Текст книги "Приключения сомнамбулы. Том 2"

Я перебил. – Не только с первым. На Лунгара теперь рококо с ренессансом, вроде бы враждебные, умиротворённо смотрят лицо в лицо.

Тирц торопливо кивнул, хватил воздуха. – Да, да, Илья Маркович, есть у нас преимущество, мы не так видим уже, как видели, к примеру, Перуцци или Виньола то, что сами рисовали и строили. Чтобы хоть как-то разобраться в первом барокко надо было узреть второе.

Чуткие самописцы были подключены не только к глазам, но и к ушам? Как иначе удалось бы все слова дорожного диалога перенести в тетрадь?

Едва он разогнался, я опять перебил; почему-то нарастало раздражение тем, что во всём я был с ним согласен, он выговаривал слово, а я чувствовал, что это же слово и я сказал бы, пусть на миг позже. Наверное, замедленность моих реакций и раздражала меня, чтобы, наконец, опередить Тирца, я опять и совсем уж невежливо перебил. – Узрели, удивились, но так и не разобрались: кто, кто поимённо, всё же раньше воспалился и возбудился, с чего действительно началось барокко? С формальной изобретательности, увязывавшей привычное с необычным? Вот Микеланджело для дворца Консерваторов капители придумал, диво-дивное, а не капители! И интерьерные колонны заглубил в полукруглые стенные ниши, те колонны, что снаружи, прижал к пилонам, никто до него так колонны не прижимал, а он прижал! И ещё – принято было каждый этаж фасада по-отдельности прорисовывать, строго выдерживая пропорции, а он… Поймаю-ка вас на слове, Пётр Викентьевич, – присвоенные формы античности преобразовывал ренессанс, так? Но преобразовывал на основе правил, которые сами для себя писали Альберти, Виньола, их и судить поэтому легче, сверяя с печатными правилами натуру: Виньола вроде бы своим же правилам изменил, ага, к барокко приблизился. Наивное для искусствоведения доказательство от противного. А ведь барокко и впрямь без теоретиков и правил удалось стать вершиной бурных преобразований. Да, схемки, детальки – так ли, эдак поставлены, отступив от тектонических приличий, колонны, так ли, эдак выражена борьба формы с материей – лишь иллюстрировали книжные догадки о разрозненных признаках переходности, хотя главное барочное достижение в том, возможно, что Микеланджело отдельные элементы ордерной системы – пилястры, колонны, капители, карнизы, фронтоны – не только по-своему перерисовывал, не только выгибал их, разрывал и размещал так, как никому не дозволено было до него, связывая воедино этими элементами все этажи фасада по высоте, но, исключительно доверяясь фантазии, превращал их, прежде всего, в элементы неповторимой системы сочетаний – своевольные, насыщенные, композиционно напряжённые орнаменты. Ренессанс кичился каноничным следованием ордеру. А барокко с лёгкой, сильной и властной руки Микеланджело явило свободные композиции из ордерных, но художественно пересмотренных, перерисованных элементов. И гляньте к чему пришёл Микеланджело, гляньте на Порта Пиа, где даже не орнамент уже из камня высечен, ордерные элементы заплетены в обрамляющий проём ворот вензель. Или – в монограмму.

– Золотые слова, Микеланджело вне стиля, – в свою очередь перебил меня Тирц, – он, гений, сам по себе, сам себе стиль. Хотя, как кажется, Капитолий полно выражает дух барочного Рима – это сразу и начало барокко, и конец его, капитолийские дворцы, площадь всё-всё уже о барокко знали. Такова печать гения, его устремления всегда запредельны. Как обещал в стихах? – когда умру, умру за красоту! Барочный девиз, удел.

Облако задело масличные деревья на гребне холма.

– Борромини тоже умер за красоту?

– У гения, ринувшегося в неизвестность, и провал трактуют потом как поразительную удачу, – достиг меня голос Тирца, не услышавшего моего вопроса. Я стоял, Тирц поодаль прохаживался медленно по обочине, сам с собой разговаривал.

Я подошёл к нему.

– Провал у Микеланджело?

– Провал! Причём, явный, во всяком случае, зримый! Разве не проваливается купол собора Святого Петра? Приближаетесь, купол с какой-то нелепой стыдливостью вниз и назад сползает, уродливо срезается аттиком и фронтоном. Думаю, что и сам Микеланджело, если б дожил и своими глазами смог увидеть, что натворил, разгневался бы. Бедный Воронихин испугался повторить объёмно-пространственную ошибку гения, забавный зиккурат соорудил под ротондой Казанского собора, чтобы приподнять купол, заберитесь в доме Зингера на третий или, лучше, на четвёртый этаж, полюбопытствуйте. Но позднее провал Микеланджело превратили в его удачу, якобы он, гений из гениев, загодя барочный эффект спланировал – при взгляде издали купол небесной синевою омыт, когда приближаешься, исчезает, проваливаясь за фасадный портик, в соборе вновь возникает и воспаряет, но изнутри… так, – засмеялся, – барокко постфактум обрастает комплиментарными теориями.

– Судьба уберегла, не увидел своего провала. А если бы дожил, увидел, на себя бы разгневался? С его-то гордой самоуверенностью?

– Тут купол, купол… единственный, кому мог завидовать Микеланджело, был Брунеллески! Думаю, мечтал превзойти флорентийский купол, но провалился.

– Бернини, оформлявший, если так можно сказать, наше приближение к провалу Микеланджело, предусматривал эффекты зрительной подвижности своей колоннады? Или позднейшие воспеватели-теоретики и в колоннаде соборной площади то, что захотели, увидели? И нам свою точку зрения навязали?

– Кто знает, о чём Бернини десять лет думал, пока с колоннадой возился.

– Одиннадцать.

– Тем более, – Тирц недовольно посмотрел на меня, согнул и разогнул руку, потёр разболевшийся локоть, – колоннада огромная и, действительно как будто подвижная, мы чтобы нам чужие слова не навязывалия, можем своим словам верить или не верить. Для Бернини, тонкого и нервного скульптора, она, огромная колоннада, сделалась испытанием на выдержку. Его пальцы привыкли декорировать, лепить невесомо-нежные складки, как чудесно вылеплены бронзовый балдахин или… мраморная накидка на слоне… живая материя. Я, Илья Маркович, кружил, кружил как-то по Навоне, присел на бортик фонтана передохнуть, так водные складки, которые лёгкий ветерок гнал, и те, почудилось, Бернини из жидкой бирюзы вылепил. А колоннада требовала десять лет обстоятельности…

– Одиннадцать!

Застыл удивлённо, сбитый с толку вредной моей назойливостью. – Одиннадцать? Пусть так. Колоннада огромная, грандиозная, но не мёртвая, а уж загодя ли, в чертежах, Бернини разыгрывал зрительные эффекты, сами ли собой получились…

– Бернини поначалу был опасен для Рима, его, флорентийца по происхождению, захватнический талант мог омертвить Рим сухостью, скукой.

– Флорентийский дух опасен, ох, как сдавленный и задавленный собственной гордыней дух опасен, – изобразил, панически закрыв руками лицо, испуг, – но римский-то вольный дух прочнее, сильнее, – рука задела куст, улыбка сползла с лица. – Конечно, римляне терпеть не могли выскочек-флорентийцев, в художествах те первенствовали, причём, заслуженно, в папы неожиданно пролезали. Однако… Плюньте в глаза тем, кто надругался над истиной! Как, как и когда в изысканном скульпторе, откуда бы не были родом его предки, мог вызреть захватнический архитектурный талант? – успокаиваясь, всерьёз заговорил Тирц, – гигантская, но не нагруженная колоннада как раз удалась ему, у греков-архаиков тяжёлые дорические периптеры величаво-статичны, намертво вросшие в землю, они в подлинном смысле этого слова – памятники, а у Бернини… Ему не удался отдельно взятый фасад? Да, фасад дворца Пропаганды сухой, скучный. И такое – почти напротив вольного наклонного разлива Испанской лестницы – нам сразу в глаза бросается. Пользуясь своими преимуществами, мы теперь сравниваем и строго судим, но Испанская-то лестница много лет спустя после появления берниниевского дворца разлилась, кто знает, может быть, сухость берниниевского фасада как раз и подсказала автору лестницы её пластические вольности. Не верьте неблагодарным сказкам про Бернини, опасного захватчика священных пространств, на сей раз – сказкам не воспевателей, а хулителей, столь же рьяных. Не забыли в чём тайна Рима? В энергии, да, в неиссякаемой энергии: барокко, рождённое Римом и – прежде всего – для Рима, запечатлело драматизм многовековой римской судьбы, стало вершиной преобразований античных форм, ибо наново высвободило их символическую энергию, затопило ей Рим.

– Сама энергия, высвободившись, преобразовалась?

– Не придирайтесь к словам, я не естественник, не физик какой-нибудь, бог миловал, не научную теорию излагаю! – вспылил Тирц, ударив молниями из глаз, но – вспыльчивый и отходчивый – глотнул воздух, продолжил, – не скажу, как символическая энергия античности преобразовывалась в барочную, не допущен в дьявольски-божественную лабораторию, скажу лишь, что ренессанс поклонялся античности, благоговел, а дерзкое барокко, как вы сами заметили, разрывало привычные связи между элементами античных форм, оживляло их в изощрённых перекомпановках, заряжало душевными смутами и необузданной волей творцов-художников, которые рвались в бесконечность, которых и самих-то популярность поднимала на пьедесталы… сколькими анекдотами и легендами окутались барочные памятники…

Выслушал кое-что из анналов соперничества Бернини и Борромини.

– Сидел на бортике фонтана, смотрел на лукавую головку Святой Агнессы и – поверите ли? – ощущал прилив сил. Не в весёлых ли каменных перебранках запечатлевался, чтобы и для нас его сохранить, выплеск живой энергии? Барочный Рим забурлил. Вы, Илья Маркович, слышал, к создателям синема близки. Я вот кусочек из разрекламированной недоклеенной ещё «Кабирии» сподобился посмотреть: третий век до нашей эры, принцесса, ставшая рабыней, герой-великан, спаситель её, и невиданных эффектных трюков в ленте будет полно, вся Италия вскоре ахнет, слоны Ганнибала пересекать будут Альпы, но подскажите синематографистам, если случай представится, после непременного, громкого успеха «Кабирии» из эпохи второго барокко снимать, подскажите. Приезд хотя бы королевы Христины в Рим, – вот для синема героиня! Разве по такой – гордой, храброй, жалкой, беспощадной, нежной – синема не плачет? Когда из кареты выходила, кардиналы перед ней расстилали мантии…

– Не кардиналы, один кардинал, Адзолини.

– Пусть один! Всё так ярко вспыхивало вокруг неё, всё, что связано с ней, просится на экран – опера с верблюдами, слонами. Или рыцарский турнир, который для Христины закатили Барберини у пчелиного своего дворца.

Однако и барокко, жизнерадостное, пышное, роскошное – лишь период в Римском развитии, – Тирц, неуступчивый и вдохновенный проповедник азбучных истин, уже не в силах был сойти с заменившей ему кафедру тропы, извилисто тянувшейся вдоль кустов, хотя давно мотор урчал, звал в дорогу, – но каков же общий его закон? Античные – и египетские – символы были отданы на откуп векам, свершалось чудо вынужденной терпимости! Обелиски с иероглифами вставали перед церквями, греческие ордера в латинской трактовке воскресали на романских фасадах, крест над Колизеем в память христианских мучеников, который подняли по указу папы, спасал от разграбления-разрушения ненавистный языческий цирк; и – принялись поклоняться бронзовому язычнику на коне, благо невежды перепутали Аврелия с Константином. И заморские львы возлегли у лестницы, ведущей к площади Капитолия.

– И там же верстовые столбы, вывезенные с Аппиевой дороги, а ванны из терм Каракаллы перетащили.

– Да, смесь форм-символов, сгармонизированная годами, веками, сталкивает и примиряет в нашем восприятии рококо с ренессансом, сухой и скучный фасад дворца Пропаганды со сбегающим к нему весёлым потоком ступеней Испанской лестницы; гармонизация разного и есть всесильный римский закон! – радовался Тирц, – из этой возбуждающей мешанины всплывает образ Вечного Рима, где время – верховный правитель, о, римскую мешанину надо уметь увидеть и оценить, вы, по-моему, цените…

– Но вам-то она так близка, будто вы сами всё намешали, теперь защищаете от дурного глаза.

– Ещё бы не близка, ещё бы не защищать, – пристально уставился, бледнея от волнения, – недаром я прозван друзьями последним римлянином, коли Римской империи было суждено пасть, могу ли не защищать то, что выросло на её обломках.

как, почему и ради чего обрушился Рим? (подводя какой-никакой итог)

– Константин разбил войско Максенция, воцарилось христианство, но Рим-то рухнул! Античные храмы, храмы язычников, ничто не могло спасти, варвары стали лишь орудием идейного крушения – камни не выдерживали внутреннего испытания на разрыв, не могли служить другой вере. Так-то! Камни рушились, а символы выживали. Выживали, чтобы служить. В этом, Илья Маркович, именно в этом животворная сила римской трагедии! У символов, именно у символов античности обнаруживалась не только долговечная неисчерпаемая энергия, но и фантастическая приспособляемость к менявшимся временам и нравам, они, эти символы, удивляя гибкостью, готовностью к неожиданным встречам и сопряжениям, заново зацветали в ренессансе, барокко. Смешивались формы-символы, порождались другие формы, другие символы, обреталась способность к дивным метаморфозам.

планы на ближайшее будущее (спонтанные) и несколько заразительных идей, несколько косых взглядов

– Флоренция, уверовав, что сформулировала законы гармонии навсегда, так и не узнала зрелости, в кватроченто, в молодое искусство своё, словно в золотой сон, оглядывалась, зато чинквеченто, – век между двумя кострами, Сованаролы и Джордано Бруно, – воистину стал золотым веком Рима, ибо тогда папы окончательно поняли, что наследовать историческому величию уже недостаточно: католической церкви, прежде всего, должно было послужить новое, им, папам самим обязанное, художественное величие Рима. Конечно, художественные границы между кватроченто и чинквеченто, как во Флоренции, так и в Риме, – размыты, что же собственно стилевых сдвигов касается, то римский ренессанс получил в свой славный, населённый деятельными гениями век время и на вызревание, и на вырождение… в барокко! И разве это было не высокое вырождение? – засмеялся, – даже разгром, учинённый наёмниками, Риму не помешал развиваться, Рим не оглядывался зачарованно, а смело вперёд смотрел, в сеиченто, ренессансные фасады уже предчувствовали барокко, догматически не расчерчивались… – Тирц изменился в лице; он не жаловал возведённый в идеал ренессанс, родившийся и обосновавшийся во Флоренции, где в трёхэтажных рустованных дворцах-крепостях укрывались от междуусобиц меценатствующие злодеи-правители. Тирцем ценились во Флоренции творения Брунеллески – могучий купол из восьми парусов, легчайшие аркады Воспитательного дома и монастырских двориков. Остальное вызывало усмешку – английское кладбище, обнятое каменным обручём, он называл клумбой в вазоне, а уж тягу к мраморной облицовке фасадов… – Правда, там можно вкусно пообедать, – издевался Тирц, – флорентийская кухня, конечно, уступает болонской, но отбивная из телятины размером с блюдо способна скрасить неприятные впечатления от спесивой замкнутости, если же на десерт закажете фисташковое мороженое, сердце растает. Хотите, я дам вам рекомендательное письмо к почтенному Паоло Мальдини, главному хранителю флорентийских древностей и традиций? Вы с ним наши упрямые и безнадёжные поиски ответов на вызовы искусства продолжите, он вас не только кушаньями тосканскими, но и горячим тосканским патриотизмом попотчует, заодно вашему увлечению барокко даст достойную отповедь, хотите? Этот милейший старец – знакомство с ним ещё батюшка мой в незапамятные времена завёл в падуанском университете – ходячая, своенравная и обидчивая, энциклопедия! А какая уютная у Мальдини вилла во Фьезоле, на холме над Флоренцией, в зарослях красных и жёлтых роз! У Ираиды Павлиновны, едва те розы увидела, глаза загорелись, высадила редчайшие, подаренные ей синьором Паоло саженцы у нас в Биаррице, прижились отлично… пурпур и золото. Приезжайте, посмотрите! Идея! Замечательная идея! К нам Василий Павлинович, брат Ираиды, собирается… эскулап, при том непревзойдённый застольный исполнитель препохабных частушек, и Мирон Галесник обещал пожаловать, кружевник-стихоплёт и спорщик, гремучая получится смесь! И вы, Илья Маркович, непременно и вы с Софьей Николаевной приезжайте, непременно. И Анюту я приглашу, она уже с Костей у нас гостила, ей океанские приливы-отливы нравились… дом у нас просторный, всем места хватит. Ялтинская антреприза продлится у Анюты с Софьей Николаевной до конца июля? Вот и славно, в августе все вместе приезжайте, молодого вина дождётесь. Порешили? И не вздумайте потом отпираться, валить на непредвиденные обстоятельства! Но сначала готовьтесь героических, истинно флорентийских историй от Мальдини наслушаться! – по-детски радуясь, потирал ладони, – он вам столько нарасскажет всего – Микеланджело, как и Данте или Леонардо, пришлось покинуть Флоренцию, однако Микеланджело, в отличие от них, покинувших Флоренцию навсегде, в неё навсегда вернулся. Когда он, свершив всё, что ему предначертало Небо, умер глубоким стариком в Риме… не знаете? Когда он умер в Риме, ватага тщеславных флорентийских бандитов, которую спешно снарядил и благословил Козимо 1, гордец-правитель обречённого хиреть цветочного города, выкрала, если поэтично выразиться, ещё не остывший труп; тайными горными тропами, обманывая погоню, знаменитый труп привезли-таки во Флоренцию, захоронили с торопливыми почестями…

– «Страшный суд» меня ошарашил.

– Невообразимый по силе выброс художественности… вершина зрелости, вершина римского чинквеченто! Когда я впервые увидел, невольно подумал, как и многие до меня думали, что это конец искусства.

Шумно захлопала крыльями по воде утка, пробно взлетела, вытянув шею; описала стремительный круг, вернулась. Тирц проследил за её полётом. Вновь по невским просторам затосковал?

– Многовековое болезненное самолюбование сыграло с Флоренцией злую шутку, – с иезуитской улыбочкой уже вздыхал Тирц, – случайно сделавшись на полтора десятилетия столицей объединённой Италии, Флоренция взялась опять возвеличивать то, что в ней было и так великим… будете там, Илья Маркович, посмотрите-ка повнимательней на новюсенький, бело-зелёно-розовый фасад Санта-Марии-дель-Фьёре, посмотрите, – неожиданно губы Тирца дёрнулись, издевательски изогнулись, – умельцам-патриотам удалось великий собор превратить в цветистую голландскую печку.

– Как же Петербург с его изобразительностью?

– Петербург изображает, пересказывая, подробно рассказанную Римом мировую историю. В чём же ценность пересказа, спросите, коли Рим всё нам сполна рассказал уже? А в том, что изобразительный петербургский пересказ сконцентрирован, время на берегах Невы сжалось, тысячелетия уместились в столетия. Рим – это подлинная пространственно-каменная летопись мировой цивилизации, Петербург – её, летописи той, образ.

– Но как не похожи Петербург и Рим!

– Да, принципиально не похожи! Ни по внешнему обличью, ни по внутренней сути, историческим импульсам, их вызвавшим к жизни, но им обоим свойственна небесная исключительность. О, Николай Васильевич безошибочно выбрал не только для себя одного позицию! Из Рима и нам с вами не возбраняется на Петербург глянуть! Если суждено было родиться безумной идее превзойти город городов – Рим, то именно этому притязанию ответил наш пронзительный город, нет другого такого… какой там Рим – замираю я, выходя к Неве. Рим переживал мрачные, серые и золотые века, опустошён и разорён был, долго под святым заоблачным покровительством менялся и сохранялся… его каждому наново надо собирать, разгребать наслоения и собирать, вы сами мне исповедовались, что около двух месяцев потратили на кропотливое собирание, а Петербург воедино водной невской гладью и гранитными берегами собран, угадываясь, он словно весь взором летящим над Невой схватывается, ибо собран из контуров, красок и слов в чудесную пространственную картину, – Тирц опередил Шанского, опередил! Давненько и эти идеи носились в воздухе. – Думаете, жёлтый Росси и синий Растрелли тосковали по солнечному небу Италии? Может быть, в сырых наших туманах и тосковали, но… вписывались как зачарованные в страницы картины-книги. Слыхали притчу о Торе? – ею частенько похваляются раввины в дискуссиях с несмышлёными христианскими богословами… Итак, на столе – пузырёк с чернилами, стопка листков бумаги… в комнате открыто окно. Какое божественное вдохновение могло заставить случайно залетевший в окно ветерок так перелистывать листки, так разливать и разбрызгивать по ним чернильные буквы-кляксочки, чтобы страница за страницей писалась и написалась Книга? А ведь Петербург – столь же невероятен!

Тирц не пожалел пыла и на другие поэтические сравнения. Потом неожиданно сказал с обидой. – Из Рима смотреть полезно. Я тоже злости набираюсь, стоит домой вернуться, так хочется многим дать в морду, в морду, думцам иным особенно, и речистым слепцам-социалистам, тянущим всех нас за собою в светлую пропасть, и тупым патриотам. И попросил жалобно. – Давайте-ка помолчим.

С минуту помолчали, прохаживались.

Я не вытерпел, кольнул. – Как вам, последнему римлянину, взрыв здешнего объединительного патриотизма, какова мраморная гора, которая мозолит глаза в перспективе Корсо? И безбожно церковь задавлена.

– Одним помпезным махом перещеголять античность надумали, что там, в анналах величия – золочёные колесницы, слоны, на фоне цирков и беломраморных портиков? А тут – устрашающий белый циклоп, залезший на главный холм Рима! Почему циклоп? Один из двух глаз-бассейнов пока не достроен, хотя готовность гигантского белого страшилища года три назад торжественно, с оркестрами, отпраздновали, – рукой махнул, лицо исказила мука. – Возвеличенная горою мрамора фальшь, итальянцы из разных земель до сих пор враждуют в своей коллективной памяти и на тебе – объединились, чтобы извести весь караррский мрамор! Добавил задрожавшим голосом. – Давеча в Санта-Марии-ин-Арачели наслаждался фресками Пинтуриккио, вышел на свет – навалилась махина сбоку.

– Ну вот, римляне перещеголяли флорентийцев самодовольством! Те только соборный фасад подновили, а…

– Да поймите же, Илья Маркович, не о том я, совсем не о том, – Тирц не скрывал недовольства моим скудоумием, – Флоренция, та же Венеция – очаровательные замкнутые города-казусы, они цвели и отцвели, обречены теперь кормиться подаянием экскурсантов, это минувшие города-явления, а Рим с Петербургом – вечные сверхявления, понимаете?

И опять рукой махнул, и опять-таки неожиданно для меня, переполняясь желчью, скакнул из Римских и Петербургских грёз в недолюбливаемую им Венецию, куда я вскорости намеревался отправиться. Нет-нет, он ценил венецианскую живопись, рассыпался в похвалах игристому и тонкому уму Джорджоне, умелости кистей и богатствам красок Тициана и Веронезе. А недолюбливал он саму Венецию, как я быстро сообразил, именно потому, что к волшебной красе её недальновидно привыкли примерять Петербург. – Ну как же, как же, палаццо, тонущие и угасающие, но… как же, – по-актёрски вскинул тощие длани к небу, – как же прекрасна Венеция и отражения её на закате! И ко всему там стряпают вкуснейшие супы из мидий, щупальц гадов, которыми кишит лагуна… а рыбные ресторанчики Пеллестрины…

Я и рта не успел открыть.

– Вода? Повсюду вода? – бог мой, какая глупость, – горячился Тирц, – Петербург – это великий провидческий умысел, не случайное чудо-юдо!

Вся история – на отшибе! Не знала средневековья, не узнала и возрождения. И веками не испытывала упадка, избаловалась, истончилась в роскоши, красочными и пластическими роскошествами и изошла. Когда неуклонный торговый и военный подъём оборвался, миру досталось лелеять гниль, восхищённо изнемогая, всхлипывать над химерическим памятником, гробницей в тухлых волнах, – Тирц расставлял опасливые вешки у болезненных венецианских соблазнов, я же дышал полной грудью и безропотно слушал, изумляясь, впрочем, неизбывной ловкостью, с какой он обращал воспетую романтиками владычицу морей в жертву своего глумливого кругозора; когда же он пустился в обличения заразительных венецианских красивостей, я искренне рассмеялся – меня, «доверчивого визионера-мечтателя», Тирц, наигранно качая головкой, уберегал от чар тонущей художественной сокровищницы, словно малое дитя от заманиваний растлителя; в трепетной мозаичности венецианских манерностей виделся ему лишь эстетский каприз высших сил, каприз распаляющий, но не сулящий плодотворного вдохновения.

– Только истлевшую кость благоговейно мы чтим, – перебирая чётки, задекламировал Тирц… Пиза, Лукка – и те живые, а…

– Муратов писал, что для нас, русских, воды венецианской лагуны становятся летейскими водами.

– Велеречивый лирик-Муратов частенько терял от красот Италии вместе со вкусом голову… почему воды венецианской лагуны? Стоячие, никуда не текущие. Почему не невские воды? – недоумевал Тирц.

Он воротил чуткий нос от обогнавшего самою смерть сладковатого духа тлена, смердящей ядовитой красы. Красы с косой. Всё-всё противилось жизни там, в Венеции, разлагало её, жизнь, изысканными подвохами. Венецианки оказывались уродицами, едва снимали карнавальные маски; в повадках чёрных лаковых гондол мерещились скольжения то ли туфель демонических модниц на балу сатаны, то ли травестийные, с серенадами, заплывы вычурных саркофагов.

по дороге, которая возвращала в Рим

Поехали.

Услыхав, что на пути из Венеции в Крым я остановлюсь в Афинах, Тирц ещё в машине, когда мы глотали пыль, кружа по горам, потом и за ужином, с воодушевлением, которое крепилось вином, готовил меня к незамутнённой благими заблуждениями встрече с прекрасным.

разгон (камушки полетели из-под колёс)

– Разнообразие греческих храмов, – вещал он, – ошеломило римлян, понудило вгонять богатейшее художественное наследие в наспех подысканные шаблоны: набрасывать на живое разнообразие сетки ордерных классификаций, канонизированных пропорций.

– И что в том дурного? – всякое время по своим лекалам перекраивает минувшее, иначе не взросли бы в Риме символы торжествующей утончённости, да ещё обнаружившие затем, после крушения Рима, так ценимую вами животворную приспособляемость, – вяло отбивал я тирцевские удары, – да и гениальное озарение римлян, арку, надлежало вживить в греческое наследие.

Пропуская робкие мои возражения мимо ушей, не замечая мой кислый вид, Тирц не чувствовал, что противоречит собственным утверждениям, был суров. – Рутина присвоения-освоения, мародёрство с ритуалами поклонения, – препротивненько морща переносицу, похихикивал. – Ордер… словцо-то казённое, не так ли? Ренессансные трактаты, – добавлял, – переплёвывали назидательностью своей трактаты античные, фанатично душили, сушили, оцените названьице – «Правило пяти ордеров архитектуры»!

И чем они, теоретики ренессансные, ему насолили?

– А Альберти сподобился на «Десять книг…» поучений! «Красота есть строгая соразмерная гармония всех частей, объединяемых тем, чему они принадлежат… – как дальше-то, дай бог память, – Соснин, повторяя про себя давно заученную тираду, словно подсказывал, – такая, что ни прибавить, ни убавить, ни изменить ничего нельзя, не сделав хуже…». И – опять о том же; почему Альберти хватило ума объяснить, что такое красота, но никому из барочных гениев, включая Микеланджело, который за красоту умереть готовился, не хватило? Хотя Альберти и полагал красоту великой и божественной вещью, он считал её достижимой при соблюдении открытого им закона, а барокко – бывало, ценою жизни – устремлялось к несбыточному. Так-то, ренессансные зодчие с беспристрастным своим превосходством над материалом осознанно золотую середину во всём искали, а барочные зодчие раздирались страстями, – повернулся ко мне с улыбкой, – барочные, безумствуя, метались между божественно-прекрасным и дьявольски-кошмарным.

И, – продолжал Тирц, – при ренессансной вере в норму, идеализированный порядок, в чудесное всесилие ордерных правил, выведенных из античного прошлого, – нетерпимость к этому прошлому, отторжение античности в целом; помните, травертин для ренессансных дворцов, пока не вмешался папа, добывался в Колизее, превращённом в каменоломню? Ну а в недавнем ещё прошлом готика та же и вовсе презиралась как варварское искусство!

дорога опять петляет

На отречение от ордерной казуистики я вскорости счёл за благо отвечать сочувственно-сонливыми кивками лентяя: мне никогда не доставало усердия штудировать Витрувия, за ним – Альберти, Виньолу, Палладио, проникаться их – чеканил обвинения Тирц – рассудочной правдой и только правдой непререкаемых судей. Покусывая же ордерные книги, которые за дотошность он породнил с конторскими, Тирц вошёл в комичнейшую роль просветителя и битый час водил меня за нос, а я, подыгрывая молчанием-согласием, давал понять, что его, непревзойдённого расшифровщика мраморных тайн, послал мне счастливый случай, дабы заполнить пробелы в моём образовании.

Отхлебнул вина. Правил написанное, не понимая, зачем, собственно я всё это написал, почему так тянет меня записывать дальше?

Соснин отодвинул дядину тетрадку с уколовшей самого неприязнью.

Неправдоподобно далёкой римской ночью, под красненькое винишко с сыром, Илья Маркович исписал, поди, свеженаполненную чернильницу, недоумевая зачем, чего ради он всё это, воспроизводя ликбезовскую Тирцевскую болтовню, пишет. И – на тебе, теперь Соснин, когда нет времени, своих дел по горло, не понимал какого чёрта он, не находя в себе сил оторваться, читал, читал неявное дядино послание, читал витиеватую гладкопись, читал, что называется, в смешанных чувствах – то с неприязнью, то с упоением. Для них, дяди и Тирца, Италия, судя по всему, вытесняла все мысли, впечатления, не касавшиеся многовекового собрания её искусств, увиденное – было главным для них, им, осчастливленным, благодарным этому смотру высших провлений творческих сил, и говорить больше было не о чем, разве что о греческих истоках древнеримских искусств. Допустим. Италия для двух путешественников в итоге стала главным событием их трагических жизней, он-то сейчас при чём? Какое место в его собственной жизни займёт их давнее счастливое путешествие накануне краха? Тирцевские мысли-слова на миг всего опережали дядины, написанное же самим Ильёй Марковичем намного опередило… Однако между необъяснимыми, навязчивыми идейными влечениями дяди и племянника, разделёнными большим и злым временем, угадывалась ещё какая-то связь… связи не могло не быть… сколько света дают ночами сливающиеся с темнотой чернила…

Илья Маркович писал для него, единственного читателя?

Вздор.

Но почему так задевало, так саднило написанное, хотя речь шла всего-то навсего о старых камнях? Соснину почудилось, что он сам всё это писал, давно… очень давно…