Текст книги "Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ"

Одна из художественно осмысленных моделей информационно-психологической войны представлена в «сказке» В. Шукшина «До третьих петухов…». Черти, не возжелавшие более жить на болоте, облюбовали некий монастырь, но – вокруг него высокий забор, а в воротах, на которых написано: «Чертям вход воспрещен», стоит большой и зоркий стражник с пикой. О него и разбиваются все усилия чертей («бабенок всяких ряженых подпускают, вино наливают – сбивают с толку»), до тех пор пока Иван-дурак (которому черти пообещали добыть справку о том, что он умный) не посоветовал им исполнить «родную» песню стражника – «По диким степям Забайкалья». «Здесь надо… погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу… Черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином – в любви, в сострадании… Стражник прислонил копье к воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами; он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем… А в пустые ворота пошли черти» [Шукшин 1980: 458–459]. И Мудрец, к которому (опять же с помощью чертей) попадает на прием Иван, «важно и взволнованно» комментирует: «Очевидно, следует говорить не о моде, а о возможном положительном влиянии крайне бесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали…» [Шукшин 1980: 463]. Впрочем, как и во всех других случаях, его велеречивые рассуждения весьма слабо связаны с реальностью и совершенно не влияют на ход событий. В итоге же дьявольски хитрой операции черти, изгнав монахов, устраивают по монастырскому двору нескончаемый «развеселый бесовский ход: черти шли процессией и пели с приплясом… Ивану стало жалко монахов. Но, когда он подошел ближе, он увидел: монахи стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько пристукивают. Только несколько – в основном пожилые – сидели в горестных позах на земле и покачивали головами… но вот диковина: хоть и грустно они покачивали, а всё же – в такт. Да и сам Иван – постоял маленько и не заметил, как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил» [Шукшин 1980: 472][11]11
  Ср.: «А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрывать, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать» [Достоевский 1957, 7: 481].


[Закрыть]. Монахам же, приуготовившимся было «укрепиться и терпеть», триумфаторы предлагают напоследок писать их (чертей) на иконах, пообещав прилично заплатить. После робкой попытки сопротивления монахов торжествующие черти заявляют: «Какие вы всё же… грубые… Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся» [Шукшин 1980: 474].

Представляется возможным интерпретировать этот микросюжет следующим образом. Агрессор, учитывая высокий оборонительный потенциал противника (в том числе и его испытанное моральное превосходство), с помощью наемного эксперта-аналитика из числа туземцев, хорошо владеющего стратегически важной информацией о ментальности жертвы, применяет манипулятивную операцию (с использованием культурных артефактов: продукции шоу-бизнеса, СМИ и т. п.). В результате естественный иммунитет атакуемой системы, прежде всего в лице ее, так сказать, силовых структур, резко падает: агрессор в ее глазах предстает ближайшим союзником, глашатаем и носителем «общечеловеческих ценностей»; жертва совершенно утрачивает адекватное представление о реальности, а идеологическое обеспечение подвергшихся нападению неудовлетворительно – кроме того, ответственные за это обеспечение духовно слабы и склонны к компромиссу с противником (хотя бы в целях сохранения собственного привилегированного статуса). Таким образом, агрессор получает в полное распоряжение вожделенную территорию (со всем, что на ней находится), бывшие исконные обитатели которой уже не только смирились со своим поражением, но, по существу, внутренне готовы стать отступниками и коллаборационистами – тем более, что пропагандистская обработка их, в духе воспитания толерантности к оккупантам, не прекращается.

Считают, что «великая заслуга нынешних властителей Америки состоит в том, что они, оскотинив и опустив обывателей, смогли построить сверхэффективную информационную экономику и навязать свою картину мира остальным землянам» [Калашников 2007: 265]. Между тем, понятно, чем чревата пассивность тех, кто находится в позиции лишь получателей сообщения (в широком смысле последнего слова): «Тенденция к умственному потребительству составляет опасную сторону культуры, односторонне ориентированной на получение информации извне» [Лотман 1996: 45]. Неудивительна поразившая Россию эпидемия «клинической америкофилии»: это выражение М. Леонтьева вряд ли можно оценивать как публицистическую гиперболу[12]12
  Ср. более ранние квалификации: «российское телевидение, страдающее патологической западофилией» – и: «маниакальная западофилия российских либералов» [Поляков 2005: 306, 380].


[Закрыть].

В общем-то, с точки зрения межгосударственных отношений, информационная война между странами, как и «обычная», – лишь продолжение внешнеполитических конкурентных отношений иными средствами. Однако подобные манипулятивные операции проводятся и для обеспечения внутриполитических потребностей власти, в том числе и тогда, когда эта власть более склонна к защите интересов иных государств, меж(над)государственных образований, транснациональных корпораций, олигархических группировок и т. п., нежели своего народа. «СМИ уже являются классическим информационным оружием, принадлежащим тому, кто платит, и применяется для управления собственным народом по заказу» [Расторгуев 2003: 163].

Информационное оружие «в первую очередь действует на систему управления, не столько уничтожая, сколько подчиняя себе систему управления пораженного объекта… …Управление пораженной системой осуществляется с помощью скрытого и явного информационного воздействия на систему как извне, так и изнутри. Цель этого воздействия – целенаправленное изменение поведения системы» [Расторгуев 2003: 269].

Неудивительно, в конечном счете, что у такого известного специалиста по массовой коммуникации и связанным с ней вопросам, как М. Маклюэн, были достаточные основания заявить: «Воспитание, как оно видится в идеале, представляет собой гражданскую оборону от радиоактивных осадков средств массовой информации» (цит. по [Комлев 2003: 206]).

Ипостаси идеологии

Идеология, с одной точки зрения, играет огромную роль в жизни общества… И никакую – с другой. Она сказывается во всём. И ее нельзя уловить ни в чем.

А. А. Зиновьев

Идеология вчера и сегодня

Философы мучили себя понапрасну в трудном выдумывании тем ложным умствованиям названий.

Я. П. Козельский

Существительное идеология, как и другие производные от идея, входит в русскую лексику относительно поздно.

«…Слово идея, известное употреблению задолго до этого времени [ «оно встречается не раз в текстах XVIII в., но особенно охотно его наряду со словом мысль стали употреблять Карамзин и сторонники «нового слога»], лишь с 20–30-х гг. [XIX в. ] получает свое особенно широкое распространение. Вокруг него образуется теперь целое гнездо слов, часто затем получающих смысловую автономию» [Сорокин 1965: 75]. Многие из них терминологизируются – прежде всего в области философии, применительно к которой используются в течение нескольких десятилетий, причем с коннотативно-оценочными оттенками, вряд ли мелиоративными – и, весьма возможно, также заимствованными. Так, «в литературе, посвященной Наполеону, настолько укоренилось мнение, будто он был непримиримым врагом всех “идеологов”, что непостижимым образом было забыто или не замечено, что он сам начинал свой общественный путь как “идеолог”, как сторонник определенной общественно-политической партии… Он впитывал их [ «великие освободительные идеи передовой литературы XVIII в.»] с жадностью, он пытался найти в них решение тех вопросов, которые давно навязчиво преследовали его… Лейтенант Буонопарте стал приверженцем “партии философов”…» [Манфред 1986: 26–27, 32] – и: «оборотной стороной его наивной веры во всемогущество силы штыков было отрицание [к 1806 г. ] иных важных фактов в общественной жизни… Он признавал религию силой… Всё остальное в годы империи представлялось ему “выдумкой метафизиков”, или идеологов, как он презрительно называл тех людей, к которым сам некогда принадлежал» [Манфред 1986: 538–539].

Вероятно, эти коннотации, наряду с нейтрально-оценочными определениями, получили некоторое отражение в русской лексикографии XIX столетия. Например, ср.: «идеология – рассуждение, слово о идеях»; «идеолог – занимающийся наукою о идеях» [Сл. Яновск. ]; «идеология – часть метафизики, рассуждающая об идеях» [Сл. 1847 г. ] – и: «идеологи – прозвание партии, состоявшей из знаменитейших французских метафизиков Первой французской империи, отличающихся противодействием реакции со времени консульства» [Гейзе]; «идеология – так в новейшее время французы назвали метафизику, не терпя ее» [Ре..ф. ц] (цит. по [Сорокин 1965: 77]).

Отмечено, что «слова идеология – в смысле “метафизика”, т. е. вообще умозрительная философия… идеолог – в смысле “метафизик”, “философ-идеалист” и т. д. употребляются долго. Ср.: “Ал. Ал. Тучков чрезвычайно интересный человек, с необыкновенно развитым практическим умом. У нас это большая редкость, – мы или животные, или идеологи, как и аз грешный” (Герц., II, с. 268); “Эти люди были признаны за вредных мечтателей, за идеологов” (В. Одоев., I, с. 127); “Можно прослыть утопистом, идеологом, мечтателем” (СПб. вед., 1861, № 48, с. 256); “отрезвлять умы от смешных самообольщений, напускаемых… разного рода идеологами и спиритуалистами” (А. Никитенко. Мысли о реализме в литературе; ЖМНП, 1872, № 1, с. 9). “Всё прочее – пустая идеология, годная только для послеобеденного развлечения” (Дело, 1869, № 2, с. 26)» [Сорокин 1965: 77].

У А. С. Пушкина: «Косматый баловень природы, И математик и поэт, Буян задумчивый и важный, Хирург, юрист, физиолог, Идеолог и филолог, Короче вам – студент присяжный, С витою трубкою в зубах, В плаще, с дубиной и в усах Явился в Риге» [Пушкин 1977, III: 27]; также идеологизм («совокупность взглядов, идей и представлений о мире, мировоззрении» [Сл. Пушкина, 1957 II: 172]): «Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму всё, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных…» [Пушкин 1978, VII: 24]; «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения… Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла» [Пушкин 1978, VII: 30–31]. Можно сказать, что в XIX в. слова идеология (идеологизм), идеолог употребляются для выражения отрицательного либо иронического отношения к называемому.

Надо также иметь в виду и то, что существительное идея, получившее особенно широкое распространение с 20–30-х гг. XIX в., явилось центром гнезда слов, многие из которых семантически отдалились на его периферию и вследствие этого выступили в качестве некоего фона к описываемым. Так, прилагательное идейный, возникшее не ранее 70-х гг. XIX в., характеризовало лицо, обладающее убеждениями определенной ориентации [Сорокин 1965: 75–76]. Отношение в быту к идейным людям, т. е. носителям идей – лицам, критически оценивающим современное им общественное устройство, осуждающим его, – со стороны охранителей официозно-консервативных ценностей хорошо показано в рассказе А. П. Чехова «В бане» (1885), где у чрезвычайно бдительного и столь же недалекого цирюльника Михайлы вызывает подозрения некий «длинноволосый» из числа моющихся, так как высказывает суждения вроде: «Образованность, соединенная с бедностью, свидетельствует о высоких качествах души… Писатели… просветили землю, и за это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с честью», и т. п. Михайло комментирует эти слова следующим образом: «Из энтих… из длинноволосых! С идеями… Страсть, сколько развелось нынче такого народу! Не переловишь всех… Уж это вы что-то тово, сударь… что-то умственное… Мы всё это очень хорошо понимаем и сейчас вам покажем, какой вы человек есть». Встревоженный цирюльник считает нужным принять меры, чтобы «протокол составить» на «длинноволосого», который «с идеями, слова разные произносит и народ смущает», но тут оказывается, что заподозренный в политической нелояльности – дьякон. Михайло обращается к нему: «Простите меня, Христа ради, окаянного… за то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи!» [Чехов 1955, 3: 214–216].

«Словари начала ХХ в. отмечают развитие нового значения, совмещающегося на первых порах с локально ограниченным: 1) идеолог – ‘насмешливое название, данное Наполеоном I тем, которые противились его политике во имя высоких отвлеченных принципов’; 2) ‘кабинетные критики государственного учреждения’; идеолог – ‘мечтатель’» [Лексика 1981: 308–309]. Однако уже к концу XIX – началу ХХ в. «эти слова получают их современное значение; с этим значением они начинают широко употребляться в марксистской литературе 1880–1890-х гг.» [Сорокин 1965: 77].

По-видимому, именно вследствие прочного закрепления в текстах такого рода становятся маловостребованными такие значения, как: «“идеолог – ‘теоретик, человек, предающийся отвлеченному мышлению’” [Сл. для всех]; “идеология – ‘неприменимые на практике идеальные положения’” [Спутн. чит. ]; “идеология – ‘метафизическая философия, понимаемая как учение об идеях’” [Брокг. – Ефр., Энц. ]» [Лексика 1981: 309]. И в то же время актуализируются значения «“идеолог – ‘выразитель чьей-либо идеологии, проповедник’” [Сл. для всех 1907]; “идеолог – ‘идейный представитель и руководитель известной общественной группы или класса в какой-либо области духовной жизни’” [Попов, СИС – 1907]; “идеология – ‘учение об идеях’” [Берг, СИС – 1901]; “идеология – ‘совокупность новых начал, идей, руководящих какой-нибудь человеческой группой или общественным течением’; например, идеология марксизма, народничества” [Сл. для всех 1907]» [Лексика 1981: 309]). Судя по цитатам из произведений В. И. Ленина, иллюстрациям к этим словарным толкованиям, приводимым в данном издании, изменения в семантике существительных идеолог и идеология действительно произошли во многом под влиянием характера их использования в текстах прежде всего этого автора: «[Сисмонди] выступает здесь чистым идеологом мелкого крестьянина»; «Чем интимнее чувствует идеолог крупной буржуазии свою преданность монархии, тем громче клянется он и божится, уверяя всех в своем демократизме»; «И чем моложе социалистическое движение в какой-либо стране, тем энергичнее должна быть поэтому борьба против всех попыток упрочить не социалистическую идеологию» (цит. по [Лексика 1981: 309]).

В дальнейшем слово идеология становится одним из ключевых для советского официально-пропагандистского лексикона. Об этом свидетельствуют и словари разных жанров: «идеология – ‘книжн. мировоззрение, система взглядов и идей’» [СУ I: 1134]; «идеология – ‘система идей, представлений, понятий, выраженная в различных формах общественного сознания (в философии, политических взглядах, морали, искусстве, религии)’. Идеология определяется в конечном счете условиями материальной жизни общества, является отражением общественного бытия в сознании людей и, раз возникши, в свою очередь активно воздействует на развитие общества, способствуя ему (прогрессивная и.) или препятствуя ему (реакционная и.)… Господствующая идеология выражает и защищает интересы господствующего в данном обществе класса… Идеология революционного пролетариата – марксизм-ленинизм – является величайшей организующей, мобилизующей и преобразующей силой в руках коммунистической партии и рабочего класса в борьбе за революционное преобразование старого общества и построение нового, коммунистического общества» [СИС 1954: 256]; «идеология – ‘система идей и взглядов: политических, правовых, философских, нравственных, религиозных, эстетических, выражающих коренные интересы классов, социальных групп’… Подлинно научной идеологией, выражающей интересы рабочего класса, огромного большинства человечества, стремящегося к миру, свободе, прогрессу, является марксизм-ленинизм» [СИС 1979: 187]; «идеология – ‘система идей, представлений, понятий, выраженная в разных формах общественного сознания – философии, политике, праве, морали, искусстве, религии, и отражающая коренные интересы классов, социальных групп’. “Марксистско-ленинская идеология”. “Буржуазная идеология”» [МАС₂ 1981, I: 630].

«Прежде всего для успешного формирования пропагандистского по характеру этоса[13]13
  А. П. Романенко употребляет этот термин в значении, предложенном Ю. В. Рождественским: «Этосом принято называть те условия, которые получатель речи предлагает ее создателю» (цит. по [Романенко 2003: 32]).


[Закрыть] потребовалось изъятие из культуры религии и церкви. Декретом церковь была отделена от государства. В результате этого гомилетика оказалась в ведении партии. В качестве инструмента формирования этоса был создан Агитпроп – отдел агитации и пропаганды при ЦК и местных комитетах партии, ведавший устройством этоса во всех областях культуры. В определенном смысле он взял на себя функции церкви, готовя риторов (проповедников) [т. е. культ– и политработников – А. В.] и просвещая массы (паству). …В этом же русле происходили и репрессии, отнюдь не бессмысленные, многочисленные процессы над “врагами”» [Романенко 2003: 111] (кстати, в продолжение ассоциаций эти процессы можно уподобить средневековым – и не только! – церковным судилищам, гонениям на иноверцев, сектантов и еретиков, «охоте на ведьм» – впрочем, последняя на русской почве, кажется, официально не практиковалась. Ведь «на протяжении многих столетий традиционная религия всегда стремилась насаждать единомыслие, всегда отличалась большей или меньшей нетерпимостью к инакомыслию и поэтому, как правило, всемерно содействовала той культуре, которая отвечала интересам утверждения данной религии и осуждала, а в прошлом преследовала и уничтожала ту культуру, которая не отвечала этим интересам. Это происходило со всеми религиями» [Каушанский 1993: 7]).

Кроме того, неоднократно отмечалось, что расплывчатое, нечеткое (иначе говоря, расширительное) употребление термина религия для объяснения всех явлений духовного мира и древних, и современных людей чрезмерно упрощает наши представления об истории человечества (например, [Поршнев 1979: 199]). Понятие религиозности с течением времени стали применять к взглядам, настроениям, убеждениям, не относящимся к собственно религии: «вера», «совокупность взглядов, принципов», «императив нравственности», «интенсивное чувство связи личности с универсальным коллективным бытием» и др. Такую трактовку возводят к суждению Н. К. Михайловского: «Религия есть та неразрывная связь понятий о сущем (наука) и долженствующем быть (мораль и политика в обширном смысле), которая властно и неуклонно направляет деятельность человека». Ср. комментарий В. И. Ленина: «Положение “социализм есть религия” для одних есть форма перехода от религии к социализму, для других – от социализма к религии» (цит. по [Лексика 1981: 236]. Ранее, в почти пророческом романе Ф. М. Достоевского, хорошо знакомого с материалом судебного процесса по делу «Народной расправы», не столько «социалист», сколько «мошенник» (по его самохарактеристике) Петр Верховенский на сходке «у наших» между прочим заявляет о революционном учении: «…Новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и является…» [Достоевский 1957, 7: 426].

Ср. также: «Вместо ожидаемых насмешек вокруг “Что делать?” сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, – и ни одна вещь Тургенева или Толстого не произвела такого могучего впечатления» [Набоков 1990, 3: 248].

По мнению С. Н. Булгакова, «упразднив религию Бога, человечество старается изобрести новую религию, причем ищет божества для нее в себе и кругом себя, внутри и вне; пробуются поочередно: религия разума (культа разума во время Великой французской революции), религия человечества Конта и Фейербаха, религия социализма, религия чистой человечности, религия сверхчеловека в Новое время с перспективой религии сверхчеловека и т. д. В душе человечества, теряющего Бога, должна непременно образоваться страшная пустота» [Булгаков 1990: 58].

Собственно, и идеология, тем более – официальная, выступает обычно в качестве первого компонента универсальной семиотической оппозиции сакральный/профанный.

Так, в советской риторической системе в роли некоего символа веры, сердцевины святости, sancta sanctorum (опять же – в идеологически-атеистических параметрах!) фигурирует партийность (естественно, коммунистическая). Именно она характеризует советский образ ритора в целом и каждую его составляющую в отдельности; эта партийность оценивается в рамках данной системы как некая причащенность к высшим идейным таинствам, идеологическим святыням: образ ритора без партийности – образ врага. «Партийность служит своего рода семиотическим разграничителем культурных категорий “свой” и “чужой”… обеспечивает единство толкования идеологии через сведе́ние всего многообразия идеологических текстов к партийному документу» [Романенко 2003: 74, 78–79] (т. е. в высшей степени сакральному тексту) и является основой советского образа ритора как носителя и транслятора коммунистической идеологии – своего рода новой государственной религии.

Разумеется, затем, в полном соответствии с хорошо знакомым главным перестройщикам и реформаторам партийным гимном («до основанья, а затем»), в Российской Федерации (согласно ст. 14 действующей конституции РФ – «светское государство. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной») влияние религии стало возрастать – прежде всего пока в сфере внутренней политики. Возникают интересные во многих отношениях дискурсивные феномены, отражающие нечто вроде аксиологических контаминаций, например: «Метлы хозяйственные к пасхальному субботнику» [ТВК. 20.04.95] (выделенное словосочетание особенно занятно, если вспомнить, что советская пропаганда именовала хронологически соотносимое с упомянутым почти ритуальное действо так: «ленинский коммунистический субботник»). «Милосердие – самое православное из православных чувств. Купец, как бы благодаря бога за то, что у него успешно идет бизнес, жертвовал на храм» [Доброе утро. ОРТ. 15.11.98]. «Честный бизнес, основанный на православии, – он еще и доходный» (председатель клуба православных предпринимателей) [Новости. 7 канал. 22.09.08]. «День крещения Руси в Москве отметили рок-концертом» [24. Ren-TV. 28.07.11] и т. п. Возможны варианты: «В Гинзбурге воплощается вековая еврейская мудрость: живи праведно, и тебе воздастся…» (В. Соловьев) [Тем временем. Культура. 09.02.04]. Вероятно, российскую аудиторию ожидают и многие другие идеологические инновации, если учитывать, например, что по высочайшей рекомендации «в программу средней школы по литературе введен “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына» [Новости ТВК. 08.09.09], а «Русская православная церковь за границей не считает генерала Власова предателем» [Новости. ТВК. 09.09.09] и т. п.

Переосмысления слова религия, как и многих тематически и ассоциативно связанных с ним слов (ортодоксальный, правоверный, догматик, сектантство, еретичество, ересь, угодник, отступник, диссидент, проповедовать, исповедь, покаяние и др.), конечно, отнюдь не случайны.

Так, многие тематически близкие слова первоначально служили обозначениями лиц, связанных с религиозно-мистической деятельностью (например, неофит, прозелит, сектант, фанатик, отчасти – адепт), но с течением времени вышли за пределы конфессиональной сферы и столь же успешно стали функционировать как именования людей, занятых в чисто светских областях. Такой переход (на первый взгляд – от «сакрального» к «профанному») может быть, по-видимому, объяснен совершавшейся переориентацией духовных ориентиров общества, в процессе которой традиционная религия под воздействием различных факторов постепенно утрачивала свои главенствующие позиции. Высвобождавшаяся вследствие этого ниша в общественном сознании заполнялась информацией, казалось бы, совершенно иного свойства – идеолого-политической. По мере политизации социума такая информация и воплощающие ее вербальные символы сами превратились (или были превращены?) в сакральные ценности. Ранее приблизительно таким же образом произошло переосмысление слов обожатель, поклонник, угодник, первоначально принадлежавших конфессиональной сфере, но затем «снизившихся» до оценочной характеристики человека в довольно обыденной ситуации, т. е. имел место перенос на вполне реальное, конкретное лицо ритуально выраженной преданности высшим неземным силам, что также обнаруживает некоторые трансформации в морали секуляризируемого социума. В еще более ранний период метафорические изменения семантики претерпели и слова, называвшие предметы языческих религиозных культов, впоследствии – по мере того, как враждебное христианству язычество становилось достоянием прошлого – ставшие употребляться как пейоративные именования (болван, истукан…) (см. [Васильев 1993]).

Как религиозно окрашенные, так и сугубо атеистические (впрочем, тоже своего рода сакральные) идеологические системы при условии их интенсивной пропаганды приобретают мощный социальный потенциал. Не случайна поэтому нередкая квазицитация фразы К. Маркса: «Теория становится материальной силой, когда она овладевает массами» («К критике гегелевской философии права», 1844) – «…Ведь и сам Маркс предупреждал: “Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами”» [Кара-Мурза 2002: 392]. Подобные оценки значимости идей (теорий) могут быть выражены и несколько иначе: «Каго [инопланетянин] не знал, что идеи могут уничтожать землян не хуже любой чумы или холеры. Иммунитета к безумным идеям у землян не было» [Воннегут 2001: 27].

Однако в послесоветской лексикографии статус слова идеология меняется – и весьма заметно. Так, в дефиниции, заимствованной из [МАС₂], есть помета «в советское время» и указание на уход слова в пассивный запас; приводится и цитата, иллюстрирующая архаичность толкуемого существительного: «“Коммунизм стал самой революционизирующей силой развития человечества, господствующей идеологией нового общества, в котором живут уже сотни миллионов населения мира… Нельзя также забывать, что, пока сохраняются капиталистические государства, не устранена возможность проникновения буржуазной идеологии в советское общество и её разлагающего влияния на шаткие элементы”. История КПСС, 1985» [ТССРЯ 2001: 294]. Далее процесс отторжения идеологии как таковой (и, разумеется, прежде всего текстов, содержащих это слово) был интенсифицирован настолько, что, по некоторым оценкам, возникла даже «боязнь идеологии и негативное отношение к любым ее проявлениям, в том числе и на языковом уровне, у граждан постсоветских стран» [Семенюк 2001: 235]. Плодотворной почвой для подобных операций считают то, что «насильственное навязывание обществу советской вульгаризированной формы “марксизма-ленинизма” в качестве государственной идеологии надолго выработало у россиян устойчивую идиосинкразию к самому слову “идеология”» [Шестаков 2005: 7]. Эта «идиосинкразия» всячески поощрялась и стимулировалась якобы объективными интеллектуалами; «вот весьма характерное суждение по этому поводу, высказанное в 1992 г. тогдашним народным депутатом Верховного Совета России В. Л. Шейнисом: “Может ли в современной России существовать общенациональная идея? Я думаю, что не может. Общенациональная идея – это… атрибут тоталитарного общества, как один из важных инструментов… Я против государственной идеологии”» [Шестаков 2005: 7].

Одну из причин упомянутой «идиосинкразии» можно определить как социально-психологическую: некая усталость сознания советского общества от назойливых и многословных агитационно-пропагандистских текстов, в которых (вполне естественно) часто повторялось слово идеология, постоянно говорилось о необходимости неукоснительно придерживаться постулатов марксистско-ленинской идеологии, о важности идеологической борьбы и т. п. Конечно, столь прямолинейные пропагандистские подходы, мало учитывавшие всем известные реалии, «оскому набили» многим советским гражданам; немалую роль в дискредитации упомянутой идеологии несомненно сыграли и вербально-манипулятивные операции перестройщиков, реформаторов и иже с ними, “имя же им – легион”.

Так, А. Р. Де Люка, изучавший влияние эволюций риторики М. Горбачёва на внутриполитическую ситуацию в СССР и взаимоотношения Советского Союза с остальным миром, установил, что «новый политический и медийный дискурс, пропаганда политических символов перестройки, гласности и нового мышления меняли общественное мнение и привели не к реформированию, а к развалу системы» [Будаев, Чудинов 2007: 29] – т. е. стратегическая цель была успешно достигнута.

Наверное, приблизительно к моменту агонии (наверняка тоже спланированной) перестройки было введено в пропагандистский оборот существительное деидеологизация. Слово также не новое: несколько ранее оно охотно использовалось теми же казенными советско-коммунистическими идеологами, впоследствии внезапно прозревшими и чудесным образом превратившимися в «прорабов перестройки» и «творцов реформ». Однако коннотативный заряд этого существительного был совсем иным, ср.: «деидеологизация – “освобождение”, “очищение” от идеологии; теория деидеологизации – одна из новейших буржуазных теорий, объявляющая характерной чертой современной эпохи уменьшение роли идеологии в жизни общества и провозглашающая необходимость полного “высвобождения” науки (особенно гуманитарных знаний), а также личности из-под влияния идеологии; теория направлена прежде всего на подрыв влияния коммунистического мировоззрения» [СИС 1979]; «“деидеологизация” – [именно в кавычках! – А. В.] – антинаучная концепция в буржуазной общественной мысли, согласно которой в современном мире наступает “конец идеологии” в результате устранения социальных антагонизмов. Научно-технический прогресс будто бы приводит к необходимости научного и технического решения проблем, свободного от влияния идеологии, толкуемой как субъективное, всегда извращающее действительность выражение интересов классов и групп…» [СЭС 1983: 367–368] (наиболее сдержанное в эмоционально-оценочном плане определение дается в [Новые слова 1984: 187]: «деидеологизация – отказ от идейных, мировоззренческих начал в общественно-политической сфере, в области теории и практики искусства, литературы»; здесь же самый ранний пример употребления датируется 1969 г.). Таким образом, деидеологизация рассматривалась как явление, органически чуждое социалистическому обществу и присущему ему мировоззрению; обратим внимание на некоторые ключевые слова – модераторы вышеприведенных дефиниций: «буржуазная», «антинаучная», «подрыв коммунистического…», «будто бы» и т. п.