину. Кого вы обманывали! У вас ничего не шевельнулось в душе? Остатки совести?

– Совесть в себе я задавила. В наше время, при нынешней системе здравоохранения иметь совесть, слишком большая роскошь.

– Подсудимая Горбунова, – сказала судья, – прекратите демагогию. Мы обсуждаем не российскую систему здравоохранения, а ваши деяния, в которых усматриваются признаки преступления по сто пятьдесят девятой статье уголовного кодекса. Ваша задача – не попасть за решётку, и только что сделанное вами заявление об отсутствии у вас совести, решению этой задачи не способствует.

– Ваша честь, у меня был выбор: жизнь ребёнка, или моя совесть. Я выбираю жизнь ребёнка, и если этому мешает моя совесть, я убью, безжалостно её уничтожу! Тот, кто не видел, как задыхается ребёнок, как пять… десять секунд он не может втянуть в себя воздух, как выкатываются от ужаса его глазки, вываливается язык и течёт слюна, тот не может, не может меня осуждать за то, что у меня нет совести!!! Не может!!! Не может!!!

Людмила села и закрыла лицо руками.

– Горбунова, прекратите истерику… Может вам дать воды? – спросила судья. Людмила отрицательно мотнула головой.

– Вы можете продолжать отвечать на вопросы?

– Да, могу.

– Итак, вас задержали. Расскажите, что было потом.

– За неделю мы собрали сумму, которой хватило бы на платную операцию. Но нас ждали на выезде из последнего села. Мы потеряли всё. На другой день в Городе я пошла по всем инстанциям. Я убила в себе не только совесть, – стыд и гордость тоже. Я валялась у них в ногах, я… Но я всё же выбила, выцарапала, вымолила у них льготу на конец августа. Операцию сделали первого сентября.

– Вот видите! Оказывается, можно было решить проблему законным, честным путём.

– Нет, не можно, не можно, не можно!!! Если бы мы прорвались десятого июля, операцию сделали бы на полтора месяца раньше. За это время было два самых жутких приступа. Ребёнок перестал дышать… Мёртвая тишина и Ленин крик… И я бросаюсь делать искусственное дыхание… И, наконец, свистящий вдох. Никто не знает, какими будут последствия этих приступов, сколько клеток погибло во время них! Будь он проклят ваш честный путь!

– Успокойтесь, подсудимая, ведите себя прилично. Продолжайте, прокурор.

– Ваша честь, теперь я хотел бы допросить подсудимую Звягинцеву.

– Подсудимая Звягинцева, встаньте, – сказала судья. – Ответьте на вопросы государственного обвинителя.

– Скажите, Звягинцева, среди обманутых вами людей – практически все пенсионеры, люди очень небогатые. Вы отбирали у них последнее.

– У меня умирает сын. А из тех, кого мы обманули, никто ведь не умер. Не умер и не заболел от того, что отдал нам пять или десять тысяч рублей.

– Вот паршивка! – закричал мужичок из соседнего района. – А ты знаешь, дрянь такая, что у моей матери гипертонический криз случился от обиды! Её никто в жизни не обманывал. У нас в селе её все уважают. А приехали эти… и наплевали в душу.

– Действительно, подсудимая, – сказал прокурор, – у вас умирает ребёнок, но при чём здесь потерпевшие. В конце концов, вы могли честно объяснить людям, попросить. Вот и потерпевший Ерофеев заявил, что отдал бы вам деньги добровольно на лечение ребёнка.

– Мы поначалу попробовали так. В один из выходных обошли с Людой тридцать квартир. Давали по сто, по двести рублей, самое большое триста. Но чаще всего ничего не давали. Люди видели в нас мошенниц. Получается, когда говоришь правду, не верят, а верят, когда врёшь. Мы в тот день собрали меньше трёх тысяч.

– Подсудимая, как обстоят ваши дела? Вам сделана операция. Как чувствует себя ребёнок сейчас?

– Ему лучше. Но двадцать третьего ему предстоит ещё одна операция.

– Понятно. Ваша честь, я хотел бы задать самый последний вопрос подсудимой Горбуновой.

– Горбунова, вы пришли в себя? – спросила судья.

– Да.

– Подсудимая. Всё-таки я хочу услышать от вас чёткий и ясный ответ: вы раскаиваетесь в содеянном?

– Нет, не раскаиваюсь. Я всё сделала бы точно также, как в июле. Только постаралась бы быть хитрее и изворотливей. Надо было бросить машину, пешком уйти в райцентр и уехать в Город на рейсовом автобусе. Я буду корить себя не за то, что так поступила, а за то, что попалась.

– Я это и хотел услышать. Признаться, редко приходится иметь дело с таким безнравственным человеком.

– Ваша честь! Я протестую, никто не уполномочил обвинителя давать оценку моей подзащитной.

– Я безнравственная!? – воскликнула Людмила, и глаза её вспыхнули. – Да я безнравственная! А как можно быть нравственной, когда каждый день по всем телеканалам кто-то просит денег на лечение ребёнка. Это нравственно, когда жизнь детей зависит от денег: собрали – будет жить, не успели – умрёт! Это вы называете нравственным?! И эту нравственность вы проповедуете?! Не провоцируйте меня, господин прокурор, а то я могу на несколько статей наговорить!

– Вам за глаза хватит одной сто пятьдесят девятой.

– Подсудимая Горбунова! Вы постоянно пытаетесь увести суд от сути дела и подменить её своей демагогией. Лишаю вас слова. Судебное следствие объявляю закрытым. Переходим к прению сторон.

Сначала выступил прокурор и сказал, что преступление совершенно по предварительному сговору группой лиц. Организатором преступления была Горбунова, преступление было совершено с особым цинизмом, подсудимые в нём не раскаялись. Исходя из этого он потребовал для Горбуновой наказания в виде лишения свободы сроком на четыре года, а Звягинцевой – на два с половиной года.

Адвокат подсудимых упирала на трагические обстоятельства, толкнувшие подсудимых на совершение преступлений, на то что в их действиях не было корысти и требовала условного срока.

От последнего слова отказались и Людмила, и Елена.

– Суд удаляется для постановления приговора, – объявила судья.

– Не волнуйтесь, девочки, – говорили адвокат, когда они проходили мимо деда Ивана, – у них нет никаких оснований давать вам реальный срок.

Когда через час все снова собрались в зале и расселись по местам, Завражнов сказал:

– Плохи наши дела, Иван Николаевич.

– Почему? – всполошился дед, тревожно озираясь в поисках опасности.

– А видишь, полицейские пришли: женщина и мужчина.

– И что? Их много тут ходит.

– Нет, эти не просто так пришли. Точно тебе говорю: если судья приговаривает кого-то к лишению свободы – то есть, к тюрьме, он заранее вызывает конвой. Потом прочитает приговор и скажет: «Осуждённых взять под стражу в зале суда». Эти полицейские подойдут и наденут на них наручники. Вот увидишь.

Когда Лена и Людмила со своим адвокатом вернулись и собирались сесть на прежнее место, к ним подошла женщина в судейском дресс-коде и, наклонившись, стала что-то говорить.

– А без этого нельзя? – спросила адвокат.

– Это уже решено. Вот и охрана здесь.

Полицейская открыла дверь клетки. Лена и Люда вошли в неё. Дверь за ними закрылась, и заскрежетал замок.

– Там им самое место, – злорадно закричала Анька Мишуткина.

Вышла судья:

– Именем Российской Федерации… – дед не слушал, что она читала. Две женщины, ставшие за эти полгода для него такими близкими, сидели униженные, подавленные, за решёткой, будто звери в зоопарке, и его старое сердце сжалось.

А судья продолжала:

– Признать подсудимых Звягинцеву Елену Анатольевну и Горбунову Людмилу Сергеевну виновными в совершении преступления, предусмотренного частью второй, статьи сто пятьдесят девятой Уголовного Кодекса РФ – мошенничество, осуществлённое группой лиц по предварительному сговору – и назначить наказание:

Звягинцевой Елене Анатольевне в виде лишения свободы на срок два года шесть месяцев в колонии общего режима. Исполнение наказания отложить до достижения её ребёнком возраста четырнадцати лет;

Горбуновой Людмиле Сергеевне, учитывая, что она в содеянном не раскаялась, в виде лишения свободы сроком на три года с отбыванием наказания в колонии общего режима. Осужденную Горбунову Людмилу Сергеевну взять под стражу в зале суда.

Никто не ждал такого приговора. Наступила мёртвая тишина. Смысл сказанного не сразу дошёл до Людмилы.

– Осужденная Звягинцева, вам понятен приговор?

– Да.

– Осужденная Горбунова, вам понятен приговор?

– Не-е-ет! – закричала Людмила, падая на скамью и заливаясь слезами. – Это несправделиво! Несправделиво! Бесчеловечно! Три года. Тысячу дней! Господи-ии!

– Ишь ты! Стариков обманывать не бесчеловечно, а как ей три года – сразу бесчеловечно. Мало ей! Ма-ало! – раздался мужской голос.

– Люда! Людочка! – зарыдала Лена. – Прости меня! Милая, Людочка, прости! Это я тебя погубила! Яааа! Как жить после этого? Я убью себя. Убью!

Но Людмила словно опомнилась после её слов:

– Не смей, Ленка! Не смей! Вытаскивай Димку, делай что хочешь, только спаси его! А обо мне не думай, не думай, не жалей меня. Ты ни в чём не виновата. И я ни о чём не жалею. Я сама выбрала. Я выдержу. Выдержу. Я только на минутку сорвалась. Забудь.

Лицо Людмилы было мокрым от слёз, деду невыносимо было это видеть. Он вскочил и заикаясь прокричал, обращаясь к судье:

– Что же вы делаете. Зачем вы, гу… губите женщину?

– Приговор несправедливый! – поднялся и Завражнов. – Вы помогаете следствию выполнять план!

– Порядок в зале! – закричала судья. – Потерпевший Ерофеев, свидетель Завражнов, налагаю на вас штраф по тысяче рублей за неуважение к суду! Всё! Судебное заседание объявляю закрытым, – и быстрыми шагами удалилась в свою дверь.

Заскрежетал замок. Двое полицейских – мужчина и женщина – стояли у клетки.

– Осужденные, выходите! Горбунова! Давай сюда руки! – сказал полицейский и защёлкнул на руках Людмила наручники.

И тут дед Иван оказался радом с ними.

– Люда, простите меня. Я обзывал вас. Говорил вам гадкие слова! Старый дурак! Простите…

– И вы меня простите, дядя Ваня. Простите, что так получилось.

– Доченька, ты не можешь быть виноватой. Ты, ты…

Он хотел сказать ей, какая она хорошая, замечательная, что лучше неё никого нет, и ещё много, много чего хотел ей сказать, но не смог произнести ни слова, потому что был косноязычным полуграмотным мужиком и боялся фальши, которая так легко прилипает к таким словам.

Но Людмила поняла его без слов:

– Можно мне проститься со своими родными? – обратилась она к конвоирам.

– Вообще-то…, – мужчина посмотрел на свою напарницу.

Она еле заметно двинула рукой, мол, пускай уж, и отвернулась.

– Дядя Ваня, добрый мой человек. Можно, я вас поцелую, как тогда?

Людмила была уже в наручниках, и не могла обнять его. Она чуть приподнялась на носках, поцеловала его в лоб и на мгновение прижалась лицом к его щеке. И на его лице остались её слёзы.

– Миленькая ты моя, – прошелестел дед, и две маленькие слезинки выкатились из его выцветших глаз.

Потом Люда поцеловала Елену:

– Держитесь. Не плачьте, мои родные, я вернусь. Всё вынесу и вернусь, – улыбнулась Люда.

– Ну, развели сырость! Иди отсюда дед, не путайся под ногами. Осужденная, вперёд! – сказал полицейский.

Не успели они сделать двух шагов, как откуда-то вывернулась Анька, подлетела к Людмиле и смачно плюнула ей в лицо:

– Это тебе за мамку, проклятая тварь!

Полицейские оттолкнули её, а потом и бросившихся к Людмиле Лену и деда:

– Не лезьте, сама утрётся!

– Если бы у меня был пистолет, я застрелил бы тебя прямо сейчас! – в бешенстве заорал дядя Ваня.

– Ты что, дед, рехнулся? – удивилась Анька.

Когда дед пришёл в себя, они были одни в коридоре. Лена горько плакала на его плече:

– За что они её ненавидят. Помните, вы рассказывали про Валюшу, ведь это и о нашей Людочке.

Лена очень спешила на последний рейс до города, и он не сказал ей самого главного. Потом, как договаривались, позвонил Денису.

– Ну что? – спросил тот, когда дед в клубах морозного пара, окутавшего машину, садился в кабину. – Посадили?

– На три года…

– Ничего себе. Я думал условно дадут.

– Никто не думал… Так плакала, бедняжка. А потом… Всё, говорит, вытерплю, не жалейте меня. Какой человек! Я таких никогда не встречал. Её в клетку посадили, обзывали, в лицо плевали, наручники надели, под конвоем повели. А она… Повезло мне, старому дураку, что обдурила меня. Так бы я и не знал, что такие люди на свете есть. Будет мне что вспоминать.

– Э, дед, да ты, часом, не влюбился?

– Куда мне, я старик. А она… За чужого ребёнка в тюрьму пошла, а я ему фантики пожалел. Куда уж мне рядом с ней стоять.

– Ну скажи ещё, святая!

Дед промолчал, он знал, что слова только всё испортят.

– Нехорошо я сегодня сделал, – сказал вдруг дядя Ваня.

– Что нехорошо?

– Хотел поступить как человек, а не смог.

– Говори ясно, а то я ничего не понимаю.

– Погоди, потом скажу.

Вечером деду стало худо, и он постучал в стенку. Через минуту захлопали двери в соседской квартире: значит услышали. Дядя Ваня снял крючки с дверей и лёг в спальне на кровать поверх покрывала. Зашли Денис и Елена Владимировна. Она измерила ему давление на своём тонометре, вставив в уши его слушалку:

– Двести на сто десять, – сообщила она и сунула ему под язык таблетку каптоприла.

Потом они с Денисом что-то рассказывали ему успокоительное, и дед действительно успокоился, ему стало лучше. Речь соседей журчала как ручей, как чистая речка Лучеса в далёком детстве. Он очнулся от дрёмы, когда соседка пыталась укрыть его одеялом.

– Простите, я вас разбудила. Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Совсем хорошо.

– Померим ещё раз давление?

– Давайте.

Елена Владимировна померила:

– Сто пятьдесят на восемьдесят. Мы пойдём тогда. Спите спокойно. Станет хуже, стучите. Двери не запирайте, никто не придёт.

И они собрались уходить. Тогда он позвал:

– Денис, останься, мне надо тебе что-то сказать.

Когда Елена Владимировна ушла, он указал на дверцу шкафа:

– Открой.

Денис открыл.

– Видишь чёрный радикюль? Там у меня сто тысяч. Возьми их. Когда поедешь в город, найди Звягинцеву Елену Анатольевну. Она живёт…, – и дядя Ваня назвал адрес. – Запомнил? Отдай ей эти деньги. Это всё, что у меня есть. Пусть лечит своего ребёнка.

– Ты что, дед, умирать собрался?

– Нет, но пусть у тебя будут. На всякий случай. Ты когда поедешь в город?

– Может даже на той неделе. А ты, дед, хорошо подумал?

– Хорошо. Я же тебе сказал, что, если так не сделаю, не смогу считать себя человеком.

– А Сенька что скажет?

– Это его проблемы, что ему говорить. На похороны я ещё успею собрать. А нет, – всё равно закопают: протухнуть не дадут.

– А вдруг деньги твои присвою? Не боишься?

– Нет, не боюсь. Я тебя знаю. Ты шпионством не занимаешься.

Дед долго не мог заснуть. События вчерашнего бурного дня крутились перед глазами. Он представлял себе, как жутко и тоскливо должно быть Людмиле в её первую тюремную ночь. Вспоминал, как билась она в клетке от ужаса, услышав приговор, и какой твёрдой стала потом, когда прощалась с ним и с Леной, и как увели её в наручниках. Несколько раз дед вставал. Печь, вытопленная им до того, как «стало плохо», совсем остыла и в доме было холодно. Оконные стёкла замёрзли до самой верхней шибки, значит на дворе было под сорок. Тяжёлая голова кружилась и болела. Заснул далеко за полночь. Проснулся от того, что раскалённая железная рука схватила и сжала его сердце. Он сразу узнал Её, испугался и хотел постучать в стенку, но его собственная рука не послушалась его и, слабо шлёпнув по ковру, упала на постель. Соседи от этого шлепка конечно не проснулись. Железная рука замерла, раздумывая, убить его или пощадить. У деда уже мелькнула надежда, что боль, как не раз бывало, отпустит его, но она вдруг рванула вперёд и перешла границу, за которой жизни уже не было.

Утром Денис, не увидев в его окнах привычного света, зашёл в незапертые двери, и сделал всё что в таких случаях положено: вызвал милицию, скорую, и позвонил Семёну.

Денис выполнил и последнюю просьбу дяди Вани. На девятый день – так уж получилось – он поехал в город, разыскал Лену и передал от него сто тысяч и столько же от себя.

– Как ваш мальчик? – спросил он.

– Слава Богу, приступов больше нет. Через десять дней повторная операция. Ужасно боюсь, но есть надежда. Сама операция бесплатная, а препараты, и всё остальное надо покупать самим. У меня есть теперь триста тысяч. На первое время хватит. Спасибо вам огромное. И дяде Ване передайте мою благодарность. Как он там?

– Он умер.

Лена вскрикнула так, будто умер самый родной её человек.

И ничего удивительного, Люда ведь сказала им: «Мои родные», они и стали родными.