Текст книги "Кризис"

Глава 5

Мой тридцать третий по счету день рождения выдался жарким, и проснулся я удрученным от осознания предстоящей суеты.

Дни рождения какого-нибудь из знакомых, на худой конец их супруг, супругов, или детей, случались почти что каждые выходные и неизменно отмечались дружеским пикником. Когда я только приехал в Америку, меня буквально на следующий же день потащили на одно из таких празднований. Теперь организовывать праздник желудка предстояло мне – такова была неписанная традиция обитателей солнечной долины.

Разогретые солнцем, провонявшие жареным на углях мясом парки уже успели мне порядочно надоесть. Я знаю, я знаю, боженька, с твоей точки зрения, и с точки зрения подавляющего большинства моих соотечественников – я зажрался. Вымоченная в уксусе и в красном вине баранина, даже некошерная свинина – первый признак разврата души. И не только души: жареное мясо вредно для здоровья. Обгоревшая его корочка содержит канцерогенные вещества, жир откладывается в организме, вызывая преждевременное старение, холестерол забивает сосуды, грозя инфарктом миокарда.

Но мы тогда об этом не думали, вследствие относительной молодости, здоровых желудков и умеренного оптимизма. После дружеского возлияния и съедения шашлыков, мы играли в футбол, неведомый аборигенам, вызывая восхищение последних этой варварской игрой. И дети наши тоже играли, с остервенением ударяя маленькими, пухлыми ножками по кожаным мячам. Потом становилось прохладно, мы, пытаясь удержать машины, кое-как спускались с гор, собираясь на чай у очередного именинника, вместо чая пили опять-таки водку, и разъезжались уже глубокой ночью, из последних сил стараясь соблюдать правостороннее движение и установленные пределы скорости. К счастью, никого из нас еще ни разу не забирали в полицию.

Господи, прости меня за фривольное обращение и нытье. Я знаю, я все понимаю, обитателям американской глубинки Калифорния кажется раем. Как казалось раем рабочее общежитие текстильной фабрики на Рязанском проспекте обитателю деревни Вохрино, Ивановской области времен развитого социализма. Американская мечта, Голливуд, чудеса современной технологии. Центр цивилизации, высокообразованное население, хорошие зарплаты… Но какую тоску вселяют в меня местные пейзажи…

Вернемся к нашим, пропитавшимся маринадом, баранам. Рискну повториться: глубочайшее отвращение внушают мне эти необозримые магазины, пахнущие химией и упаковочными материалами, однообразные жилые кварталы, разбитые, пыльные дороги, ржавые мастодонты шестидесятых годов, за рулем которых сидит, как правило, густо покрытый татуировкой абориген с тупым выражением лица, или, на худой конец, мексиканец в сомбреро. В последнем случае, в кузове грузовика расположилась его семья – теща, тесть, бабушка с дедушкой, и человек шесть детей разного пола и возраста.

Когда на квартал спускается темнота, на мексиканском ресторане зажигается подмигивающая, нудно звенящая неоновыми трубками надпись: «Don Pueblo». Проезжая мимо нее в течение последних двух лет, я явственно наблюдаю неведомые аборигенам, но крайне ощутимые для меня, зловещие признаки грядущего в скором будущем Общего Кризиса Капитализма. Надпись постепенно гаснет. В прошлом году перегорел «Дон». На прошлой неделе наконец выключилось гордое мексикано-испанско-латинское «Р» с игривыми завитушками. Что осталось – то осталось. Забавно, но подмигивающие красные неоновые буквы действуют безотказно: они повышают мой жизненный тонус, вселяя уверенность в завтрашнем дне, и укрепляя ощущение того, что жизнь прожита не напрасно.

При солнечном свете оптимизм мой куда-то исчезает. Стоит миновать небольшой районный центр со ржавой, покосившейся водонапорной башней, ничем, кроме ориентации, не напоминающей Пизанскую, как дорога становится однополосной. В степи среди выжженной травы тут и там торчат трубы химических заводов, из которых вырывается либо факел от сгорающих отходов, либо просто ядовитый, пахнущий ацетоном столб дыма. И пусть экологи рассказывают нам сказки про то, что Россия отстала от цивилизованных стран в деле охраны окружающей среды. В иллюзорности этой брехни меня наглядно убеждает едкая вонь, проникающая в машину сквозь фильтр работающего на полную мощность кондиционера, разъедающая ветровое стекло и автомобильную краску.

Если проехать еще несколько миль, предприятия химической промышленности исчезают, впрочем, как и вообще становится сомнительной всякая цивилизация. Если бы не разбитое асфальтовое полотно дороги и покрытые графитти указатели, можно было бы подумать, что попал в Эфиопию. Ближайшая заправка – через сто тридцать миль. Главное – не обращать на это внимания. Я-то знаю, что еще минут десять, и возникнет мираж – несколько цементированных, отдающих гигантоманией коробок в стиле кубического соцреализма, бесконечная асфальтированная парковка, и о, счастье, кондиционированный воздух внутри.

О, блаженство, овладевающее путником по мере приближения к стеклянным дверям торгового центра, из которых освежающим водопадом вырывается холодный воздух. Смешиваясь с раскаленным маревом, он вызывает миниатюрные вихри-торнадо, игриво пробегающие по асфальтовой дорожке. Как близок бывал я в этот момент к осознанию простого человеческого счастья, возникающего у путешественника по пустыне, перевалившего через последний бархан и увидевшего оазис с маленьким, подгнивающим прудиком, тремя чахлыми пальмами и низкорослыми кустиками неопределенного происхождения.

Американцы приезжают в подобный торговый центр чтобы развлечься. Это – все равно, как москвичи и гости столицы когда-то ходили в Большой Театр, или в Кремлевский дворец Съездов. Подобная поездка символизирует собой освобождение от скучной жизни, от выжженного пространства. Стоит только нырнуть в сумрачный, прохладный коридор, а дальше… Можно целый день бродить по однообразным магазинам, перебирая сшитые в Китае тряпки, небрежно нацепленные на вешалки. Можно пожирать гамбургеры в Мак-Дональдсе. Только это не тот Мак-Дональдс, который в незапамятные времена открылся на Пушкинской площади. В этом Мак-Дональдсе грязно, за кассой стоит парень с явными признаками симптома Дауна, кетчуп покрывает пластиковые столики и пол, но толпу посетителей неопределенной этнической принадлежности это не смущает. Рядом – кинотеатр с очередными Голливудскими боевиками, а по соседству – зал игровых автоматов. И всюду, подавляя сознание, заставляя чихать и задыхаться – приторный чад жареной кукурузы, ванили, куриного жира.

Организация всенародного обжорства – дело убыточное для семейного бюджета, и закупать продукты приходилось в оптовом магазине, напоминавшем огромный сарай. В этом магазине продавались бесчисленные аксессуары торжеств: пластиковые стаканчики, бумажные скатерти, тарелки, вилки, розовые шмоты мяса, пузатые бутылки водки, в которых стакана недоставало до двух литров, четырехлитровые пластмассовые канистры с соком, и тому подобное. Куда ни направишь взгляд, уходили в бесконечность многоэтажные стеллажи, забитые картонными и пластиковыми коробками, по линолеуму шныряли взад и вперед автопогрузчики, а я, предъявив на входе пластиковую карточку члена кооператива, толкал перед собой металлическую тележку, набивая ее продуктами общества потребления.

Выйдя из такого торгового центра, на секунду вдыхаешь горячий воздух, выпускаешь из легких едкий запах синтетики, подгоревших гамбургеров, потом проклинаешь все на свете, снова начинаешь обливаться потом, обжигаешь руки об машину, швыряешь покупки в плавящийся багажник, и говоришь:

Я ненавижу Америку!

Благословен ты, район, в котором я живу. Нажимая на газ, запросто обгоняешь никелированные американские гиганты выпуска шестидесятых годов, пересекаешь выжженные горы, и выруливаешь на мост через залив. Залив в это время года как раз начинает гнить, от его берегов несется вонь, напоминающая аромат компостной ямы, в которую вылили полтора литра духов «Красная Москва». Заплатив свои три доллара за проезд по мосту, ты несешься, уйдя в левую полосу, ускорившись до ста пятидесяти километров в час и подпрыгивая на бетонных швах. Причина, по которой ускорение это возможно, весьма проста: полиции здесь никогда не бывает.

На другом берегу начинается самый страшный участок моего путешествия – район бедноты. И не просто американской бедноты, раскормленных женщин с поросячьими глазками, скуластых мужиков, толкающих перед собой коляски со скарбом и пустыми бутылками, извлеченными из мусорных ящиков. Нет, эта беднота страшнее, она – черная. Не знающая законов, вообще какой-либо нормальной жизни, и потому – беспредельная. В прошлом году моего знакомого, милого, бородатого, немного не от мира сего изобретателя из Москвы начала семидесятых годов, доктора технических наук и автора двух десятков патентов, в этом районе вытащили из машины, избили, и потом застрелили. Еще один из моих приятелей случайно попал сюда, спутав выезд с автострады, у него была новенькая машина, скромный малолитражный «Фордик», но и он вызывал классовую ненависть у местных обитателей. Короче, знакомый мой был избит металлическими прутьями и навсегда остался парализованным. Памятуя о страшных судьбах соотечественников, я включаю кондиционер, нажимаю на кнопочку автоматического запирания дверей, и перестраиваюсь в правый ряд, дабы не раздражать аборигенов, совершающих невообразимые автомобильные маневры.

У обочины стоит полиция, окна автомобиля разбиты, на тротуаре лежит тот, кому не повезло. Еще немного, два светофора осталось… Ура!!! Да здравствуют цивилизация, природа, здравый смысл. Дорога становится гладкой, по обоим сторонам ее глаз проезжающего ласкают виллы, окруженные пальмовыми садами и цветущими беседками, еще полторы мили – и я въеду в родной квартирный комплекс.

Даже воздух здесь прохладен. Голубой бассейн приветливо рябит, пуская зайчики на цементном заборе с колючей проволокой, отгораживающем жильцов от непрошенных посетителей из внешнего мира.

– Наконец-то – супруга, по своему обыкновению, недовольна. – И где тебя столько времени носило? Все купил?

– Купил, купил. Дорого, конечно…

– Ты с ума сошел? Нет, вы только на него посмотрите! Тебе делать нечего, только кормить этих дармоедов? Ну-ка показывай, чего ты там притащил!

– Да не кипятись ты. Все-таки друзья. И потом, неудобно – все нас зовут к себе, угощают… Мясо, выпивка, закуски, знаешь, ведь все один к одному складывается.

– Ну конечно, – жена, поджав губы, изучала чек. – Курицу твои дружки жрать не будут, куда там, ты баранину взял. А она почти в три раза дороже. И еще, зачем ты снова купил целый блок сигарет?

– Да они же там дешевле, – мне до смерти надоело оправдываться. – И вообще, отстань ты от меня, мой день рождения, что хочу – то и покупаю.

– Ты – идиот! Тебя ждет плохой конец, вот что я тебе скажу. Ты умрешь под забором от цирроза печени, или от рака легких, а скорее всего и от того, и от другого. Ты разоряешь семью, транжиришь деньги направо и налево. Ну как же, я так и знала, ты и водочкой не забыл запастись. Двадцать долларов пиши-пропало!

– Послушай, хватит скандалить. Двадцать долларов стоит громадная бутылка, если я куплю обычную в супермаркете, она обойдется в пятнадцать.

– Вот только этого не надо! Ты мне лапшу на уши не вешай, я сама видела, такая же бутылка «Смирновской», стоит не двадцать, а двенадцать баксов.

– Да ее же пить нельзя, это отрава, неудобно даже будет на стол поставить.

– Стеснительный какой нашелся! Я тебе сейчас посчитаю, сейчас.. Водка, сигареты, еще если бы ты купил курицу… Мог бы при желании сэкономить, твои дружки по пьяни ничего бы даже не заметили. Сто долларов… Несколько таких вечеринок, и подарил бы мне колье из изумрудов, такое же, как у Жанны. Чем она лучше меня?

Я ненавидел свою жизнь. Я ненавидел эту женщину, высчитывающую копейки. – Да пошла бы ты работать, дорогая, – думал я со злостью. – Ты же спишь до полудня, до пяти вечера трепешься по телефону со своей мамой, проживающей в Москве, и после этого позволяешь себе упрекать меня в…

– Что ты купил? Я тебя спрашиваю!

– Ну, что еще? – Мне хотелось уехать, куда-нибудь далеко, в деревню, в горы, на океанский берег, только бы не слышать этого крика.

– Я же тебе тысячу раз объясняла, когда будешь выбирать ветчину, покупай ту, у которой шкурка коричневая. А ты что взял? Эту гадость есть невозможно.

– Ой, – я и вправду допустил промах. – Перепутал я. Послушай, ну и поехала бы в магазин со мной, – я почувствовал, что еще один ее вопль, и я уже не в силах буду контролировать себя. – Разве я могу все упомнить? Я и так работаю с утра до ночи, имей совесть.

– Я еще на прошлой неделе тебе объяснила, что в магазины с тобой ездить не буду. К тому же, я сегодня должна была позвонить маме. Так что нечего меня обвинять неизвестно в чем. А ветчину эту сам жри и скармливай своим дружкам. – Супруга, раскрасневшись, поднялась из-за стола. – И пока все не сожрешь, я не успокоюсь. Не будешь покупать себе обеды на работе, целый месяц заставлю тебя жевать эту гадость, кусок за куском, кусок за куском…

И почудилось мне греховное видение, Господи. Будто подвожу я эту женщину к голубому бассейну, и прижимаю голову ее, изрыгающую проклятия, ко дну, ко дну, так что только пузырьки поднимаются к поверхности, и так становится тихо, и так хорошо. Воздух теплый, бассейн освещен фонарями, пальмы безмятежно шуршат листьями, белки бегают.

Брр… Зря я так. Ведь сказано в заповедях: «Не убий!» Характер у нее испортился, это верно. А какая она была симпатичная в молодости. Разбалованная немного, но ей тоже несладко пришлось со всеми нашими переездами. Конечно, ей теперь хочется благополучия. Особенно, в свете нынешней экономической ситуации…

***

Мясо уже пропиталось маринадом. День моего рождения выдался солнечным, пыльным и жарким. Ехать до парка было довольно далеко. Вначале предстояло пилить миль тридцать по шоссе, потом – свернуть на боковую дорогу и крутиться минут пятнадцать по горному серпантину. Особенно раздражали меня велосипедисты, не обращавшие никакого внимания на ползущие за ними автомобили. Обогнать их не было почти никакой возможности, вернее – была, но связанная с риском получить лобовое столкновение с выскочившей из-за поворота машиной.

Наконец, показалась будочка паркового смотрителя и шлагбаум. Заплатив пять баксов, мы, наконец, были допущены в лесной рай.

Среди наших знакомых, проживающих в солнечной долине, сложилась традиция проводить пикники в одном и том же месте, около ручья, полноводного весной, но почти полностью пересыхавшего летом. У берега, поросшего кустарником, стояло несколько столов с жаровнями, своеобразная кормушка для оголодавших обитателей соседних городков, которые стекались к ней как олени, пришедшие на водопой, как муравьи, образующие черную струйку эктоплазмы, обвивающую случайно упавший на землю кусочек сахара.

Солнце палило нещадно, даже от ручейка не несло прохладой. Проклиная все на свете, я вытаскивал из багажника начинающие плавиться свертки с бесконечными салатами, ветчиной, вареными креветками, осознавая, что все это изобилие через пару часов неизбежно и бесповоротно исчезнет в желудках приглашенных, но, будто по инерции, метался между столами, создавая иллюзию организованности.

Более всего раздражали меня угли для жаровни. Пользоваться для жарки дровами категорически воспрещалось. В то же время, угли, продающиеся в местном магазине, совершенно не желали разгораться, несмотря на литр керосина, вылитого на них в течение последнего получаса. Я хорошо изучил эту коварную манеру: еще через полчаса они наконец начнут полыхать, тогда их будет невозможно затушить и придется заливать водой. Нормальные угли, пропитанные керосином, и загорающиеся от одной спички, стоили в два раза дороже. Покупка их была бы интерпретирована супругой как вызов семейному бюджету, так что, поливая угли керосином, я тем самым поддерживал хрупкий семейный мир. А худой мир, как известно, гораздо лучше доброй ссоры, по крайней мере, так мне тогда казалось.

– Привет! – Это появился наш первый гость, худощавый парень с рыжими усиками, вот уже третий год подряд обучающийся вместе с супругой на курсах безумно сложного английского языка. – Ну, поздравляю, – он протянул мне стаканчик с плещущейся на донышке водкой. – Чего, не горят?

– Не горят, сволочи.

– Да ты не те угли покупаешь, надо пропитанные керосином брать, знаешь как они занимаются?

– Знаю, знаю, – я мрачно продолжал свою миротворческо-поджигательскую деятельность. Угли дымились, в воздух поднималось мутное облачко ядовитых газов. Алкоголь не сочетался с местным климатом, от жары и керосинового чада сознание начало свои обычные фокусы. Симптомы были мне хорошо знакомы: я занялся поисками смысла жизни.

Пустота. Работа с девяти утра до одиннадцати вечера. Пару раз в неделю дома заканчивается жратва, и приходится ехать в супермаркет, благо он работает двадцать четыре часа в сутки. Как мы только жили в Союзе Советских, Социалистических и не знаю чего еще… Воистину, не хлебом единым жив человек. И еще – какая чертова уйма мелочей необходима человеку для комфорта. Каждый месяц в этом убеждаюсь.

Черт бы все побрал. Все эти сверкающие машины, жадно пожирающие бензин, одноэтажные дома с убогой неоновой рекламой. Неестественный сплав народов мира, среди которых преобладают выходцы из Юго-Восточной Азии и мексиканцы. Такой будет наша планета будущего – гамбургеры в грязных забегаловках, бензин в автомобильных баках, жевательная резинка на расплавленном от жары асфальте.

Господи, ты же понимаешь меня. Где осталась та, хоть немного напоминающая нормальную, жизнь? Где узкие улочки старинных городов, выходящие на ратушную площадь, где эти соборы, переплетением прозрачных кружев протыкающие небо? Где запах кофе, терпкого вина, освещенные разноцветными лампочками бары, воздух в которых клубится сизыми облаками табачного дыма. Лавки букинистов, пахнущие желтой, пыльной, хрупкой бумагой. Падающие на площадь желтые листья, готические шпили, подсвеченные прожекторами, и этот сладкий запах дымка, глинтвейн, разливаемый в глиняные кружки морозным рождественским вечером. Где те безумные вечера, когда на город падает первый снег, и улицы, дома с черепичными крышами, садики и деревья покрываются белым одеялом? Куда делись вы, освещенные окна, музыка, вырывающаяся на улицу, дом с эркерами, темный подъезд, и колокольный звон. Неужели, неужели всего этого уже никогда не будет? Где вы, тусклые внутренности трамваев, искрящие электричеством усики троллейбусов, бюсты классиков в мрачном коридоре, и фортепианные аккорды, завихряющие снежинки, падающие на памятник Петру Ильичу.

Мимолетное воспоминание исчезло. Обливаясь потом и закашлявшись от удушливого чада, я с удовлетворением отметил, что угли наконец начали разгораться. Гости, тем временем, понемногу собирались. Приехали знакомые жены: сухонькая, вертлявая Вика со своей, как две капли воды похожей на нее сестрой, и их высокие, торопливые голоса с южными интонациями вызвали у меня мгновенный, но, к счастью, непродолжительный приступ мигрени. Потом появился мой сослуживец Саша с женой и ребенком одиннадцати лет, сопровождаемый тещей и тестем. Родственники приехали погостить к дочке и, казалось, раздумали уезжать. По крайней мере, они жили у Саши уже около года. Теща со страдальческим лицом уселась на скамейку, извлекла из сумки пластмассовый веер, купленный в китайском квартале Сан-Франциско, и начала им обмахиваться. Тесть нерешительно поздравил меня, немного помялся, совершив пару кругов вокруг жаровни, и, стесняясь, предложил выпить за мое здоровье.

– А чего, хорошая идея, – поддержал его Саша, и тут же сам собой случился классический тост «на троих».

Несмотря на то, что после выпитого грустное настроение начало уходить, я отметил про себя, что основной костяк приглашенных еще не собрался, и мне надо быть осторожным со спиртными напитками. Практика проведения подобных мероприятий свидетельствовала о том, что каждый вновь приходящий гость обязательно пьет с именинником, что, в сочетании с чадом, поднимающимся от жаровни, оказывает совершенно убийственное влияние на физиологические функции виновника торжества, и обычно заканчивается его полной отключкой и ужасающей головной болью, предательски возникающей на следующее утро.

– Ну, как вам здесь? – из вежливости спросил я Сашиного тестя. – Привыкли уже?

– Да привыкли, привыкли конечно. Только вот супруга жалуется, жарко ей. А так неплохо, парки красивые. Сытно, богато. Машины хорошие.

– Ааа, ну да, – вяло согласился я, почему-то вспомнив Некрасова. Начало этого стихотворения я так и не смог восстановить в памяти, но общий ритм: «Парки Красивые. Сытно, Богато. Машины Хорошие», неуловимо напоминал мне русского классика. Требовалось только логическое завершение, которое само напрашивалось: «Только не сжата полоска одна».

Разговор с тестем сам собой иссяк, разбившись, как океанская волна, об утес классических ассоциаций. К тому же, после трагического спора с Виктором Матвеевичем я решил всегда и во всем соглашаться с представителями старшего поколения.

Женщины продолжали оживленно щебетать. Я прислушался: они как всегда обсуждали распродажи тряпок в каких-то, неизвестных мне магазинах…

Разве может на пропитанных керосином углях получиться настоящее, пахнущее дымом мясо? Нет, нет, и еще раз нет. Я это вам говорю, я-то понимаю толк в дыме, поднимающемся от жадных языков пламени, каждое дерево придает умерщвленной плоти неповторимый аромат. Саксаул, высохшая сосна, ветви черемухи, даже ваша, осточертевшая мне секвойя. Из всех обитателей нашей долины только иранские эмигранты сохранили культуру приготовления мяса. Их гортанный язык напоминает мне лиц кавказской национальности, они дружелюбны, в их магазинах продаются кошерные израильские огурцы, словом – им наплевать на ислам, христианство и иудаизм. Они просто живут здесь, растят детей, и продают медные турки и заварные чайники. Если бы не вы, ребята, я бы здесь окочурился, ведь только у вас можно было найти нормальный чай. А все шах виноват. Уже лет тридцать прошло, а вы его помните. Решил, понимаете, внедрить цивилизацию. Внедрил… А спираль истории отбросила страну в средние века, женщины в паранджах, священная война…

Смешение кровей и мировоззрений, слава Богу, потеряло в Америке всякое значение. Если когда-нибудь я полюблю эту страну, так разве что за ее терпимость и относительное человеколюбие. Как у Высоцкого: «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса.»

– Бррр… Куда унес меня этот тост? Только не обращать внимания. Все нормально. Вот сейчас, угли, наконец, разгорятся, и день рождения покатится вперед, как паровоз, выпускающий клубы пара. Наш паровоз вперед летит! – Я твердо решил больше не пить.

Приглашенные продолжали прибывать. Подъехал восьмицилиндровый «Меркурий» серебристо-голубоватого оттенка, и я облегченно вздохнул. Приехавший на нем Мишка был заводилой компании, очаровательным бородатым весельчаком и хулиганом, оживляющим любое сборище, состоявшее из разнородных, и, зачастую, мало знакомых друг с другом людей.

– Ага! – Загромыхал он. – Хранитель огня! Слоняра! Расти большим и здоровым! – он сунул мне в руки коробку, перевязанную розовой ленточкой. А это – к столу, оп-ля-ля! – Он торжественно извлек из сумки бутылку настоящей Смирновской водки, привезенной из Москвы. – Это тебе не местное дерьмо, и даже не «Столичная». Столовое вино номер двадцать один! Дай-ка я тебя обниму, только чего не подумай! Несмотря на то, что здесь это в моде, у меня нормальная сексуальная ориентация.

– Ну, спасибо, удружил! – Мы обнялись.

– Лахундра, – он обернулся к автомобилю. – Ну, где же ты застряла, ей Богу. – А ну, подавай-ка сюда сюрприз.

– Какой еще сюрприз, – в недоумении спросил я. – Вы еще чего-то заготовили?

– Сюрприз, да еще какой, только в обморок не падай! Не будешь? Огромный как гора, расцветший, так сказать, на сытных американских хлебах и пиве, гигант русской мысли, отец, как говорили классики, отечественной демократии… Ну, где он там? Выходи, мерзавец!

– В машине застрял, боров, вылезти никак не может, – Мишкина жена смеялась.

– А ну, вытаскивай его, что это за безобразие.

– Да сейчас, черт побери, нога зацепилась – голос был мужским, немного хриплым, и безусловно знакомым. Рот у меня открылся от удивления, я потряс головой, решив что выпил лишнего, а может быть и угорел: из машины, покачиваясь, выплывал цветущий фиолетовыми цветами куст в деревянной бадье.

– Что это? – с испугом спросил я.

– Сейчас увидишь, – Мишка с удовольствием почесал бороду. – Ну, Андрей, откройся, как восточный сезам в сказках про Синбада-Морехода. Да открывайся ты, увалень!

– Здравствуй, Саша. – Куст покачнулся, приоткрыв изрядно располневшего и опухшего, по-видимому от недавнего возлияния, Андрея Бородина, неизвестно откуда взявшегося в наших краях. – С днем рождения тебя. Это цветущее дерево – мой подарок обитателям этой плодоносимой… Плодо… У, блин!

– Плодоносной, – подсказал я. – Плодоносящей.

– Как хорошо, что ты меня понимаешь… Плодонасносящей Долины. Цвети и ты. Цвести всегда, цвести везде, до дней последних донца!

– Ты откуда взялся? – Я отметил про себя, что Андрей болен той же болезнью, что и я – он упорно цитировал советских классиков, слегка перевирая слова.

– Да понимаешь, семинар здесь проходил по компьютерным сетям, вот я и заехал.

– Врет он все, ни на какой семинар и ходить не думал. Все три дня дома просидел и пивом накачивался, а водкой усугублял. – Мишка радостно потер руки. – Еле его удалось в машину загрузить, обормота, ни хрена не соображал и ногами отбрыкивался. Ну что, хороший сюрприз? Надо выпить. За встречу. Или, за день рождения!

– За встречи в день рождения. За друзей. За то, чтобы мы виделись почаще.

– Ну, давай, – Андрей брезгливо прищурился, посмотрев на водку, плескавшуюся на дне пластикового стаканчика. – Не могу видеть ее, проклятую, – будто извиняясь, объяснил он, заметив растерянное выражение на моем лице.

– Да о чем разговор, не хочешь – не пей. Здесь же все свои. Я тоже пить не хочу, чисто символически…

– Нет, нет, за тебя я выпью, – он зажмурился, судорожно сделал глоток, и застыл, словно удостоверяясь в том, что огненная вода опускается по пищеводу в желудок.

С Андреем меня связывали ностальгические воспоминания о прошедшей и навсегда исчезнувшей жизни. Высокий, тогда еще худой парень с грустными глазами, появился в нашей лаборатории в Москве много лет назад. Физтеховский дипломник поразил нас своими незаурядными способностями, граничащими с гениальностью, пристрастием к изучению экзотических языков – он все время таскал с собой истрепанные учебники финского и санскрита, а более всего – запредельной безалаберностью, заставлявшей холодеть кровь в венах. Работал Андрей преимущественно по настроению, которое как правило приходило к нему ночами, из-за чего у него периодически возникали конфликты с начальством. Впрочем, в те редкие периоды, когда настроение к нему действительно приходило, работал он просто-таки блестяще.

Однажды он исчез на несколько дней, никому ничего не сказав, и неожиданно позвонил мне из забытой Богом деревушки, примерно на полпути между Москвой и Питером. Оказалось, что Андрей решил посмотреть какую-то экспозицию в Эрмитаже, денег на обратный билет не хватило, и он решил возвращаться в столицу на перекладных, но застрял где-то посередине.

Другой историей, ставшей почти что классической, была ударная работа Андрея по завершению своего проекта. Заведующий отделом, взбешенный неконтролируемым длинноволосым гением, не отпустил его в отпуск, и Андрей, почесывая затылок, решил наверстать упущенное в последнюю ночь. Он действительно сидел до утра, продемонстрировав онемевшему от удивления руководителю плоды своего рвения: вариант игры «Тетрис», написанный для цветного терминала французского компьютера чрезвычайно редкой масти.

В самом начале перестройки, навсегда покончившей с бывшей Академией Наук, Андрей поехал к своему приятелю в Польшу, оттуда, полностью игнорируя границы и визы, каким-то образом на мотоцикле добрался до Амстердама, и, загнав двухколесное средство передвижения, решил посмотреть на Кембридж, родину законов Ньютона и дуализма волна-частица. Пользуясь расслабленностью голландских пограничников, он просочился на паром, идущий на Британские острова, но, по прибытии в туманный Альбион, его все-таки засекли и пересадили на аналогичный паром, возвращающийся в Голландию. Что произошло дальше – никому до сих пор неизвестно, по слухам, Андрей почти неделю ездил взад-вперед, передаваемый из рук в руки представителям Великобритании и Нидерландов.

Всплыл Андрей примерно через месяц в Америке, у одного из своих физтеховских приятелей, к тому времени создавшего маленькую компьютерную фирму. С тех пор у московских знакомых часто звонил вечерами телефон – в Америке Андрею было скучно, и он часами трепался о жизни, не вешая трубку даже тогда, когда у него дома заканчивалось пиво, и ему приходилось выбегать в магазин…

***

День рождения развивался по своим законам. Гости все приезжали, и когда за мое здоровье были выпиты бесчисленные тосты, а мясо зажарено и съедено, я неожиданно почувствовал, что земля слегка покачивается под ногами. На землетрясение это не было похоже, и я с недовольством отметил, что все-таки, видимо, выпил больше, чем полагалось. В голове гудело, голоса гостей сливались в ровный шум, подобный морскому прибою, поднимающийся и опускающийся, изредка прерываемый взрывами хохота. Мне захотелось побыть одному, и, достав из кармана пачку сигарет, я побрел к берегу ручья и сел на землю. Некоторое время я боролся с неустойчивостью окружающего пространства, преодолевая желание лечь и заснуть, потом закурил сигарету и вдруг вспомнил, что стал старше еще на год. От этой мысли стало горько: я неумолимо старел, перевалив уже за возраст Христа, мало чего добившись в этой жизни, занимаясь нелюбимой работой, вечерами выслушивая недовольные нотации жены. И так будет год за годом, вернее, уже не будет ничего. Или, почти ничего. Это ведь у Блока была ночь, улица, фонарь и аптека. У меня будет вечный день, духота, обжигающее солнце, домишки барачного типа, выжженная трава и тяжелое чувство сытости, переходящее в икоту.

– Ты чего, слоняра, плохо тебе, что ли? Перебрал?

Это Мишка, спасибо тебе, дорогой, кроме тебя никто даже не заметил, что я исчез.

– Да нет. Все нормально.

– Вот только сказки мне не рассказывай, на тебе лица нет. Что-нибудь случилось? А, может быть, тебе еще сто грамм налить?