Текст книги "Приключения сомнамбулы. Том 2"

Семь потов спустил в эпической тесноте.

Изнывая от жары, с пудовой камерой и треногой, я, довооружённый непредвзятым видением, обрёл второе дыхание – выискивал новые точки, ракурсы, жадничая, побольше деталей старался затолкать в кадр.

Многократно и сызнова собирал Собор по кускам.

Хотя нет, напоминал себе, не собирал – лепил, мял и лепил, как скульптор.

Лепил не руками – глазом.

Ну и день выдался! Когда после всех мытарств, треволнений поднялся в номер – свалился замертво.

Флоренция, 3 апреля 1914 года

Арно и впрямь шириной с Фонтанку, Достоевский в своём шутливом пренебрежении прав. Ненавистник Петербурга втайне гордился невским простором?

С Понто-Веккио, с середины его, где разрываются тремя арками лавки, торгующие золотом, открывается восхитительный вид на зеленовато-жёлтую реку, набережные, близкие и далёкие, синие-синие, ещё со снежными мазками у самого неба горы. С утра была нежная дымка, и к вечеру, наверное, дымка вновь смягчит силуэты, краски, сейчас же воздух прозрачен, чисты краски и чётки, как на резком снимке, контуры… жара спадает? Не верится, но с реки потянуло ветерком. И вода уже не казалась жёлтой в сравнении с ярко-охристым коробом-коридором на столбах, которым Вазари надстроил мост, чтобы связать палаццо Веккио и Уффици с палаццо Питти; блестел речной перекат с пенною ступенькою водопадика.

Перейдя мост, я обернулся, словно мне кто-то взглядом с другого берега сверлил затылок. Тяжёлые нависания жёлтых стен, башен в горловине моста, выступы, подпёртые мощными косыми кронштейнами, а вдали, в просвете между домами – купол.

Как это мне знакомо по Риму! От переполнения впечатлениями кружилась голова, покалывало сердце… изнуряла жара. И вдруг все болезненные ощущения вон – то, что я видел, становилось прекрасным прошлым; так и Флоренция превратится в памятное переживание? И память продолжит мои встречи с вечным, недостижимым, я смогу наново перебирать влекущие в неизвестность образы даже тогда, когда годы лишат последней надежды?

Ветерок на площади перед палаццо Питти взвихрял пыль.

Теснота улочек с утомляюще-шумными быстрыми экипажами, не желающими замечать пешеходов, нахмуренные дома, толкающие друг друга рустованными боками, площади, где взор донимают бесчисленные достопримечательности – передохнуть до сих пор мне удавалось лишь в маленьких, замкнутых, обнесённых воздушными аркадами монастырских двориках, в них, двориках с травяными коврами, иногда мелькала под аркою фигура в сутане и – опять ни души; а тут, в оживлённом флорентийском заречье, в Ольтрарно, нежданное, хотя и пыльное, приволье. Палаццо Питти, этакий роскошный крепостной оплот для сурового гедониста-правителя из тускло-рыжеватого, словно слежавшаяся пыль, камня, настороженно, не иначе как в постоянном ожидании нападения, уставился затенёнными рядами арок-окон на слегка наклонную, пустоватую, словно назначенную для военных занятий площадь. С чего бы Достоевский поселился напротив? Чтобы, глядя в окно, вспоминать Семёновский плац? Для осмотра дворца с Палатинской галереей я намеревался вернуться после прогулки по садам; постоял только во внутреннем дворе: грубоватая сила форм и одновременно – бывает ли такое? – тонкая прорисовка деталей.

город-улитка?

Бывает, всякое бывает, ох уж это безмолвное двуличие Флоренции! – думал я, – где ещё налёт сумрачности на фасадах сохраняется и в солнечный день? И где врождённая фасадная настороженность, отторгающая доверчивый взгляд, столь внезапно оказывается всего-то защитной оболочкой утончённой свежей художественности?

переводя дух

Выйдя из внутреннего двора палаццо Питти, поднялся по открытой лестнице. Вдоль садового фасада, расчерченного карнизными тягами, пилястрами, полуколоннами, такими же, как на фасадах внутреннего двора, плавно изогнулась аллея, её обрамлял увитый растениями подпорный парапет; за обрезом аллеи, глубоко внизу сжимал берега Арно невидимый отсюда город, а на линии обреза аллеи, на границе с бездонно-голубым небом, меня поджидал купол… прилёг на измельчённом гравии.

Не удержался, снял.

На меня равнодушно глянул пузатый, оседлавший черепаху, вакх-карлик.

Скромненький амфитеатр для представлений с не угаданными по масштабу скульптурами, захудалый – куда ему до римских! – но всё-таки египетский обелиск… батюшки, и тут ванна из терм Каракаллы… сколько ж их было?

Поднялся по очередной лестнице на очередную террасу, фонтан с Нептуном; в чаше с мутной водой плавала белым брюхом вверх дохлая рыбина… солнце палило.

Но в садах Боболи наступало всё же отдохновение. Во рту ещё держался вкус пыли, когда запели птицы… лимонные деревца в кадках, зелёные шпалеры, осыпанные пахучими белыми цветами; я поднимался с террасы на террасу, вдыхал аромат разогретой мирты, и вот, взобрался на видовую площадку форта Бельведер, на ней как раз поливали высаженные пионы… зубчатая стена из серых глыб с рыхлым пятном плюща, довольно высокая башня…

действительно, Бельведер!

Как описать весенние тосканские краски? Тона приглушённые – жарко, а весна не разгулялась. Зеленоватые склоны в серебристой дымке масличных рощиц, туманно-сизые, голые ещё леса на горах, щёточки прозрачных деревьев по гребням; зацветают в садах абрикосы, белые, розовые, всё размыто… дивный колорит непрерывной картины, которая бежала в окне вагона, когда поезд приближался к Флоренции. Теперь же обобщённый пейзаж, словно специально для меня собрал всё самое характерное для Тосканы, все природные черты её и оттенки вновь передо мной, на остановленном полотне: в лощине под отвесной стеной форта, и повыше лощины, на откосах холма, выраставшего напротив, я увидел и пушистое серебро олив на жёлто-зелёном бугристом фоне, и цепочки разновысоких кипарисов, одинокую пинию… слоисто, один поверх другого, рассекали холм бруски-домики с пепельными стенами, неровными красновато-бурыми полосками черепицы – и синева далёкой вершины затекала в просвет меж краем холма и небом.

Манила извилистая дорожка. Я тотчас позабыл о намерении побывать в музейных покоях палаццо Питти, позабыв о Палатинской галерее с Джорджоне и Рафаэлем, сбежал по крутым ступенькам.

Охранник, дремавший у ворот форта, щёлкнул замком калитки.

Так-так, эмоции через край, – Соснин пропустил абзац, терпеть не мог растянутые описания природы.

Так-так, – …над дорожкой сомкнулись шапки молодых пиний, дорожка расширилась, вскоре превратилась в проезжий, присыпанный гравием серпантин.

Всё чаще попадались открытые экипажи.

музыкальный момент

Мне сверху видно всё, ты так и знай… – напоминало радио.

вверх, вверх (из картины в картину)

С петель серпантина я едва успевал фотографировать, слишком неожиданно сменялись картины. Густые, с размытыми краями лиловые тени ложились поперёк дороги, вспыхивали тут и там солнечной жёлтизной поросшие травой склоны, жирно проштрихованные тенями наклонных стволов, ещё один плавный изгиб: подпорная стена, вал жёстколистных стриженых кустов, растрескавшийся парапет, просвет неба и – клочья хвои, мягкие, как облака.

Качну серебряным тебе крылом…

Ещё одна петля, ещё.

Получится ли этот правдиво-благостный снимок? – винтовая спираль дороги, густо затенённая каменная дуга спереди, поодаль – пригорок с наклонной пинией, слева – разлапистое дерево, сплетения ветвей его, протянувшихся над дорогой, проткнул клинок-кипарис, а между пинией и кипарисом, за тёмно-зелёными купами, за рекой, как в чудесном окне – подрумяненная, выписанная солнцем Флоренция. И розовато-красный купол, бело-розовый торчок кампанилы, и над распластанными крышами – две прозрачные волны гор: синеватая, голубая.

Ещё петля.

В прошлый раз, когда я поднялся сюда, на видовую террасу с довольно-таки противным памятником Микеланджело, в котором соединили, скопировав в бронзе, его мраморные творения во главе с Давидом, дымка, как вуаль лицо, накрывала город, а памятник… уж так расстарались благодарные потомки, что и смотреть стыдно… у памятника сгрудились экипажи, толпились люди. Да, вчера дымка окутывала город, он будто бы растворялся, а сейчас, при прозрачном воздухе… Бледно-зелёная лента Арно, слегка сужавшаяся у Понто Веккио, чёткие солнечные фасады вдоль набережной, над ними – до сине-голубых гор – свето-теневой серовато-розовый слоистый монолит стен и крыш. Рим, необозримый Рим, когда я прохаживался по Пинчо, лежал, обесцвеченный, казалось мне, совсем рядом, у самых ног. А цветисто-нарядная Флоренция, вся она, охватываемая одним взглядом сверху, от меня удалялась.

Лестница, снова серпантин. И снова терраса, вчера на неё я не поднимался; каре кипарисов, стриженых лавров, площадка с мраморными могильными плитами, склепами, ветви цветущих кустов накрывают далёкие крыши, плывущий над ними купол.

вершина?

Ещё один – последний? – лестничный марш вёл к церкви Сан-Миниато-аль-Монте, бело-мраморной, с зеленоватым графическим фасадным узором, плоской накладной аркадой, скатами крыши над боковыми нефами, вторящими уклонам фронтона. Никаких сомнений! – неумелая искренность не противоречила тончайшему замыслу.

– Орёл, взлетевший на тимпан, это гербовой символ гильдии суконщиков, гильдия финансировала и содержала затем… мозаика под фронтоном изображает… внутри церкви мы увидим крипту с мощами Святого Миниато и капеллу распятия, того самого распятия, которое кивнуло мученику-Миниато, когда он, обезглавленный, отказался от кровной мести… капеллу создал Микелоцци по заказу Пьеро-подагрика, сына Козимо старшего… – группка солидных престарелых англичан, ведомая смуглым вспотевшим толстяком-гидом в широкополой шляпе, медленно поднималась по лестнице.

А я спускался.

где проводился разбор полётов

Гостиница моя была в квартале от английского кладбища, которое Тирц – по-моему, незаслуженно – назвал манерным каменным вазоном с кипарисами и белевшими меж стволов надгробиями; но я обычно направлялся в другую сторону, сворачивал на via de Colonna и… это стал мой привычный путь.

«Liliana» – романтическое имя или символ цветочного города? Что за прелесть моя гостиница! Посмотреть с улицы – неприметный трёхэтажный дом из серого зашлифованного известняка, с солидным цоколем, накладным порталом. Тускловатая уменьшенная копия знаменитых палаццо. Но какое загадочное разнообразие внутренних пространств! – лестницы, лестнички, упиравшиеся ступеньками в сиротливую дверцу какого-нибудь малюсенького номера-кельи, коридоры с изломами, увешанные гербариями под стёклами, сценами публичных казней на площади Синьории, фривольными гравюрками – на них преимущественно усердствовали карлики-шуты, залезающие жеманным дамам под кринолины. Коридоры направляли постояльцев, озадаченных столь причудливой изобразительной смесью на стенах, в двухсветные неведомого назначения залы с балюстрадками, балкончиками и мостиками-связками между коридорными отростками. Из вестибюля широкая стеклянная дверь с надраенной до блеска латунной ручкой вела в искусно озеленённый дворик – крохотный альпинарий, клумбы и кусты, островок диких зарослей, окаймлённый дорожкой из белого гравия. И всё это – под большой магнолией, её ветка достаёт и до окна номера, где я пишу. А каков фасад, смотрящий во дворик, свободный и живописный, будто фасад загородного дома! – жёлтая штукатурка и полосатые зелёные ставни, длинный, почти во весь фасад, балкон-галерея с черепичным навесом, цветами в больших и малых горшках.

Когда я попил чаю в буфетной, портье вручил мне письмо.

Синьор Мальдини назначал встречу на послезавтра.

Отлично! На завтра у меня были другие планы.

Сиена, 4 апреля 1914 года

Проехали Сан-Джаминьяно; над красно-коричневой землёй – пухлая полоса тумана, из неё торчали серые разновысокие башни. После поезда опять цепочка картин. На сей раз дивные пейзажи вписывались в разрывы между домами – охристыми кубиками с окошками под слегка наклонными крышами…

Свежезазеленевший пологий холм до самого неба, спереди – проплешины земли, соломенный клин, чёрные пики кипарисов вдоль дороги с глубокими колёсными колеями.

Двуглавый холм с деревенькою в седловине, контурной опушкой кустов, сбегающими к каменистой тропе грядками виноградника.

Оливы, оливы на желтовато-красной ряби зацвётшего луга, как серебро на червонном золоте, и холм, затянутый сиреневой тенью, на холме – развалины крепости.

И на всех этих живых картинах – сине-голубые горы.

Череда брызжущих весной тосканских пейзажей привела меня к крепостным воротам, я очутился в темноватом каменном городе-лабиринте, по первому впечатлению – скорее северогерманском или скандинавском, чем итальянском. Воображая, как бы выглядела с птичьего полёта эта опутавшая холмы сеть произвольно пересекающихся ущелий, я шёл по мощно изгибавшейся, охватывая бок холма, неширокой улице с высокими сумрачными домами, – вот странность, так странность! – излучавшими, в отличие от флорентийских домов, какое-то приветливое тепло. Улица была довольно оживлённая, с лавками, но повсюду, куда ни посмотри, взгляд упирался в камень: гладкий ли, шероховатый, рваный – на мостовой, тротуарах, фасадах, словно весь город был высечен в поигрывающем фактурами и оттенками монолите – графитно-серый дом из тёсаного камня мог соседствовать с красновато-бурым, из пористых, как армянский туф, блоков, однако отличия улавливались действительно лишь в фактурах, оттенках, даже черепица была такого же, как многие фасады, бурого цвета. Эта обволакивающая мрачноватая монохромность – сдержанную палитру дополняли чёрные, коричневые и густо-зелёные мазки ставень – вливалась и в поперечные улочки, уходившие вверх-вниз от улицы, по которой я шёл, уже и не очень-то надеясь на избавление от замкнутости; улица оказалась длинной, вопреки изгибам и ответвлениям, довольно-таки монотонной, вполне способной утомить взгляд, к тому же придавливало крыши пасмурное небо, дул ветер… даже закапал дождь… пока я вспоминал, как продрог по пути к римским воротам Святого Себастьяна, как прижимался к бесконечному каменному забору на нещадно продуваемой холодным ветром улице-коридоре, за очередным поворотом возникла арка, пробитая в одном из домов, из-под арки заструился свет.

брешь

Я свернул.

Вниз вела крутая лестница, расположенная под домом, за лестницей… не только тёмный каменный дом, всё то, что я до сих пор знал и видел, пробила навылет эта засветившаяся вдруг арка!

Я ощутил волшебную подъёмную силу.

Тут и прореха в туче расползлась, меня ослепило солнце.

восторг бессмысленно сдерживать, когда попадаешь на piazza del Campo

Встретил мой первый взгляд чуть вогнутый красно-серый ступенчатый фасад палаццо Пубблико с зубчатой короной и стройной, асимметрично взметнувшейся, как факел с белокаменным пламенем, башней, взгляд было не отвести от ряда стрельчатых арок-кокошников над окнами первого этажа-цоколя, приставной ли капеллы, пышного крыльца-балдахина… и туда же, к высокому, с рядами окон цоколю ратуши, ниспадало декоративными розовыми клиньями мощение полукруглой площади…

Площадь на склоне!

Когда-то читал об этом чуде, недоверчиво рассматривал на книжных страницах фото. Здесь, кажется, проводятся по праздникам скачки. Площадь-ипподром с трибуной под каменным балдахином?

Откуда же вылетают лошади? Из щелевидных, выводивших к нижнему уровню площади улиц? Сейчас дул из тех улиц ветер.

Рядом со мною гид сказал по-немецки – площадь-раковина.

А я увидел зал с амфитеатром под открытым небом.

Фасад палаццо Пубблико – занавес, седовато-красные фасады готических дворцов, сомкнутые, охватывающие амфитеатр по дуге – театральные яруса с ложами. Потеплело, ветер унялся, но я дрожал от нетерпения, как в детстве, когда дожидался перед спектаклем подъёма занавеса.

напрашивались сравнения

Образ Сиены? Это – суровая ясность.

Но я забежал вперёд.

Мне и к концу дня трудно поверить в то, что я невольно переломил избитую схему восприятия, избежал в Сиене первоначальных недоумений, которыми особенно донимала меня замкнутая, ревниво ограждавшая свои художественные секреты Флоренция, где – как, впрочем, и в Риме тоже – болтливы были лишь гиды; о, проводники по воплотившейся в священных камнях, запутанной, как флорентийской, так и римской истории, по сути демонстрировали равнодушие к подспудным художественным движениям. Озабоченные исключительно закручиванием интриг – трагических или фарсовых, но непременно эффектных – они сводили далёкие жизни правителей и художников к борьбе злодейств и сказочных подвигов, что, впрочем, было вполне естественно в устах тех, кому ничего не грозило за завлекательное расцвечивание и выбалтывание чужих тайн. Однако в Сиене, которую исторические бури тоже не миновали, голоса гидов, доносившиеся до меня на площади, в гулких залах палаццо Пубблико или в соборе, звучали сдержанно и спокойно, в них не улавливалось никакой экзальтации, сама же Сиена была столь цельной и выразительной, что впечатления от увиденного и без специальных объяснений, возможно, что и вопреки им, быстро обретали прочность, определённость.

капнул дёгтем

Небольшой прямоугольный фонтан с лепными бортами, врезанный в верхнюю террасу площади, на мой вкус не удался – не отвечал её размерам и форме.

слепой восторг зрителя (смакующего кровавое кьянти, внимающего героике прошлого) кое-как переводился в подробности и обобщения, сопровождался дополнительными сравнениями

Образ Сиены – это суровая ясность. В прихотливо высеченном и иссечённом улицами пластическом монолите два разнесённых полюса притяжения – площадь и собор; суровая и ясная, Сиена захватывает вся, целиком, не оставляя для глаз никаких побочных увёрток; впечатления не распыляются, город будто бы окидывается взглядом, как единая пространственная скульптура; с площади, от башни палаццо Пубблико, можно увидеть над пониженной – специально в этом месте пониженной? – дугой красноватых дворцов далёкую бело-зелёную кампанилу.

Перед сиенским кафедральным собором, к которому, как и прежде к площади, я шёл по изогнутому каменному ущелью, я наспех сплёл простенькую цепочку стилевой эволюции – Орвието, Сиена, Флоренция; готическую заострённость мало-помалу смягчал и размывал ренессанс.

Сиенский собор поражал скульптурно-узорчатой роскошью лицевого готического фасада из резного бело-зелёного мрамора, какой-то архаической врезкой купола в приподнятый, подпёртый с двух сторон контрфорсами объём главного нефа, проколовшей крышу бокового нефа кампанилой, такой же, как фасады, бело-зелёной, почему-то равномерно-полосатой, будто ткань, из которой шьют одежду для арестантов, но до чего же роскошным было исполосованное зелёным мрамором, с обильной позолотой, белое внутренее убранство! Сиена с Флоренцией соперничали, раннее великолепие сиенского собора не могло не усиливать ревности флорентийцев, чересчур болезненных патриотов. И Санта-Марие-дель-Фьёре, конечно же, надлежало превзойти достижения сиенцев масштабом крестового плана, невиданным досель куполом! А сиенцам тем временем становилось тесно в своём кафедральном соборе, вознамерились добавить к нему громадный поперечный неф, к работам привлекли прославленного своего зодчего, строителя орвиетского храма. Увы, фантастическому проекту помешали чума и землетрясение, опустошившие казну, о высокомерном замысле том сейчас лишь напоминали контрастирующие яркостью с приглушённым городским колоритом руины, я долго простоял на ветру – красные стены с исполинскими белыми аркадами, сквозными и накладными, накрывал небесный свод, в высоких сквозных синих проёмах торцевой стены недоконченного поперечного нефа проплывали облака… но и разрушительных сил оказалось мало, давным-давно поверженная Сиена, чей собор веками гранился, словно цельная драгоценность, и по многосложной, изысканной своей завершённости на мой взгляд так и остался непревзойдённым, получила ещё один запоздалый удар – ироничный финал исторического соперничества? – псевдоготический мраморный узор, которым одурманенные патриотизмом флорентийцы изукрасили недавно фасад своего Собора; позаимствовали у сиенцев декоративные мотивы, детали, ложными окнами снабдили пилястры, чтобы прокричать последнее победное слово.

– Синьор, ещё кьянти? С виноградника у Сан-Джаминьяно, такого вам не подадут во Флоренции.

Я кивнул и радостно осмотрелся, словно всё ещё не верил, что сейчас, здесь, мне не приходится мучительно докапываться до смыслов увиденного – замотавшись шерстяным шарфом, я пишу в кафе на piazza del Campo, столики расставлены по верхнему поясу амфитеатра, вот и арка, та самая, из-под неё я попал сюда – арка под Loggia della Mercanzia; маркизы, столики не снижают эффекта зрелища, которым я упиваюсь.

Так, дальше.

Официант склонился, сказал, мешая английские и французские слова. – Виноградник старый, многое помнит: в тех краях мы разбили флорентийское войско, землю глубоко пропитала кровь, саблями порубили и тех, кто хотел сдаваться, разорвали в клочья вражеские знамёна, одно знамя привязали к хвосту осла…

Не знаю, как пропитка почвы кровью флорентийцев повлияла на вкус вина, и, правда, отличного.

– И потом мы праздновали поражения Флоренции, как свои победы, там понаставили папских виселиц, испанцы, приведённые Карлом У, отсекали головы на плахах, а мы… мы добились свободы, – статный, высокого роста, он распрямился, гордо выкатил грудь, – мы восстали против испанского гарнизона, изгнали… наши доблестные воины поднялись на крепостные стены, чтобы проводить неприятелей.

– Но испанцы вернулись.

– Вернулись… флорентийцы сами не смогли бы справиться с нами, испанская пехота разбила нашу… испанцы осадили Сиену, мы сопротивлялись, жертвовали собой, – в тёмно-карих глазах его заблестели слёзы, – испанцы ворвались в город, разрушили древние боевые башни, – обвёл рукой зардевшиеся фасады, – синьор, дворцы невредимы, но над ними высились башни, посмотрите на наши башни, они сохранились на фресках в библиотеке собора, теперь есть только одна, вот эта… мы многое, синьор, потеряли, но красота осталась и, верю, останется в вашем сердце.

Длинная тень от стройной башни палаццо Пубблико ползла по закатной площади, по разбитому на клиновидные сектора полукругу её солнечного циферблата.

Фасад палаццо Пубблико потемнел, боковая грань башни, фасады, охватывавшие дугой площадь, горели. Я допивал вино.

Флоренция, 5 апреля 1914 года

Чем быстрее истекает время, которое мне отпущено на Флоренцию, тем дотошнее хочется записать впечатления предпоследнего, затем последнего дня… А послезавтра я галопом обегу Лукку, Пизу и буду доканчивать тосканскую главу в вечернем поезде, возвращаясь в Рим.

Какая самодисциплина! – позавидовал Соснин, – что же ещё, вдобавок ко всем рациональным предположениям, понуждало Илью Марковича столь маниакально заполнять свою толстую тетрадь? Была ещё и внутренняя сверхзадача, заряжавшая сердечным волнением сухой поток слов? Анна Витольдовна, похоже, права, никакой это не путевой дневник. Это – роман. Итальянский роман?

Ну да, дядя был не оригинален, по уши влюбился в Италию.

Миную сквер, сворачиваю направо перед бирюзовокупольной синагогой, иду по via della Colonna вдоль узкого садика археологического музея с погребальными этрусскими памятниками среди цветущих деревьев, меня накрывает массивная арка – привычным своим маршрутом я отправляюсь осматривать Флоренцию «начисто».

Я – на площади Сантиссима Аннунциата, обнесённой с трёх сторон воздушными аркадами, слева, спасибо расщедрившейся гильдии торговцев шёлком, воспитательный дом Брунеллески, за моей спиной – церковь. В Дворике Обетов, дремлющем за внутренней аркадой, сбоку от церковного нефа, я снова отдаюсь противоречивым чувствам, никак не пойму, что меня волнует сильнее – раннехристианская наивная искренность или тонкие росписи маньеристов?

Мне жаль покидать эту площадь, впервые увиденную при лунном свете; арочные портики с трёх сторон, грозный чёрный всадник меж двух фонтанов с добрейшими морскими чудовищами. Снимаю. Не знаю получится ли, целил в прорезь via de Servi между красноватыми фасадами на четвёртой стороне площади, в довольно далёкий, но такой большой купол, а камера наклонилась, дёрнулась вниз, срезав небо, – на площадь вылетела двуколка; как мешают, когда фотографирую, люди и лошади!

Но – в путь.

Радостно повинуюсь направляюще-повелительному жесту чугунного герцога Фердинандо 1. Не его ли попыталась разбудить пушечным ядром королева Христина? Нет, нет, я поторопил события, засоню-кардинала, которого она так громко, но безуспешно будила в Риме, переименовали впоследствии, если что-то не путаю, в Фердинандо 11, а этому, первому Фердинандо, отравившему пирожным за интимным семейным ужином, если я опять что-то не перепутал, родного братца Франческо и его, братца, жену-венецианку, Джамболонья польстил, великий герцог Тосканы Фердинандо 1 сидел в седле так уверенно, словно вовсе не при нём Флоренция начала клониться к упадку – я обхожу конный памятник, отлитый, кажется, из турецких пушек, углубляюсь в перспективу via de Servi.

Охристо-серые, охристо-умбристые, охристо-зелёные стены. Не успеваю следить за смешением красок флорентийской палитры: оттенки фасадной охры, коричневатые выкладки камней на углах домов и по контурам окон, болотно-зелёные ставни – когда ставни открывались, съедая охристые простенки, гамма зеленела. Карнизные тяги, чёрные козырьки большого выноса врезались в упругое, с выпуклостями тело Собора, купол вырастал, поднялся уже выше карнизов.

Узкий тротуар.

Пекарня, книжная лавка, кожевенная мастерская… и – знакомая витринка с отражением боковой апсиды Собора.

Старинные гравюры на плотной желтоватой бумаге, везение! Тонкая гравировка… А-а-а, свидетельство исторического торжества, два вида Сиены: враждебная, ещё с боевыми башнями, и рядышком – с той же точки – без башен, покорённая, присвоенная. Чуть в стороне, над печатным станком, почти касаясь развёрнутого по стене знамени с лилиями, – вздувшиеся паруса, накренённые мачты, а-а-а, по случаю бракосочетания великого тосканского герцога инсценировали морское сражение во внутреннем дворе палаццо Питти; размечтались о выходе к морю, о славе непобедимой морской державы. Рядом с морским сражением точно воспроизведена мраморная инкрустация на фасаде Санта-Мария-Новелла, копия собственноручного чертежа Альберти? И капелла Пацци в лесах… и вновь палаццо Питти, первоначальный проект Брунеллески – ещё квадратный почти фасад, в каждом этаже по семь окон, каким маленьким был он до расширения и пристроек! Но вот и возведение купола Собора, всё последовательно – ещё не перекрытая дыра в небо, как… заразительный пример Пантеона? Нет, нет, вполне примитивный и никудышный для такого большого пролёта, подобный уплощённой восьмигранной пирамиде купол, наивное подражание покрытию баптистерия… Сгорбленный хозяин печатни испытующе поглядывал из-за конторки – куплю, не куплю, меня же притягивала копия фрески из капеллы Спаньоли в Санта-Мария-Новелла, фрески с недостроенным Собором, искренне рассказывавшей о начальной неудаче. Далее брался за главное дело жизни своей Брунеллески – видны в разрезе, как на учебном пособии, два слоя уникального купола, кирпичи, уложенные «ёлочкой». И видно как дело шло – трапеза каменщиков отмечала удачное завершение кладки: на длинных столах-досках, подпёртых кирпичами, кувшины с вином, хлеб, ломти дынь. Вот уже и фонарь поднялся над куполом, вот варианты обходной балюстрады, забракованные Микеланджело – ничего не упустили гравёры-летописцы! На трёх листах – многолюдная процессия, которую возглавил папа, прибывший освятить купол.

А вот – в который раз за последние дни не поверил глазам своим! – фасад, разрозненные пробные куски облицовки. Не всё получалось… Давняя история?! Игла гравёра сохранила подлинную интригу – ободранный, какой-то жалкий фасад, затем – на другом листе – воодушевлённое чем-то столпотворение, наблюдаемое гравёром от колонны с крестом. Чего ради столпились люди? Грани баптистерия затенены, лицевой фасад Собора в свету, но вместо фасада… на лесах укреплено полотнище, на нём изображён долгожданный, облицованный мрамором фасад; не только о выходе к морю давно мечтали.

Время запутывало интригу, я с помощью гравюр-подсказок распутывал?

Подошёл к колонне с крестом.

Да, декоратор восславил победу гарибальдийцев, переплюнул пышностью рельефов и узоров фасада Собора завидный сиенский прототип и вполне сдержанные, если судить по старой гравюре, мечтания своих флорентийских предков.

Илья Маркович вновь одиноко блаженствует в тупиках ума

– Лоренцино Пополано, дальний родственник Медичи, заманил сюда герцога Алессандро обещанием романтического свидания и там, в тени аркады, заколол герцога кинжалом. Затем и самого Лоренцино Пополано, неудачливого поэта, возмечтавшего о лаврах новоиспечённого Брута, казнили герцогские наследники, его настигли, спустя годы, в Венеции, наёмные убийцы, посланные Козимо 1… пиры, войны, коварство и – культы учёности, гуманистического искусства.

Тонко прорисованная Микелоцци аркада отбрасывала тень, в той мягкой тени соблазнительно и удобно было пырнуть кинжалом. Но почему Микелоцци именно так нарисовал аркаду? И почему избранная им схема фасада с навязчивым постоянством варьировалась потом? С какими смутными ожиданиями эта схема совпала? Или подражали ей, возводя в канон, попросту потому, что её одобрил могущественный правитель?

За углом палаццо Медичи шумел рынок.

Пахучие горки руколы, спаржа и артишоки… розово-зелёные помидоры, золотой лук, подвесные слитки окороков; запеленутых в мешковину или темнеющих в сетчатых чехлах, чёрно-бордовых, словно присыпанных пеплом.

Вдыхая ароматы трав и тосканских копчёностей, пересёк рынок под колокольный перезвон, у меня было ещё полчаса.

Их я намеревался провести в тиши дворика Сан-Лоренцо.

Лёгкая тенистая аркада, которой Брунеллески обрамил дворик, поддерживала галерею, накрытую черепичным навесом; с галереи уютный дворик выглядел и вовсе восхитительно: солнечный травяной квадрат, в центре его – апельсиновое дерево, усыпанное плодами, и, с четырёх сторон, по-разному освещённые, охристые, лежащие на аркадах стены; над правым от меня черепичным углом навеса, поодаль, вздымалась в небесную синеву бело-розовая джоттовская кампанила. Вспомнилась на миг Падуя, и джоттовские фрески, и монастырские дворики. От мощной конной статуи кондотьера со сложным именем, изваянного Донателло, я направлялся к собору, попрошайка у входа приборматывал, вполне понятно, – Святой Антоний Падуанский помогает найти то, что вы потеряли – попрошайка последовал за мной во тьму собора, – помогает найти то, что вы потеряли… в боковом нефе я увидел приотворённую дверь, за ней – аркады изумрудно-зелёных, с магнолиями, двориков монастыря бенедиктинцев…