Текст книги "Остров в наследство"

Начинаясь прямо под портретом, винтовая лестница вела наверх. Я поднялся, не останавливая взгляд ни на витиеватых перилах, ни на прекрасных статуях, белевших во тьме. Меня поражали тишина и безлюдье. Ни слуг, ни сторожей. Кроме того типа, который открыл мне двери, я не видел ни одной живой души. Словно давно почившие вельможи на старинных портретах были единственными обитателями этого мрачного жилища. Я моряк, и напугать меня трудно, но дух мой был смущен. Про себя я тут же дал клятву, что, исполнив волю матери и отомстив, сейчас же уеду из своих владений, и пусть они хоть сгорят. Обойдя весь дом и не встретив никого… совсем никого, я, немного струхнувший, в конце длинного коридора наткнулся на незапертую дверь. Потянул на себя. После темноты коридора обилие свечей ослепило меня на мгновение. В смятении я шагнул через порог, снял шляпу, отвесил поклон и только потом разглядел, куда меня занесло. Среди красных драпировок с золотыми кистями, атласных подушечек и вышивок на религиозную тему обитали две живые души. Две женщины, которые и поднялись мне навстречу.

– Карлос де Кастильяно, – представился я, – сын дона Мигеля.

Произнести полный титул я не решился – это было бы бестактно. Одна из женщин, старшая, отложила книгу и приветливо улыбнулась. Я узнал ее. Она оказалась чуть старше, чем на портрете. Впрочем, траур еще никого не молодил.

– Коломба. Вдова вашего отца, – представилась она, тоже опуская церемонии. – А это – донья Беатрис де Вальдоро. Она очень помогла мне в эти тяжелые дни.

Услышав это имя, имя виновника всех бед моей матери, я вздрогнул и взглянул на вторую даму настороженно. Она оказалась совсем девочкой (тогда ей шел пятнадцатый год), но неожиданно взрослой девочкой. Если в сеньоре Коломбо жила какая-то обреченность, словно она уже ни во что не верила, кроме Бога, и ни на что не надеялась, то Беатрис показалась мне сильной и самостоятельной. И сказочно красивой. Я отвесил второй, более глубокий поклон в ее сторону, а когда выпрямился и встретился с ней глазами – уже знал, что все мои мстительные планы рухнули, как карточный домик. Да простит меня за это Светлая Исабель, моя дорогая мать, но разве мог я причинить боль этой девочке? С разрешения своей мачехи я сел на диван. Воцарилось неловкое молчание. Женщина ободряюще улыбнулась и сердечно спросила – хорошо ли я доехал, не устал ли в дороге, не голоден ли. Я не ел с самого утра, но путешествие по зачарованному замку с единственной свечой и встреча с дочерью Хуана де Вальдоро начисто вымели из головы все мысли о еде. Я отказался от ужина. Мачеха сказала девушке несколько тихих слов, и мы вышли в темный коридор. Усталость долгого пути свалила меня, и я уснул, кажется, раньше, чем лег.

Внезапно… Я даже сам сперва не сообразил, что происходит. Только что я крепко спал, и вдруг оказалось, что я сижу на кровати, озираясь в поисках сапог. В следующий миг я вспомнил, что меня разбудило. Дикий крик. Он встряхнул замок до самого основания. Так не кричат человеческие существа. Так кричала бы вытащенная из воды умирающая русалка. Несколько секунд я прислушивался к могильной тишине, не отдавая себе отчета, что, собственно, хочу услышать. Крик повторился. На этот раз я расслышал его прекрасно. Он доносился, как мне показалось, из того крыла, где располагались спальни мачехи и Беатрис.

Мысль о девочке стегнула меня, как кнут. Я вскочил, натянул сапоги, поблагодарив Бога за то, что от усталости уснул, не раздеваясь, и теперь мог не тратить лишнего времени. Свечу я зажигать не стал и, притворив дверь, пошел на крик, стараясь ступать бесшумно. Я не испытывал страха, но совсем не потому, что был невероятно храбрым. В том крике не было ничего злобного, ничего неприятного. Не было в нем и ужаса. Я мог ручаться, что это не разбойники залезли в замок и женщин никто не убивает. Скорее, в крике слышалась тоска. Нечеловеческая, неизбывная тоска. Ковер глушил шаги, и я бесшумно, как кошка, подкрался к двери в спальню. Она была приоткрыта, но темна, как и коридор. Я заглянул внутрь. Мои глаза – глаза моряка, привыкшие к темноте, быстро обшарили комнату. Никого. Беатрис (если это была ее спальня) исчезла. Я подошел к двери напротив, но тут меня ждало разочарование. Спальня была надежно заперта изнутри, а стучать я не решился. Сквозь замочную скважину в темный коридор пробивался слабый, дрожащий свет. Мои колебания длились недолго. В конце концов, идальго я был лишь по крови, а по воспитанию – юнга с торговой шхуны. В моей жизни случалось всякое, и свою врожденную щепетильность (если она у меня была) я давно растерял, болтаясь по свету в компании людей, по которым горько плакала виселица. Итак, я заглянул в замочную скважину в спальне мачехи. Пурпурные занавески были раздернуты, одеяло сбито, подушки раскиданы по комнате, словно здесь побывали разбойники или альгвасилы Его Католического Величества. Донна Коломба сидела на постели. Сперва я даже не узнал ее. Волосы растрепаны, лицо бледно, а в огромных глазах застыла боль. Донья Беатрис была тут же, в одной рубахе и узорной шали, в спешке накинутой на плечи. Похоже, она пыталась напоить мачеху чем-то успокоительным из маленького флакона. Неожиданно донна Коломба дернулась, ударила Беатрис по руке и забилась на постели. Тоскливый крик умирающей русалки снова ударил по натянутым нервам. Флакончик отскочил и покатился по полу, загремев, кажется, на весь замок. Я поспешно отпрянул.

По всему выходило, что моя мачеха страдает какими-то припадками. Наверное, этим и объяснялась безлюдность замка. Суеверные слуги могли разбежаться, решив, что сеньора одержима дьяволом. А Беатрис, такая юная, взяла на себя заботу и о доме, и о больной хозяйке этого дома. Должно быть, не очень ей тут было весело. Я обдумал, стоит ли вмешаться, но решил, не поднимая шума, вернуться к себе. Не от того, что испугался. В комнате не было никаких ужасов, только больная женщина и ее терпеливая сиделка, а в одержимых дьяволом я не верил. Нет, я вернулся потому, что каким-то шестым чувством понял – за этой болезнью мачехи что-то скрывалось. Что-то, во что меня посвящать не хотели. И пока я не стал настоящим хозяином замка, я не имел права на его тайны. Вернувшись к себе, я снял сапоги и лег. После такого происшествия я был уверен, что не усну. Но тоскующий крик больше не повторялся.

Утром солнечный свет разбудил меня, и я понял, что все-таки уснул. И довольно крепко. Ночное происшествие припомнилось мне в мельчайших деталях: крик мачехи, Беатрис, флакон. Похоже, что это был не сон. Я переоделся, снова обулся в сапоги и спустился по винтовой лестнице вниз. Дверь была открыта, и я вышел в сад, вдыхая влажный аромат этого дикого запущенного уголка. В самой конце узкой розовой аллеи я заметил две женские фигуры и поспешил к ним. Моя мачеха и Беатрис шли по дорожке, взявшись за руки, и о чем-то тихо беседовали. Мачеха была в трауре, как и накануне. Беатрис – в платье цвета спокойного моря. Темные волосы украшала свежая роза. Я догнал их. Окликнул. Пожелал доброго утра. Донна Коломба сердечно улыбнулась, а Беатрис взглянула на меня своими волшебными глазами с некоторым беспокойством.

– Как вам спалось, дон Карлос? – спросила сеньора, и в этом обычном, вежливом вопросе я различил едва заметную тень тревоги.

Желая ее успокоить, я рассмеялся:

– Спал как убитый, даже не раздеваясь. Видно, устал в дороге, – и тут же осекся. – Ради Бога, простите мне этот смех. Вы в трауре…

Донна Коломба подняла тонкую, почти прозрачную руку и слегка коснулась моего плеча. Это прикосновение я увидел, но не почувствовал.

– Не извиняйтесь, Карлос. Этот дом так давно не слышал живого смеха. В последнее время у нас с Беатрис было не много поводов для веселья.

И эта молодая женщина, которая при иных обстоятельствах могла бы быть мне старшей сестрой, улыбнулась с материнской нежностью. Мне – щенку, волей случая подброшенному в ее дом. В этот миг я полюбил ее. Не как мать – для этого она была слишком молода, но как сестру.

– Я хотел бы видеть отца, – произнес я, и, кивнув своей наперснице, мачеха пригласила меня следовать за ней.

Он лежал в огромном гробу, величественный и надменный, как на портрете. Со странным чувством я вглядывался в эти черты, так похожие на те, что я не раз видел в зеркале. Этот человек дал мне жизнь, но он же обрек на нищету и страдания мою мать. Нет, я не любил его. Но и ненавидеть не мог. Скорее, я испытывал странное любопытство. Донна Коломба стояла рядом и глядела мимо покойника. На меня.

Поддавшись внезапному импульсу, я поднял голову и спросил:

– Он не обижал вас?

В глазах Коломбы блеснуло что-то похожее на слезу, но она так быстро пропала, что я не понял – была слеза или мне почудилось.

– Если и обижал, то сполна расплатился за это, – как-то загадочно обронила мачеха. – Так вы точно ночью ничего не слышали?

– Нет. А что я должен был слышать? – спросил я с самым невинным видом. Мачеха с облегчением вздохнула и мягко улыбнулась:

– Здесь безлюдно. Говорят, что по ночам в замке бродит призрак. Но я не верю в призраков.

Сказав так, она опустила глаза и неслышно вышла. А я окончательно уверился в том, что ночное происшествие не было сном, со смертью моего отца что-то нечисто, а в моем замке тайн больше, чем мышей. Черт возьми, их стоило разгадать, хотя бы для спокойствия этой милой женщины и Беатрис.

После обеда, кстати, весьма недурного, я приступил к разрешению загадок. И первым делом отыскал Беатрис. Девушка сидела на скамье в саду, с печальным видом созерцая увядшую розу. Я сорвал целых три – самые красивые, подошел сзади и положил цветы ей на колени. Она вздрогнула и обернулась.

– Розы всегда хороши, даже увядшие, но свежие – все же лучше, – сказал я. – Приколите одну из них к вашей прическе. Вам очень идет. Вы становитесь похожей на Флору.

Бедной девочке еще не встречались молодые, бесцеремонные моряки, которые любой разговор начинают и заканчивают комплиментами. Она смутилась, но с достоинством выдержала мой взгляд. Потом улыбнулась и… выполнила просьбу.

– Донья Беатрис, – произнес я как можно мягче, – я обманул вас и донну Коломбу сегодня утром.

– Обманули? – Беатрис вскинула голову. – В чем?

– Я кое-что слышал ночью. И был бы благодарен, если бы вы объяснили, что здесь происходит.

Я смолк, выжидая. Молчала и девушка. Наконец она, видимо, решилась.

– Поклянитесь, что этот разговор останется между нами.

– Чем? – коротко спросил я.

– Чем дорожите, – был ответ.

– Клянусь могилой матери, что буду нем как рыба, пока вы сами не разрешите мне говорить.

– Хорошо, – кивнула Беатрис, – я расскажу все, что знаю. Но это не слишком много. Ваша мачеха больна. У нее бывают странные припадки, когда она бьется и кричит. Одна знахарка из селения неподалеку готовит капли, и они помогают. Но мы вынуждены жить уединенно. Слуги отказываются служить в этом доме. Они боятся госпожи Коломбы так, словно это сам дьявол. А между тем это всего лишь несчастная женщина.

Я кивнул. Мои догадки подтвердились.

– Чем вызвана болезнь?

Девушка пожала плечами:

– Это темная история. Отец не любит об этом рассказывать. Я знаю лишь то, что дон Мигель и сеньора Коломба гостили на Эспаньоле у моего отца, и там произошла ужасная вещь. Ее похитили пираты. Пытали, требовали какую-то карту с сокровищами. Дон Мигель и отец отбили ее, но с тех пор она больна. И, честное слово, донна Коломба не знала ни о каких сокровищах.

Глаза девушки подозрительно заблестели, но она была слишком гордой, чтобы плакать.

– Наверно, это какая-нибудь пиратская фантазия, – сказал я, чтобы успокоить донью Беатрис. – Плавая в Вест-Индии, я наслушался их столько, что на целый роман хватит.

– Вы плавали в Вест-Индии? – поразилась девушка, – Ну уж, конечно, не с пиратами…

– Испания в этих водах держит флот, – сдержанно отозвался я, – и, пользуясь этим, некоторые темные личности, вроде адмирала д'Эспиносы, пиратствуют вполне легально под пурпурно-золотым флагом, имея каперский патент от Его Католического Величества.

– Но они, надеюсь, не пытают женщин?

Я промолчал, боюсь, достаточно красноречиво. На моих руках уже была кровь пары негодяев и, вероятно, пары-тройки вполне честных людей, которые имели несчастье сунуться в пещеры Сантилья в мундирах альгвасилов. Я редко испытывал угрызения совести, жизнь меня этому не учила, но для этой девушки я хотел бы вновь стать чистым, как ангел. К сожалению, ангелом я не был, а притворяться не хотел.

– Донья Беатрис, вы взяли с меня одну клятву. Сейчас я по собственной воле хочу дать другую. Я сделал много того, чего делать не следовало, но ни разу не обидел того, кто не мог защититься. Клянусь в этом своей жизнью.

Беатрис ничего не ответила. Похоже, она не слышала меня.

– Но почему жертвой этой пиратской выдумки стала донья Коломба? – спросила она вдруг.

– Не знаю, – честно ответил я.

Мы еще немного помолчали. Воздух был свеж. Над аллеей стоял запах горячего летнего дня.

– И еще, донья Беатрис…

– Да?

– Не волнуйтесь. Больше я не стану выпытывать ваших тайн. Я просто хотел бы знать, как умер мой отец. Он болел? Или это была дуэль?

Я произнес это в меру печально, в меру спокойно. Что бы ни случилось, о моих подозрениях этой девочке знать не стоило. Она обернулась ко мне с сочувственной улыбкой. Я напряженно ждал.

– Я понимаю ваши чувства, дон Карлос и разделяю их. Увы, я не могу ответить. Я этого не знаю. Я приехала в замок лишь два дня назад. Мне очень жаль.

Той ночью мне впервые в жизни не спалось. Я долго ворочался с боку на бок, потом встал, оделся и, не зажигая свечей, спустился вниз.

Я вышел в сад. Светила бледная луна, и силуэты могучих платанов казались посеребренными. Тропинка вела к западному крылу, где размещались комнаты для прислуги, по большей части пустующие. Я обошел их, свернул на розовую аллею и, попетляв, вышел к широкой лестнице. Она вела в родовую усыпальницу графов де Сильва. Я спустился, толкнул тяжелую дверь и вошел.

Сам не знаю, зачем я это сделал. Может быть, вопреки здравому смыслу, надеялся, что мертвец восстанет из гроба и холодными губами шепнет своему сыну и наследнику хотя бы одно слово. Ведь верили же наши предки, что души людей, погибших насильственной смертью, не могут обрести покой, пока не наказан убийца. А в том, что здесь совершено преступление, я почти не сомневался. Слишком настороженно держалась мачеха, слишком печальна была Беатрис, а замок семьи де Кастильяно своей мрачной отрешенностью слишком напоминал огромный склеп.

В усыпальнице было темно, и я не стал зажигать свечу. Скользя рукой по стене, я медленно пошел внутрь, ступая бесшумно. Тишина окружала меня со всех сторон. Я повернулся туда, где смутно угадывался постамент с гробом.

«Я знаю, ты не хотел, чтобы я появлялся в этом доме, – мысленно произнес я, обращаясь к мертвецу, – но я здесь, и с этим уже ничего не поделаешь. Ты оставил мне в наследство не только фамильный замок, но и тайну твоей смерти. И я принял это наследство. Так что же случилось здесь, пока я скитался по морям, а Светлая Исабель ждала меня, заперев в сердце одинокие слезы? Кто эта женщина, которая заняла место моей матери? Ты любил ее? Или ты вообще не знал этого слова? Неужели и при жизни ты был так же холоден, как теперь? Я в это не верю! Люди с холодными сердцами не наживают врагов. А у тебя был враг. Иначе ты не лежал бы здесь, безгласный и недвижный и я не говорил бы с тобой так откровенно, как говорят лишь на исповеди. Кто он? Кто твой враг? Что встало между вами? Мне нужно лишь одно слово, один намек… Если твоя душа еще бродит в этих стенах, дай мне знак. Укажи, где я должен искать…»

Внезапно легкий шорох спугнул тишину и оборвал мою мысленную речь. Я окостенел. Да, я молил, я ждал, я хотел получить ответ на свой вопрос, но сейчас подумал, что если покойник действительно встанет и заговорит – я лягу на его место. Обливаясь холодным потом, я стоял в темноте, не в силах двинуться с места и напряженно прислушивался. Шорох повторился, и я с трудом удержал облегченный вздох. Звук шел не от гроба с мертвым телом, а с каменной лестницы, ведущей наружу. Кто-то осторожно пробирался сюда. Он шел, таясь, стараясь не шуметь, и если б не камешек, скрипнувший под ногой, я бы ничего не услышал. Ужом скользнув за постамент, я присел и почти перестал дышать.

Предосторожность оказалась излишней. Второй визитер, как и я, вошел без огня. Я не видел его. Не различал даже силуэта, но слышал напряженное дыхание и отчетливо ощущал ненависть пополам с суеверным страхом. И тут человек заговорил. Голос был сиплым от ужаса, и я его не узнал.

– Лежишь? Надо же! Будто и с места не сходил. И чего тебе неймется? Колом бы тебя осиновым проткнуть, чтоб отбить охоту шастать по ночам. А ты думаешь – я тебя боюсь? Чего мне бояться? Я знал, что делал, когда бил в спину. Ты не видел свою смерть в лицо, и власти надо мной у тебя нет. И раньше не было. А что под окнами шатаешься, так это я стерплю. Ты мне спокойно спать не даешь, я – тебе. Выходит – квиты. Ну, лежи. Отдыхай. А щенок твой встревать вздумает, так и он рядом уляжется…

И тут меня подвела нога, затекшая от неподвижности. Я шевельнулся, и человек, быть может, как и я, напуганный живым мертвецом, рванулся и выскочил из усыпальницы, уже не заботясь о тишине. Я метнулся следом.

Скрип гравия и шорох листвы подсказали мне направление. Убийца отца уходил садом. Эта безумная ночная погоня сквозь пышно разросшиеся розовые кусты, меж темных деревьев, нависавших надо мной, как призраки сада, была едва ли не самой сумасшедшей из всех моих авантюр. Я оскальзывался в траве, мокрой от ночной росы, спотыкался о корни, падал, вскакивал и снова бежал, пока наконец неясный шорох впереди не стих совсем.

Вернулся я уже под утро. Грязный. Промокший. В порванном камзоле. Стащив его с плеч, я торопливо запалил свечу. Но, оказалось, неожиданности этой ночи еще не кончились. На низком столике лежало письмо. Я склонился к единственной свече и с растущим удивлением прочел:

«Карлос де Кастильяно.

Ты прав. Замок хранит множество тайн и все они – смертельны. Но тех, кого ты успел полюбить, хранит невидимый щит. И так будет, пока ты молчишь о том, что успел узнать, и не тревожишь тени минувшего.

Убийцу покарает провидение, и люди помогут ему. Не вмешивайся в борьбу, начатую не тобой».

Подписи не было.

Я так и не лег до самого рассвета, размышляя над таинственным письмом. Кто мог написать его? Вальдоро?

Убийца? Кто-то третий? Неужели он думал, что сможет напугать меня так, что я кинусь отсюда без оглядки?

Но почему-то я не был убежден, что меня хотят напугать. Скорее, это было предупреждение. И в замке, кроме таинственного врага был у меня неведомый друг. Но кто?

Кроме привратника, так неласково приветившего меня в день приезда, у мачехи было еще двое слуг. Конюх и старик-садовник. Кроме того, две крестьянские девушки приходили убирать за поденную плату. Платили им очень щедро, но ни Лусия, ни Лупита ни в какую не соглашались совсем переехать в «нечистый замок». Однако не девушка же, в самом деле, говорила таким сиплым голосом и не слуга написал письмо таким прекрасным слогом.

Седой, но жилистый малый, что ходил за лошадьми донны Коломбы, больше всякого другого походил на отпетого висельника. Он был ловок не только со шпагой, висевшей у его бедра, в нарушение всех обычаев, но и с кривым кинжалом-навахой. И был не то чтобы не разговорчив, а, похоже, вообще нем. Кроме языка у конюха сеньоры отсутствовало левое ухо. Вместо него темнел страшноватый шрам, который тот и не пытался прятать.

Лучшего убийцу при всем желании не нашел бы не только я, но и господин алькад. Несколько дней я не спускал с него глаз, но ничего, понятно, не выяснил. Кроме того, что госпожа Коломба доверяет этому своему слуге безоглядно и, наверное, знает, что делает.

Садовник был действительно очень стар и от дряхлости впал в тихое помешательство. Часами он разговаривал со своими цветами и больше ничего не замечал.

Привратник, Маттео Сагрэда, тоже, поначалу, не вызвал никаких подозрений. Служил он недавно, но очень старательно, и совсем не боялся бедной донны Коломбы. Я заподозрил ловкого малого, когда Лусия вскользь обмолвилась о добром сердце Маттео. Оказалось, тот содержит свою овдовевшую сестру и троих ее детей, двое из которых – девицы на выданье. И даже купил им дом в городе. После завтрака я зарядил пистолет и, сунув его за пояс, спустился по дорожке к воротам. Сеньор Маттео Сагрэда сидел на траве, вытянув ноги в сапогах из дорогой кожи. На широкие плечи был наброшен красный камзол, шедший ему, как корове седло. Он пускал в небо кольца табачного дыма и задумчиво смотрел на пыльную дорогу, сбегающую от железных ворот вниз по склону и пропадающую в зелени акаций.

Я бесшумно приблизился сзади, облокотился на массивный столб ограды и тихо свистнул особым образом.

Привратник среагировал сразу. Он вскочил, обернулся и, увидев меня, беспокойно завертел головой. Мысленно я похвалил себя за верную догадку. Маттео поклонился и поприветствовал меня, не переставая озираться.

– Мы одни, – обронил я, подходя ближе, – и, как только что выяснили, принадлежим к одному рыцарскому ордену. Мне кажется, нам нужно объясниться, брат по вере.

Достойный малый прекратил вращать глазами и уставился на меня, словно увидел, по меньшей мере, слона.

– Ты обращаешься со стилетом, как сапожник, – презрительно бросил я, наблюдая за его лицом.

К чести разбойника, оно лишь слегка дрогнуло и сразу же приняло прежнее, почтительное выражение.

– Что же такое говорит господин. Не разберу я.

– Я объясню, – положив руку на рукоять пистолета, я произнес это так, словно никаких сомнений у меня не было.

– За что ты убил своего хозяина?

Лицо привратника, грубоватое, с хищным прищуром, вдруг сделалось обиженным.

– Бог вам судья, молодой хозяин, а только зря вы так. Здесь и так служить никого не заставишь. Из-за сеньоры, а вы человек новый…

Я не стал его слушать, потому что прекрасно знал, что он скажет дальше. Вынув из-за пояса пистолет, проверив его, я направил оружие в обширный живот разбойника.

– Я хочу получить ответ, и я его получу, или дьявол получит твою душу. Стоять! – прикрикнул я, заметив движение руки.

– Что ж, дело ваше, молодой хозяин, – произнес он, – зовите алькада. Я человек простой, мне ли спорить с сеньором. Но только то, что вы сказали – наговоры.

Я лишь пожал плечами:

– К чему утруждать алькада, человека в годах, почтенного отца семейства. Я собираюсь использовать свое феодальное право карать и миловать и через минуту, если не получу ответа, прострелю тебе брюхо и повешу твою медвежью тушу на воротах.

В желтых глазах привратника мелькнуло изумление.

– Молодой хозяин шутит?

– По-твоему, это смешно? – холодно спросил я. – За свою жизнь я пролил крови больше, чем выпил вина, и, можешь быть уверен, рука моя давно не дрожит.

Кажется, я его убедил. По крайней мере, на широком лице Маттео отразилась работа мысли.

– Ну, не знаю, сеньор, найдете ли вы в деревне человека на мое место, – проговорил он, – этого замка боятся, как бесова гнезда.

Я расхохотался прямо в лицо разбойника и заверил его, что, в крайнем случае, сам буду открывать ворота. Это не слишком дорогая плата за удовольствие, да и мачехе будет спокойнее.

Эта вторая догадка пришла в голову так же внезапно, как и первая, и, как и первая, попала «в яблочко». Маттэо Сагрэда побледнел, толстые, мозолистые пальцы сжались в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони.

– Итак, ты понял, что известно мне многое. Шутить я не собираюсь. Тебе придется вспомнить все молитвы, которым учила тебя матушка, если только до тебя не дойдет наконец, что быть живым и богатым лучше, чем мертвым и нищим, – чтобы подстегнуть воображение привратника, я слегка шевельнул пистолетом.

Он вздрогнул.

– Я бедный человек, дон Карлос. И вы, конечно, можете…

– Да, – перебил я, – ты человек бедный. Дом твоей сестры в городе мог быть и побольше, если бы хозяин случайно не догадался о твоем побочном заработке. Сколько ты вытянул из донны Коломбы? Как долго это продолжалось?

Наверно, тон мой был далек от вежливого. Маттео облизнул губы.

– Запираться бесполезно, – проговорил я. – Твое молчание не изменит приговора. Я его вынес, и я, если понадобится, приведу его в исполнение… Если только мы не договоримся.

– Что хочет молодой хозяин? – спросил этот мерзавец, не поднимая глаз. Похоже, он что-то соображал про себя, но меня мало беспокоили его соображения.

– Ты без утайки расскажешь мне, чем угрожал госпоже…

Маттео вскинул желтые глаза.

– А потом?

– Потом поклянешься на кресте, что забудешь замок Сильва и все его тайны так, словно никогда здесь не был. И тогда я разрешу тебе унести отсюда твое брюхо. То, что ты успел украсть, останется при тебе. Советую соглашаться, Маттео. Моя снисходительность велика, но не беспредельна, и как раз сейчас ты узрел ее край…

Я был уверен, что добился своего, но неожиданно в разбойнике заговорила гордость.

– Сальтеодор не клянется под дулом пистолета.

– Какой ты сальтеодор? – презрительно усмехнулся я, засовывая пистолет обратно за пояс. – Ты просто мелкий вымогатель. Клянись и убирайся.

Клялся он искренне и набожно. Так, что был бы вполне удовлетворен сам великий инквизитор. Приняв клятву, я указал ему большим пальцем через плечо на дорогу и объявил, что у него есть час на сборы. Потом обернулся, чтобы уйти.

От неминуемой смерти меня спасла карибская выучка, и, наверное, глубокое убеждение, что никогда не следует верить человеку, который бьет в спину. Я мгновенно присел, обернулся и успел как раз вовремя, чтобы перехватить занесенный надо мной стилет. Мой удар не замедлил, и доблестный Маттео Сагрэда напоролся на кинжал, как жук на булавку. Он умер сразу. Это был «милосердный удар». Я научился ему у одного священника, лишенного сана за пьянство. Дела прошлые, но, резким движением выдернув из тела кинжал, я мысленно вознес молитву Господу за упокой души старого приятеля. Его наука не раз спасала мне жизнь и кошелек.

За спиной послышался легкий шорох. Я вскочил, обернулся и, наверно, впервые в жизни испугался по-настоящему. На меня пристально глядели огромные, прекрасные глаза Беатрис. В них трепетал ужас. Трудно объяснить, что я почувствовал в тот миг. Под ногами треснула земля, и я рухнул в бездну, так, по крайней мере, мне показалось. По отношению к этой девочке я всегда старался быть рыцарем. Недолго же я играл эту роль.

Как, черт возьми, объяснить ей это убийство? Но Беатрис решила за меня. Подобрав платье, она быстро подошла, не отводя взгляда.

– Я все слышала, дон Карлос.

И не успел я переварить это заявление, как тонкие руки вцепились в мой камзол, и я с трудом разобрал сквозь судорожные всхлипы:

– Боже, ведь этот негодяй мог вас убить.

Карлос мягко улыбнулся воспоминанию.

– Это было совсем не то, что я ожидал услышать. Но тогда я еще не знал Беатрис, как знаю теперь. Нежный, прекрасный цветок, но он возрос на почве, щедро политой человеческой кровью. Вальдоро занимались этим поколениями, впрочем, Кастильяно были не лучше…

Сейчас уже трудно сказать, какая из ошибок стала роковой, наделал я их немало. О нет, я не упрекаю себя за прошлое. Да, можно было поступить иначе. Я сегодняшний был бы осторожнее. Но я вчерашний был просто волчонком, у которого были зубы, была дерзость, но не было мудрости.

Разумеется, дон Хуан де Вальдоро знал о моих чувствах или, скорее, намеках на чувство к его дочери. Конечно, он этого не одобрял. Сын им же оклеветанной женщины не был завидной партией. Особенно, если учесть его репутацию отчаянного малого. Вальдоро не был уверен, что однажды не проснется от острого холода приставленного к горлу ножа. Он решил нанести удар первым.

Видимо, мои подозрения насчет девушек были отброшены чересчур поспешно. Ни одна из них не умела читать, но слушать и смотреть они обе умели отлично. И соображали хорошо. Иначе, откуда бы Вальдоро узнал о дарственной. Впрочем, может быть, на Лусию с Лупитой я грешу зря. У Вальдоро была своя челядь и, вероятно, были ключи.

Исчезновение привратника породило кучу невероятных слухов и еще больше укрепило крестьян во мнении, что «в замке нечисто».

А спустя неделю произошел этот разговор. Вальдоро навестил меня в моей комнате и, туманно намекнув на свои связи и долг по отношению к «сыну погибшего друга», потребовал объяснений: действительно ли я подарил замок и все окрестные земли донне Коломбо. Услышав от своего врага о том, что я считал тайной за семью печатями, я поперхнулся песней, которую насвистывал.

– Откуда у вас такие сведения, дон Хуан?

Он снисходительно улыбнулся.

– Не столь важно, откуда. Я знаю это. И, должен заметить, ваш поступок кажется мне… странным.

Пока он говорил, я успел прийти в себя и сообразил, как держаться.

– Вы находите странным, что сын ненавидит дом, из которого некогда с позором была выгнана его мать?

Вальдоро склонил голову в знак почтения к моим сыновним чувствам:

– Да, конечно. Но ваша мать сама навлекла на себя это несчастье. Она нарушила обет и была наказана.

Не дав ему договорить, я, как учил меня боцман «Люцифера», первым нанес удар:

– Вы хотите сказать, что между нами существуют родственные узы?

Вальдоро вздрогнул так, словно его ожгли плетью. Теперь он смотрел на меня совсем по-другому.

– Вы – хороший сын своей матери, но вы дворянин, – жестко сказал он. – Если б мой сын вернулся домой с таким послужным списком и с такой репутацией, я бы убил его или себя.

– Неплохо! – я щелкнул пальцами, изобразив наслаждение представлением. – Но если так, где взяли вы право оскорблять мою мать? Предупреждаю – еще одна двусмысленная фраза – и мне придется с вами драться.

– Драться? – брови Вальдоро резко сошлись к переносице. – Вы развеселили меня, юноша.

– Это сейчас, – заверил я, – потом вам будет не до смеха. У меня твердая рука, дон Хуан и, смею думать, такие же твердые понятия о чести.

В полумраке комнаты мягко полыхнула язвительная улыбка Вальдоро:

– Кстати, о чести. Мне больно вас огорчать, дон Карлос, но ваш отец, незадолго до своей гибели был э-э… введен в заблуждение… Которое вы, по неведению, поддержали… – Я ждал, и он продолжил: – Вы ошиблись, Карлос, и оказали покровительство не тому человеку.

– Что вы имеете в виду? – спросил я, хотя минуту назад решил молчать.

– Всего лишь то, – вкрадчиво проговорил дон Хуан, – что донна Коломба такая же итальянская княжна, как я – Святой Филипп. Она – дочь пирата и висельника Жерома Ферье. Любимая дочь!

Если этой новостью он хотел меня сразить, то жестоко просчитался. Я устоял на ногах и даже не побледнел.