Текст книги "Приключения сомнамбулы. Том 2"

Что-то новое слышал я; у него опять дрожал голос.

– Вы читаете «Avanti»? – Мальдини скосился неожиданно на газету, которую я всё ещё держал в руке.

– Купил первую из попавшихся на глаза.

– Едва остывать начали после войны с Турцией и захвата Ливии, крикливые выборы нам плут-Джолитти назначил, да ещё поджигательские призывы множит эта газетёнка социалистов, непримиримый издатель, кумир образованных и невежественных глупцов, бредит восстаниями, – Мальдини брезгливо передёрнулся, вздохнул, – «Италия нуждается в революции и получит её». Каково? Мнит себя пророком этот словоохотливый Муссолини. Что на самом деле ждёт нас? Люди обезумели, их распаляет беззаконное будущее. Вслед за преступным натиском футуристов, сокрушающих великое наше искусство, воткрытую готовятся политические тараны?

Опять глубоко вздохнул, безвольно ручкой махнул.

– Как мне мешает уличный шум, чего ради, куда всю эту поклажу везут, куда спешат? – мы шли по людной Borgo San-Lorenzo, гремели по мостовой тянувшиеся к рынку повозки; странно, но вопреки недовольству моего спутника именно уличный шум умиротворял нас, напряжение беседы спадало. Показался из-за тёмного углового дома белый, изящно расчерченный зеленоватыми линиями мраморный массив баптистерия, Мальдини сообщил мне, что сам он происходит из рода Строцци, именно его, Мальдини, предок, тот, кстати, кто захоронен здесь, в баптистерии, где вся библия пересказана в орнаментах на золотом потолочном фоне, многократно браковал божественный карниз Кронака, после всех усовершенствований увенчавший-таки прославленный семейный палаццо, если бы не многочисленные переделки, на которых настоял взыскательный предок, карниз был бы, несомненно, не так хорош… много веков минуло, но тут он всё помнил, – успел я подумать. – А колонна с крестом, обратите внимание, – вскинул невесомую длань, – помечает место, где зацвёл зимой вяз, мимо проносили гроб с усопшим епископом Зиновием и… вы знаете? И – обогнули баптистерий – вытянул руку к кампаниле. – Не правда ли, восхитительна? Сердце переполняют восторг и гордость, когда я вижу эту устремлённую ввысь красоту. Джотто умер, успев возвести лишь первый ярус… и разве смиренный благочестивый Джотто не соперничал с Богом?

Мы вошли в Собор.

под сводами Санта-Мария-дель-Фьёре

– Собору, который посвящался Деве Марии, державшей в руке лилию, надлежало вмещать во время службы всё население города, своим величием и красотой ему надлежало превзойти все кафедральные соборы Тосканы. И, не правда ли, мы превзошли? – Мальдини, это воплощённое в сухом тельце, задрапированном бархатом, собирательное флорентийское «мы», потешно топнул ножкой в честь победы Флоренции, столь очевидной, столь эффектно закрепившей духовные и военные победы над Сиеной и Пизой. – Под полом Собора сохранились фундаменты и остатки стен древней церкви Санта-Репарта, если спустимся по лесенке, в правом нефе увидим помимо них также фрески, но главное там, внизу – надгробная плита Брунеллески, его прах перенесли, он лежал под кампанилой… у Брунеллески, продолжившего дело Арнольфо ди Камбио, тягостно разворачивалась работа, ему мешал поставленный над ним Гиберти, их отношения отравлял давний конфликт, да, Гиберти перехватил у Брунеллески почётный заказ на бронзовые двери баптистерия, да, «Вратами рая» позже восхищался сам Микеланджело, но личные трения между Гиберти и… а потом – мучения с куполом, проект купола не понимали, не принимали… в итоге чудесно всё получилось, правда?

Как с ним было не согласиться?

– В Соборе, вот здесь, – показал Мальдини, – заговорщики-Пацци, когда их попытка отравить братьев Медичи сорвалась, решились во время пасхальной мессы заколоть кинжалами Джулиано с Лоренцо Великолепным. Кардинал Рафаэлло Риарио, племянник папы, один из вдохновителей римского заговора, обнял Джулиано за плечи, убедился, что на нём нет кольчуги, затем Джулиано хладнокровно закололи кинжалом. Но Лоренцо удалось спастись, его втолкнули в эту капеллу.

– Римского заговора?

– Конечно, Рим тогда мог похвастать лишь мраком и запустением, в Тибре текли нечистоты, папа Сикст IV, чёрный завистник и ненавистник, не мог смириться с рацветом Флоренции, он – злобный, коварный, избавлялся от блестящего Медичи, от сильного политического соперника, начал с перевода ватиканских денег в банк Пацци. Сикст IV был нашим врагом, злобным врагом… видели его страшное надгробие, изваянное великим флорентийцем Антонио Полайоло, – с дьявольским чёрным ликом мёртвого папы, с когтистыми львиными лапами по углам саркофага?

Я вспомнил отталкивающе-страшное надгробие.

– Лоренцо Великолепный, почитатель Платона, тонкий ценитель Данте, сам поэт и меценат, даривший поэтам виллы, жестоко подавил заговор? Правда ли, что…

– Правда, жестокая правда, заговорщики висели в окнах, – нехотя согласился Мальдини, потупив взор, но машинально притопнув ножкой, – учтите, Лоренцо не зря прозвали Великолепным, он, поэт, меценат, был великим правителем, он подавил заговор, опираясь на поддержку народа, его любили, толпа восторженно приветствовала спасшегося, раненого в плечо Лоренцо, требовала расправы, – Мальдини опустил голову, смотрел в пол, – и расправа последовала без промедлений, зрелище повешенных в окнах своих дворцов заговорщиков стало главным отроческим впечатлением Макиавелли, он наглядно столкнулся со страшным искусством управления государством и откровенно сформулировал затем универсальные постулаты этого искусства… жаль только, что кардинала Риарио тогда не повесили, сочли слишком молодым, хотя он заслужил виселицу, заслужил, – притопнул ножкой.

– Леонардо тоже рассматривал повешенных в окнах заговорщиков, делал наброски.

Мальдини кивнул.

– И казни регулярно посещал, Леонардо влекла тайна смерти?

– Леонардо был художником-исследователем, интересовался мигом умирания, переходом из одного состояния в другое, он изучал многозначительную мимику смерти.

Я заговорил о дивных мозаиках на полу в сиенском соборе.

Мальдини будто оглох, но демонстративно смотрел уже не в пол, вверх; строгие ряды стрельчатых арок, сдержанная пепельно-умбристая цветовая гамма.

– А отсюда произносил зажигательные проповеди яростный Савонарола, он, кстати, стал фанатичным доминиканским проповедником после того, как не смог добиться руки некой особы, носившей фамилию Строцци, – синьор Паоло, как бы между прочим, но с задорно-трогательной детской хвастливостью глянул на меня, уточнил, – это феррарское ответвление фамилии. Я подумал, что и тут минувшие века не помешали ему всё, что касалось лично его, запомнить. – Пёс господний, как называли доминиканцев, Савонарола призывал извести блеск, изничтожить красоты Флоренции, взывал к ненависти, требовал гонений на художников, даже зеркала объявлял вещами богопротивными! Речи Савонаролы воспламеняли паству, ему, предводителю сил мрака и одичания, удалось своего добиться. Толпа разорила дворец Медичи, уничтожила ценнейшие произведения. Под восторженные вопли толпы картины сжигали на площади Синьории.

– Боттичелли тоже сжигал свои…

Молчание.

– Расцвет искусства, пресечённый силами мрака и одичания? Так что же случилось – взлёт или упадок духа? Распространено мнение, что праведный взлёт…

Молчание.

– Бунт церкви, учинённый фанатиком-одиночкой? Церковь испугалась, что искусство очутится ближе, чем она сама, к Богу?

– О да! – гордо тряхнул головкой Мальдини, он остро ощущал свою причастность к событиям тех ослепительно-ужасных далёких лет, – Лоренцо Великолепный раздвинул стены салонов, при нём к художникам и поэтам относились как к божествам, к искусству – как к благодати, произведения искусства по власти своей над душами мирян негласно соперничали с духовниками… и учтите, учтите – блеску Флоренции завидовал тёмный, порочный и беспринципный Рим. Потому-то и прогремел взрыв ответной ярости, возбудивший чернь, взрыв был направлен против Медичи. Но взрыв получился такой силы, что перепугался Святой Престол, власть самого папы-Борджа, нового папы, отъявленного грешника, вполне могла зашататься, когда ненавистных Медичи с проклятиями изгнали и воцарился праведный мрак «Христовой республики». Да, блеск Ренессанса, расцвет флорентийского искусства послужили для Савонаролы сигналом надвигающейся на церковь беды, глубокого во многих мыслях своих монаха, одним из первых на свете догадавшегося, что каждый художник, что бы он не изображал на фреске или картине, пишет, собственно, самого себя, и потому гордыня и внутренняя свобода искусства опасны Богу, да, Сованаролу отличала редкая интуиция, он предчувствовал приближение Реформации, боролся с грядущим расколом церкви, да, до внутрицерковной той беды не много времени оставалось, Лев Х, великий наш папа-Медичи, возлюбленный наш Джованни, потом так и не смог её предотвратить, да, – загоревал Мальдини, близко к сердцу принимавший стародавние унижения, – да, в праведном мраке был сломлен даже дух Боттичелли, многие, многие художники разбежались, Липпи вынужденно написал своё изумительное «Успение Богородицы» в римской церкви, близ Пантеона… да, перед ней поставили потом нелепого слона с египетским обелиском на спине, да, вы правы, злая ирония судьбы, куда уж злей, при готической церкви той, над храмом Минервы, тоже псы-доминиканцы обосновались, измучивали потом допросами Галилея… вздохнул, – Рим, чёрный завистник-Рим ловко и нечистоплотно играл на наших трагедиях, всегда выигрывал, а тогда, достигнув своих целей, унизив Флоренцию, Александр VI, папа-Борджа, злодей и развратник, отлучил Савонаролу…

– Чем провинились зеркала, что в них-то богопротивного?

– В отражениях, в удвоениях лиц, предметов, Савонароле мерещились покушения на незыблемые законы Создателя. Вдобавок, – презрительная улыбочка изогнула тонкие сухие губы, голова склонилась к плечику, обтянутому тонким бархатом, – монаху, предводителю твердолобых, мерещилось, что в зеркале течёт загробная жизнь, куда простым смертным запрещено заглядывать.

В подкупольном пространстве задрали головы.

– Леонардо в пору обучения у Вероккио, молодой и полный удалых сил, любил здесь кидать вверх золотую монету, долетала до купола. Леонардо ценил Брунеллески, исключительно высоко ценил, когда ему посчастливилось увидеть засекреченные чертежи купола, был поражён инженерной силой ума. Не удивляйтесь, Брунеллески остерегался зодчих-завистников, никого, кроме каменщиков, поднимавших купол, не допускал к своим чертежам, боялся, что украдут и извратят дорогие ему идеи, после его смерти ученики тоже никому те редкостные чертежи не показывали… такая уверенность в себе и… нет, это не примитивная мнительность-подозрительность, нет, это особая художническая робость, особая боязливая гордость, не дозволяющая предъявлять ещё не рождённое, лишь вынашиваемое творение.

– Леонардо и Микеланджело, оба высоко ценившие Брунеллески, действительно терпеть не могли друг друга? Что, кроме самомнений и отвратительных характеров, разделяло их, двух флорентийских гениев?

Мальдини молчал.

– Леонардо как художник вообще не старался преуспеть во Флоренции? Почему он так небрежно относился к флорентийским заказам?

Мальдини, холодно глянув на меня, молчал.

– Скажите, синьор Паоло, – по-возможности мягко я сменил тему, взял его за локоть, – разве сдержанно-величественному, готическому по своей природе интерьеру Собора не противоречит теперь пышная мраморная облицовка фасада? И что за назойливый цветистый узор?

– Вы ощутили нашу боль как свою, – на сей раз меня услышав, растроганно прошептал Мальдини, – вы ощутили нашу неослабевающую с годами боль. Память Ди Камбио и Брунеллески навечно оскорблена. Хотя что-то нам надо было предпринимать, у недоделанного к стыду флорентийцев Собора чересчур долго отсутствовало лицо, разрозненные мраморные плиты с фасада давно содрали, употребили на этот вот пол, фасад рисовали на полотнище, вывешивали полотнище к праздникам. Что же до узора с зелёными и розовыми полосками, то он восходит к традиционным для Тосканы цветам и геральдическим мотивам.

– Цветовой узор на фасаде куда гуще, затейливее, чем, к примеру, в Сиене.

– При чём тут далёкая враждебная Сиена? Рядышком стоял древний наш баптистерий… в чрезмерной густоте, затейливости фасадного узора виновны утраченное чувство меры и испорченный вкус новейших времён. Вздохнул, о Сиене больше не желал слышать. А зловредная память некстати мне подсказывала, что предки Мальдини из рода Строцци какое-то время боролись с Медичи, один из Строцци командовал войском сиенцев, но стоило ли отклоняться, чтобы подразнить лишний раз милейшего старика?

– Ещё и ложные сдвоенные окна из зелёного мрамора посадили на пилястрах-пилонах, вопиющая фальшь.

Он досадливо отмахнулся. – Истратили на эту порчу зелёный мрамор Прато, белый мрамор Карарры, – маска благовоспитанной сдержанности внезапно слетела, из глаз, гневно уставившихся в меня, плеснул огонь, – известно ли вам, что Демидов, беззастенчивый русский богач, который почему-то распоряжался во Флоренции, как в своём доме, давал деньги на безвкусную облицовку?

Я почувствовал себя виноватым.

И попытался вину загладить. – В Риме теперь центральный луч, Корсо, заперт мраморной громадиной, Капитолийского холма будто бы не бывало.

Мальдини закивал, злорадно заулыбался, мол, чего ещё вы ждали от римлян?

– Виктор Эммануил, пустой и безвольный, случайно вознесённый на трон король-объединитель, оставил после себя помпезный кошмар – столичный конфуз приподымал настроение? – а Умберто был хорошим, добрым и тихим королём, помогал бедным, но его убил анархист и – ничего не осталось.

– Ничего?

– След от весла, удел простых смертных, – вздохнул Мальдини.

по пути к Санта-Кроче

– Только художникам дано посягать на бессмертие, – мы вышли на солнечный свет, спускались по ступеням Собора.

– Тут есть противоречивый момент, – вспомнил я, – баптистерий, Собор хотя бы, обессмертили их творцов в благодарных глазах прихожан и заезжей, поклоняющейся красоте публики, собственное же бессмертие художник ощущает лишь в самом процессе творения, когда рвёт жизненные путы и обретает творческую свободу. Художник умирает в готовом произведении, навсегда вверяя его другим; мысли эти, судя по всему, не были новыми для Мальдини, мы обсудили последнюю попытку Микеланджело побеседовать с Моисеем.

Позади Собора Мальдини, вновь благожелательный, любезный, подвёл меня к памятному месту, показал куда свалился с купольного фонаря медный шар, который водружали с помощью хитрого механизма, специально придуманного Леонардо.

Удаляясь по via dell Oriuolo, оглядывались, следили за всплытием купола.

– Почему фриз под куполом не облицевали?

– Много веков не знали, как облицовывать, и, думаю, уже не узнаем, – пожал бархатными плечиками, – купол словно околдовали, возможно, Микеланджело, оберегая первозданность, околдовал, очень нравился ему купол, очень – захотели купол обнести обзорной балюстрадой, но Микеланджело поднял на смех, обозвал балюстраду ту клеткою для кузнечиков; и пустить по восьмигранному фризу барельефы тоже помешал Микеланджело – возглавлял жюри, отвергал… мы свыклись с голым фризом.

Свернули направо, потом налево, на площадь, позволявшую рассмотреть церковь издали; неровное мощение из крупных булыжников, обветшалые дома с лавками.

– Здесь была кожевенная слобода, здесь дубили кожу… вонь, скученность веками изводили жителей. Церковь проектировал Арнольфо ди Камбио по заказу францисканских монахов, да, ди Камбио сделал себе на этом проекте имя, потом ему заказали… но сначала Святой Франциск заложил маленькую часовню… здесь, в школе теологов при францисканском монастыре, учился Данте.

Почему запоздалые подношения гениям столь бездарны? У пъедестала с четырьмя усевшимися по углам его основания львами и поднятым ввысь, закутанным в мраморные складки Данте, Мальдини смущённо замолк.

под сводами Санта-Кроче

Церковь-склеп? Мы ступали по белым мраморным плитам-заплатам, разбросанным по тёмному полу; на могильных плитах можно было различить имена – под полом располагалось почётное кладбище.

Стрельчатые арки на гранёных колоннах, узкие многоцветные окна-витражи. Дрожащие сиреневые, розоватые пятна света скользили по плитам.

В боковом нефе – символическое надгробие Данте; сердце сжалось, мне стало жаль Данте. Мальдини ругнул Равенну, нагло присвоившую, столько столетий уже не желавшую отдавать родному городу поэта его гениальный прах… да, запоздалые подношения одно другого хуже, какая-то бездушная пластика, какие-то омертвевшие судороги вычурных подражаний. – Данте вернётся к нам, вернётся и будет здесь! – прошептал в наплыве мечтательности Мальдини, с внезапной уверенностью, даже угрозой в голосе громко выкрикнул, – вернётся! Мы приблизились к надгробию Галилея, чего только на нём не было наворочено. – Позвольте, Галилей – пизанец, он родился, учился и преподавал в Пизе, служил Венецианской республике, венецианцы, в отличие от флорентийцев, оценили изобретённый им телескоп, во Флоренции он лишь сидел под домашним арестом… – нет, Мальдини меня не слышал, патриотизм заложил уши; я почувствовал, что эмоциональная неприязнь ко мне уже переполняла его. Ещё несколько шагов, мы у ужасного на мой вкус, сусально-многодельного, с херувимами и плачущей дамочкой, надгробного памятника Микеланджело; и от него, самого раннего по времени из трёх прославляющих столь чрезмерной благодарностью подношений, дохнуло эклектичной затхлостью только что минувшего века. Удлинённые наклонные валюты скопированы с аллегорических надгробий в капелле Медичи с безбоязненным искажением пропорций, в разрыв стилизованного лучкового фронтона втиснут бюстик… – Как на такое сподобился Вазари?

– Когда наш гений скончался в Риме, – ответ на мой вопрос-возглас заменила героическая история, – группа смельчаков, доблестных флорентийцев, среди которых был племянник Микеланджело, заручившись поддержкой Козимо 1, с риском для своих жизней тайно привезла дорогое нам тело, Рим лишился незаслуженной чести.

– Нарушена последняя воля Микеланджело! – теряя самообладание, воскликнул я, – он изваял «Пьету» для собственной гробницы в Санта-Мария-Маджоре в Риме.

– И вот Он здесь! – пропустив моё восклицание мимо ушей и, показалось, вмиг обо мне забыв, браво одёрнул блузу-пиджак и победно топнул ножкой Мальдини, сжал кулачки так сильно, что забелели на сгибах суставов пальцы.

восхищение и прохлада

(в дворике францисканского монастыря)

Портик капеллы Пацци… непередаваемое словами изящество! Два совершенных лика красоты? Альберти, знаток пропорций и виртуоз линий, с редкостной утончённостью изображал своё видение ренессансной красоты на фасадной плоскости, а Брунеллески покорял гармонией пространственных форм; от капеллы, образного воплощения нежности, неги, невозможно было отвести глаз.

Массив глухих тёмных стен Санта-Кроче сбоку от капеллы, тёмная колокольня, вырастающая за её черепичным коническим куполком.

Монастырские аркады, ковёр травы.

Живительный ветерок в тени вековых кипарисов.

засорённое всякой всячиной

(включая сюрприз-проход по захламленному коридору и обеденное меню)

диалогическое послание о поисках кристально-чистых принципов Ренессанса?

У моста – на табличке: alle Grazie – вышли на набережную Арно.

– Вон там, – благостно склонив к плечу голову, указывал на другой берег реки Мальдини, – там, видите башню?

– Там, в подвале колокольни церкви Сан-Никколо, прятался от неприятелей Микеланджело?

– От Сан-Никколо, – проигнорировал мой вопрос Мальдини, – паломники поднимались по ступенькам старинной лестницы к церкви Сан-Миниато, поднимались уже по ней? На полпути – не заметили? – спрашивал он с мягким упрёком, – на полпути – площадка и калитка в Розовый сад. Много лет мы обмениваемся редкими саженцами, там, в саду, в мае зацветёт моя обновлённая коллекция жёлтых и красных роз, крупных, ярких, мелкие бледные бенгальские розы будут фоном.

Солнечно, в домах, вытянувшихся вдоль набережной, много открытых окон; покой и – нервно-ломаная линия крыш. Возможно, и в этих окнах висели заговорщики.

– Как такое уживалось в одной славной патрицианской семейке? Пацци – покровители искусств – заказывают Брунеллески капеллу, возникает нечто волшебное, а Пацци-банкиры, Пацци-злодеи, подстрекаемые кардиналом, за которым стоит римский папа, затевают заговор, убивают юного красавчика Джулиано.

Синьор Мальдини рассеянно пожимал плечиками – ему ли, флорентийцу, потомку Строцци, дивиться кровному родству жестокостей с художественной утончённостью? Усмехался. – Всех-всех Пацци и их сообщников вырезали или повесили, кого в окнах, кого на площади Синьории, кости Андреа Пацци, ни в чём не виноватого, того, кто заказал Брунеллески капеллу, выкопали из могилы, бросили в Арно.

Мы посмотрели на воду, подёрнутую плывучим блеском.

След от весла? И всё?

– Капелла Пацци осталась, – Мальдини угадывал мои мысли.

Я пустился в рассуждения о стихиях выразительности и изобразительности, по-моему, вполне отчётливо обособившихся в Ренессансе и сливавшихся затем опять лишь в отдельных барочных, точней, предбарочных… – я мысленно входил во внутренний двор палаццо Фарнезе, вспоминал кое-какие оценки Тирца. Я порассуждал о двух ипостасях выразительности у Брунеллески. Мощной – центральный неф базилики Сан-Лоренцо, исполненный сдержанной силы, света, не говоря о куполе Собора… il Cupolone! И лёгкой, воздушной – аркады воспитательного дома, монастырских двориков, капелла Пацци, в ней так неожиданно и гармонично срослись колонный портик и арка. А стихию изобразительности для меня олицетворял, конечно, элегантно-строгий Леон Батиста Альберти, теоретик, отчеканивший ясную формулу красоты и при этом наделённый практичным чувством прекрасного, исключительный кудесник плоскости, фасадной поверхности; перед моим взором вырисовывалась Санта-Мария-Новелла, её светлейший лик. – Впрочем, – высокомерно утверждал я, – узорчатость чистой изобразительности вряд ли вообще способна содержать в себе и внушать зрителям сколько-нибудь возвышенные и глубокие смыслы, недаром к прелестной церкви, расписанной, кстати, небесно призванными и признанными Гирландайо и юным его подмастерьем Микеланджело, прислонили один из своих хмурых монастырей твёрдолобые псы господние, доминиканцы, из тёмной стаи коих выделился самый зловредный из псов, Сованарола… поверхностная, пусть и соразмерная во всех частях и частностях красота-гармония, красота, сколь угодно тонкая, но нанесённая на плоскость…

Опять… Соснину навсегда, наверное, запомнилась формула-девиз Альберти, которую надо-не-надо выпаливал Гуркин, надеясь устыдить заражённых формализмом студентов, – «красота есть строгая соразмерная гармония всех частей, объединённых тем, чему они принадлежат…». Шанский, главный раздражитель Гуркина, как-то, высунувшись из-за своего подрамника, трубным голосом докончил заветное и неувядаемое назидание Ренессанса: «ни прибавить, ни убавить, ни изменить ничего нельзя, не сделав хуже. Великая это и божественная вещь». Олег Иванович смутился. Красота как божественная вещь – слова не вязались с лексиконом парторга идеологического факультета? И заодно… плут-Шанский, дабы усугубить смущение педагога, выразительно повторил. – «Великая это и божественная вещь». Можно ли было проще и убедительней доказать, что возвышенная концовка формулы Альберти, по сути, противоречила её инструментально-практическому началу? Шанский прозрачно намекал, что вещь сия, красота, уже в силу божественного происхождения своего ускользала от понимания не только Олега Ивановича, но и самого Леона Батисты.

…красота-гармония, наследующая красоте-гармонии природы, красота, сколь угодно тонкая, но нанесённая на плоскость…

Мальдини снисходительно слушал, потом спросил. – Тонкий лист бумаги, по-вашему, не способен содержать глубокие смыслы?

– Мраморный фасадный узор, по сути абстрактный, сравним с мудро и поэтично исписанным листом бумаги?

– Пожалуй. И лист бумаги той – с золотым обрезом!

Отдав должное блестящему высказыванию, я не удержался заметить, что в капелле Пацци сошлись обе стихии, поверхностные по сути детали интерьеров капеллы – канелированные коринфские пилястры, накладные карнизы и арки – столь изящно спропорционированы и прорисованы, что изобразительному дару Брунеллески мог бы позавидовать и сам Альберти. – Как вы, кстати, – спросил я, – оцениваете церкви Альберти в Мантуе и Римини?

Мальдини ревниво промолчал, он готов был, повидимому, обсуждать лишь те свершения, что стали исключительным достоянием одной Флоренции.

На минуту, наверное, и я умолк тоже. Мальдини был точен, уподобив мраморную графичность Альберти каллиграфическим письменам – думал я; что же касалось капеллы, то интерьеры её чистотой форм и прозрачностью изображений заставляли меня ещё и вспомнить Помпеи.

– Капелла Пацци – полное и чистое воплощение принципов Ренессанса? Она, словно светящаяся изнутри, кажется светлее, чем есть, даже выбивается из тональности других, традиционно причисляемых к ренессансным, памятников.

Мальдини загадочно улыбался.

– Выбивается… как и палаццо Канчеллерия.

– Палаццо Канчеллерия? – удивился, – вещь, конечно, тонкая, верная по пропорциям, по-своему красивая, но… но без внутренней силы и убеждённости; и учтите, палаццо Канчеллерия строился для кардинала… – Риарио? – настала моя очередь удивляться. – Да, палаццо Канчеллерия строился для того самого кардинала Риарио, племянничка злокозненного папы Сикста IV, подстрекателя заговорщиков-Пацци, – я понял, что в неявных упущениях Браманте обвинялась злая и мрачно-беспутная атмосфера Рима.

– Не будь Сикста IV, не было бы и Сикстинской капеллы, её не начали бы расписывать.

Мальдини молчал.

– У Сикста IV был ещё один племянничек, папа Юлий 11, без него не случилось бы на своде капеллы росписи Микеланджело.

– Да, ещё один племянничек… из рода делла Ровере, зловредного рода с дубовой своей геральдикой, которому благодарно служил интриган Браманте.

– Интриган?

– Ещё какой! – оживился Мальдини, – потому и относительная удача, палаццо Канчеллерия, у него одна. Время и помыслы его поглощали интриги.

– Как же собор Святого Петра?

– О, – обрадовался моему вопросу Мальдини, глаза злорадно блеснули, – идею строительства огромного собора на месте старой базилики Святого Петра подбросил Юлию 11 именно Браманте! Он интриговал против Микеланджело, боялся дальнейшего роста его влияния в Риме. Пока Микеланджело, готовясь к работе над грандиозной пирамидальной гробницей для Юлия 11, выбирал мрамор в Карарре, Браманте успел переключить внимание папы на строительство собора, – голос Мальдини задрожал от торжествующего негодования, – внимание переключил, сам получил заказ на проект и не справился с ним, не справился. Даже разбивку нового собора не смог сделать точно, два пилона налезали на угол Сикстинской капеллы, пришлось с позором разбирать кладку. Браманте отстранили от руководства строительством. Но это была не единственная его интрига.

Я сам был заинтригован, ждал продолжения.

– Умбриец Браманте в пику Микеланджело хотел продвинуть поближе к Святому Престолу своего земляка, Рафаэля, а Рафаэль, – едко усмехнулся Мальдини, притопнув ножкой, – болезненно страдал от ограниченности своего таланта, вопреки мнению восторженных его почитателей, он ничуть не преуспел в архитектуре, был всего лишь замечательным живописцем, – опять притопнул, – тогда как Микеланджело ещё и непревзойдённо ваял, строил. Рафаэль страдал, жадно взялся за Станцы, чтобы кистью своей создать поскорее что-то монументальное, почти архитектурно-скульптурное. Увы, – усмешку уже заменила издевательская гримаса, – многофигурные композиции Рафаэля со сводами и пилонами, та же «Афинская школа», какие-то мёртвые, будто их писали поздние академисты. А как беспомощно Рафаэль выписывал-вымучивал драпировки.

– Рафаэль начинал во Флоренции, почему не прижился?

– Умбрийцы, и Рафаэль, и учитель его, Перуджино, были чужды непреклонно-строгому тосканскому духу и Флорентийскому искусству – напряжённому средоточию идей и страстей. Недаром Микеланджело не пожалел двух облегчённых по замыслу и письму фресок Перуджино, поверх них решительно, с безудержной силой написал «Страшный суд».

– Идей? – я не понял, каких идей.

– Идей Бога, блага и красоты, сводимых художником во внутренний свой закон, приводимых в движение его человеческими страстями.

– У Рафаэля – ни идей, ни страстей?

– Из всех божественных свойств художника Рафаэль, унаследовавший сладкий стиль Перуджино, сполна обладал лишь утончённостью взгляда и цветовой мягкостью письма. У Рафаэля, певца локальных сюжетов с мадонной ли, с разного рода зефирными мифологическими созданиями, колдовская по своей лёгкости кисть, я, помню, был покорён нежностью его Галатеи.

– Галатею Рафаэль написал с прекрасной куртизанки Империи, – не удержался я от укола.

– Вот видите, и низкое с высоким раньше, в благие времена, были неразделимы, – задорно подмигнул мне, – хорошо ещё, что мадон своих Рафаэль не писал с Империи, правда? Пошутил и сразу же обиженно поджал губы.

– А как вам «Сикстинская Мадонна»?

Узкое лицо Мальдини перекосилось. – В превозносимой до небес картине безуспешно ищут тайные смыслы, не желая замечать смысла явного, утилитарного, – это подхалимское живописное надгробие папе Юлию 11.

Я не мог скрыть изумления.

– Святой Сикст разве не покровитель рода делла Ровере? Не обратили внимания –?риза святого на знаменитой картине украшена орнаментом из дубовых листьев. А мученица Варвара…

О такой трактовке я никогда не слышал.

– И вспомните жест Святого Сикста, словно направляющий взгляд и движение Девы Марии, идущей по облакам на зрителей, – у Мальдини озорно сверкнули прищуренные глаза, готовый только что разозлиться, он уже весело смотрел на меня, – зрители с замиранием сердец толпятся перед картиной, веря, что к ним, исключительно к ним шествует Дева Мария, но жест Святого Сикста двусмыслен, даже лукав… Куда же ещё направляет он Пресвятую Деву? Вы бывали в Дрездене? Заметили, когда рассматривали картину, коричневую полосу, проведённую по нижнему обрезу холста, полосу, на которую вспорхнули два пухлых небесных младенца с крылышками?

– Что же означает та полоса?

– Что?! – дивился моей недогадливости синьор Паоло, – Рафаэль изобразил крышку гроба папы Юлия 11; Пресвятая Дева с Сыном на руках направляется по облакам к гробу, чтобы осенить погребальную церемонию.

– Почему… почему – именно Юлия 11?

– Рафаэль позаботился о том, чтобы сомнения не возникали – в левом нижнем углу холста изображена папская тиара, поставленная на крышку гроба, на тиаре укреплён жёлудь.