Текст книги "Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ"

Конечно, идеологический компонент наличествует в словаре и тогда, когда составители акцентируют его якобы отсутствие. Подобное имело место и в советское время. Например: «Редакция считает необходимым подчеркнуть, что данный словарь, являющийся терминологическим толковым, не может заменить собой политический или энциклопедический словарь» [СИС 1954: 3]. Однако – и вполне естественно! – в действительности многие статьи этого словаря, особенно посвященные тем словам, которые присутствуют, в том числе, и в политической коммуникации, оказались буквально пропитанными идеологической составляющей. Ср.: «идеализм – реакционное, антинаучное направление в философии… И. враждебен подлинной науке, тесно связан с религией… выступает как мировоззрение реакционных классов» и т. п. [СИС 1954: 255]; «педология – лженаука о воспитании подрастающего поколения, получившая большое распространение в буржуазных странах… Извращая законы развития детей…» и проч. [СИС 1954: 525]. См. в этом же словаре обширные статьи, подробно объясняющие читателю, что такое диалектический материализм, Интернационал, коммунизм, коммунистическая партия (эта статья – некий экстракт курса «История КПСС»), марксизм и мн. др.

Должно быть априорно понятно, что радикально иных в идеологическом отношении подходов и к составлению словарей, и к их оценке в то время в СССР быть просто не могло (тем более, что лексикографические издания осуществлялись за счет бюджета государства, доминирующая идеология которого – в отличие от иных – была выражена столь четко и бескомпромиссно).

В глубоком исследовании советской словесной культуры А. П. Романенко, используя терминологию К. Г. Юнга, справедливо обращает внимание на «слова-генералы», которые «строят систему общих мест и организуют речемыслительную деятельность советского ритора. Они чрезвычайно значимы в тексте – оформляют его семантико-композиционный каркас, несут они и определенное символическое значение, восходящее к основам идеологии… …Их можно отнести к коллективному бессознательному и назвать архетипическими ключевыми словами (АКС)» [Романенко 2003: 128]. Многозначность АКС развивалась за счет специфических «советских» новых значений: это наглядно аргументируется сопоставлением статей, посвящённых одним и тем же словам, в словарях В. И. Даля, под редакцией Д. Н. Ушакова и в первом издании словаря С. И. Ожегова [Романенко 2003: 136–138]. «Таким образом, система АКС – это реализация партийности в логосе советского образа ритора… АКС – константы советской логосферы. Они выполняют свою функцию в системе, а не порознь» [Романенко 2003: 149]. собственно, эта системность во многом предопределила якобы чрезмерную идеологизацию советской лексикографии.

Сто́ит отметить, что с течением времени, вследствие социально-политических изменений в СССР, и не в последнюю очередь – в связи с корректировкой некоторых программных установок, в советских лексикографических изданиях обозначались довольно многочисленные трансформации в выражениях идеологического компонента (иногда – начиная с состава словника).

Вот пример такой модернизации: вредитель – «2. Контрреволюционер, наносящий советскому государству экономический и политический вред с целью подорвать его мощь и подготовить антисоветскую интервенцию» [ТСУ, I: 394]; «2. Тот, кто наносит вред кому-, чему-л. умышленно» [МАС, I: 226].

Сравним еще несколько дефиниций словарей:

[Семенюк 2001: 245].

Следует безусловно согласиться с О. А. Семенюком в том, что «было бы не верно все наблюдаемые в представленных дефинициях изменения толковать как следствие изменившейся политической конъюнктуры. Конечно, определенную роль сыграли и традиции употребления, и контекст, и процессы исторического изменения семантики слова…». Но ведь и «вся справочная и учебная литература, от “Советской энциклопедии” до букваря, от учебника по политэкономии до пособия “Сделай сам” в той или иной мере была подвержена воздействию идеологии, проявляющемуся в лексических единицах, тексте» [Семенюк 2001: 245–246]. Естественно, иначе попросту быть не могло.

Конечно, это реализовалось также в словарных дефинициях многих концептуально важных лексем, и сопоставление их с теми, которые давались в словарях XIX в., обнаруживает существенные различия в толкованиях.

Так, по мнению современного автора, определение слова душа в [Даль 1955] («бессмертное духовное существо… одаренное разумом и волею; в общем значении: человек с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей; в смысле же теснейшем: жизненное существо человека, воображаемое отдельно») – «наилучшее, оно полностью отвечает тому концепту “Душа”, который присутствует в русской культуре и сегодня [! – А. В.]. И это, разумеется, не могло быть допущено с точки зрения официальных представлений советского периода. В словаре под редакцией Д. Н. Ушакова, под воздействием партийной редактуры, на первое место в определении было выдвинуто следующее: “1. В религиозных и идеалистических представлениях – нематериальное начало жизни, противополагаемое телу; бесплотное существо… остающееся после смерти человека”… Желая соединить “религиозные” и “идеалистические” представления в некое целое и одним разом запечатлеть их штампом порочного и запретного, эта редактура одновременно стерла и важнейшее различие между “душой” и “духом”… Чтобы поправить дело [! – А. В.], словарь С. И. Ожегова пошел на компромисс между определениями двух различных типов, в результате чего “душа” оказалась определенной следующим образом: «душа. 1. Внутренний, психический мир человека, его сознание» (9-е изд. 1972 г.) и отождествленной с “сознанием”. “Словарь русского языка в 4-х томах” (2-е изд. Т. 1. М., 1981. С. 456) несколько улучшает положение [? – А. В.], не приравнивая “душу” к “сознанию”» [Степанов 2004: 736] и т. д. (кстати: начало далевской дефиниции душа, очевидно, воспроизводит толкование значения 1 этого слова в [Сл. ЦСЛ и РЯ 1847 г. ] – «бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею»).

Не следует забывать и о том, что приписываемый лишь советскому периоду русской лексикографии идеологический компонент несомненно присутствовал в ней и ранее – хотя, конечно, и не в марксистско-ленинском компартийном оформлении. Так, «Новый словотолкователь» Н. М. Яновского в 1803 г. сообщал читателю в статье слова атеист: «Атеисты не должны быть терпимы ни в каких обществах, поелику они разрушают основание оных». В Словаре Даля революционер – «смутчик, возмутитель, крамольник, мятежник»; значение глагола царствовать иллюстрируется строкой российского гимна: «Царствуй над нами, царь православный»; социалист – «Социалисты и коммунисты, по духу учения своего, заказные враги всякого государственного порядка»; благородный – «происходящий из дворянского рода, дворянин… согласный с правилами чести и чистой нравственности; честный, великодушный, жертвующий своими выгодами на пользу других» (здесь примечательна иерархия значений); декабристами «называют бывших государственных преступников, по заговору 1825 г.»; комунизм – «политическое учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество»; нигилизм – «безобразное и безнравственное учение, отвергающее всё, чего нельзя ощупать», и т. п. При большой тяге к обличению можно, оперируя этими дефинициями, говорить о тенденциозности и идеологизированности Словаря Даля, как, впрочем, и любого полноценного толкового словаря, являющегося документом и продуктом эпохи его создания.

Когда же советский период сменился антисоветским, произошла новая ревизия идеологических аспектов лексикографии. Активно и бесстрашно стали высказываться о неотложном исключении мировоззренческого подхода к лексикографической практике (например, [Старовойт 1996]), и не только русской.

Так, ср. оценку польской лексикографии социалистического периода на примере изданного тогда Малого словаря польского языка, объявленного (впоследствии) «словарем идеологически-философских предписаний»: имеются в виду словарные статьи dialektyka, metafizyka, dogmatyzm, humanizm socialistycznyi, leninizm, marksizm; основной же абличительный (по Ф. М. Достоевскому) акцент делается на присутствии в корпусе этого словаря лексем, которые цитируемый критик именует słowa-upiory (в их число включены, например, такие, как burzuazia, inteligencya, lud, imperializm, interesy klasowy, milicja, policja и ряд других); здесь же самым естественным образом провозглашается и обосновывается насущная необходимость лексической и семантической «санации» словарей, чтобы «сбросить ярмо восточного тоталитаризма» [Jadacky 1994].

Однако, как свидетельствуют некоторые примеры, минимизация идеологического компонента словаря не может быть абсолютной: она всегда весьма относительна, причем идеологическая составляющая способна эксплицироваться по-разному. Так, в Толковом словаре современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской (2001) значение 3 прилагательного советский – с указанием на его активизацию – подается с пометой неодобр. и с толкованием: «свойственный чему-либо в СССР или кому-либо живущему в СССР; совковый»; явная избыточность негативной оценки, и так уже выраженной с помощью пометы, усиливается за счет введения в эту дефиницию ранее жаргонного прилагательного совковый (стилистически малоуместного, остающегося пока всё-таки разговорным: ср. здесь же: «совковый – разг. неодобр. прил. к совок», которое, в свою очередь, также «разг. неодобр.»).

Другой пример: оказывается, что сравнение дефиниций, отражающих смысловую структуру лексемы капитализм в словарях русского языка разных эпох, позволяет отметить негативную оценку у этой т. н. «идеологемы» («вербально закреплённого идеологического предписания» [Купина 1995: 13])[17]17
  См. ранее: идеологема – единица семантического описания социально-классового аспекта языка. Одно и то же слово может относиться к разным идеологемам (например, красные, социализм и под. (см.: Нойберт А. К вопросу о предмете и основных понятиях марксистско-ленинской социолингвистики // Актуальные проблемы языкознания в ГДР: Язык – идеология – общество. – М., 1979. – С. 48–69).


[Закрыть] в советский период – и положительную оценку в постсоветское время. Причем попытку Словаря Ожегова—Шведовой снять любой оценочный ореол с термина не считают удавшейся хотя бы из-за присутствия в составе дефиниции компонентов «частная собственность» и «класс капиталистов», оставляющих всё же за толкованием имплицитный оценочный смысл (а перегруппировка оценочного пласта в семантике слова приводит даже к информативным потерям денотативного характера, поскольку неизменным остается лишь один безоценочный компонент – «определённый общественный строй») [Вепрева 2002: 282–283]).

Подобные сопоставления, несомненно, весьма показательны, если сравнивать дефиниции одной и той же лексемы не только в словарях разных эпох, но даже и в словарях, издания которых разделены десятилетиями.

Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова предлагал следующие определения слова социализм: «1) первая фаза коммунизма, общественный строй, основой производственных отношений которого является общественная собственность на средства производства в условиях диктатуры пролетариата и уничтожения эксплуататорских классов и при котором осуществляется распределение по труду; 2) учение о построении такого общественного строя, идущего на смену капиталистическому; 3) название различных буржуазных и мелкобуржуазных учений о реформе капиталистического общественного строя» [Т. IV. М., 1940, стлб 413–414].

В Словаре русского языка под ред. А. П. Евгеньевой (изд. 2-е, испр. и доп. М., 1984) толкования слова социализм в общих чертах совпадают с вышеприведенными (особенно значение 2), однако очевидно учтены изменения реалий, произошедшие за десятилетия; здесь социализм – «1) первая или низшая фаза коммунизма – общественный строй, который приходит на смену капитализму и характеризуется общественной собственностью на средства производства, отсутствием эксплуатации человека человеком, планируемым в масштабах всего общества товарным производством и при котором осуществляется принцип: “от каждого по его способностям, каждому по его труду”; 2) учение о построении социалистического общества; 3) с определением. Название различных мелкобуржуазных и буржуазных учений о реформе капиталистического общества на основе уравнительности или сглаживания антагонистических противоречий».

А вот Толковый словарь современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской (2001) сообщает: социализм: «1. В марксизме-ленинизме – первая или низшая фаза коммунизма – общественный строй, который приходит на смену капитализму и характеризуется общественной собственностью на средства производства, отсутствием эксплуатации человека человеком, планируемым в масштабе всего общества товарным производством и распределительным принципом “От каждого по его способностям, каждому по его труду”. 2). Общественный строй, характеризующийся отсутствием частной собственности на средства производства, всеобщей плановостью хозяйства, неэффективной экономикой, однопартийной системой политической власти, отсутствием демократических прав и свобод». Первая из дефиниций, собственно, повторяющая формулировку МАС₂, снабженная отсылкой к марксизму-ленинизму (а словарная статья этого слова начинается пометой «в советск. время» – видимо, чтобы подчеркнуть архаичность толкования), вероятно, должна показать некую ее «невсамделишность», неверную идеологическую ориентацию и неадекватность для современности. Вторая, поданная без каких-либо помет (наверное, с позиций т. н. «общечеловеческих ценностей»), – явно негативно-оценочная; например: «неэффективная экономика», «отсутствие демократических прав и свобод»; да и упоминаемые в этом же контексте «отсутствие частной собственности на средства производства», «всеобщая плановость хозяйства» и «однопартийная система» по предположительному замыслу составителей тоже не должны вызывать никаких симпатий у читателей словаря, уже начавших радостно вкушать прелести российской рыночной экономики.

Другой современный словарь (Толковый словарь русского языка С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, изд. 4-е, доп., М., 2001), во вступительной статье которого сказано, что он «полностью освобожден от тех навязывавшихся извне идеологических и политических характеристик и оценок именуемых понятий, которые в той или иной степени присутствовали в предыдущих изданиях и от которых ни авторы, ни редактор не в силах были избавиться», значение интересующего нас слова толкует следующим образом: «социализм – социальный строй, в котором основой производительных отношений является общественная собственность на средства производства и провозглашаются принципы социальной справедливости, свободы и равенства». Конечно, и это определение вовсе не «освобождено» от оценочности, причем негативной: ведь указанные принципы, по мнению лексикографа, при социализме носят лишь декларативный характер.

Таким образом, по данным толковых словарей можно составить достаточно отчетливое представление об идеологических доминантах, присущих социуму на той или иной ступени его истории, о смене этих доминант и ремаркациях аксиологической шкалы. Впрочем, в последнее время отечественные лингвисты довольно часто предпочитают говорить о том, что на послесоветском этапе лексикография «освобождается» от «навязывавшихся» ей ранее идеологических характеристик и оценок; что общество от системы «идеологем» перешло к системе «культурем» – языковых единиц, семантика которых «соотнесена с ценностным объектом и лишена политических наращиваний и вкраплений» [Купина 2000: 183]; что «деидеологизация стала фактором, в значительной мере определяющим внутрикультурную и межкультурную толерантность» [Купина, Михайлова 2002: 25] и проч. При этом как будто не замечаются замены одних коннотаций на другие, противоположные, которые одновременно и более соответствуют новой системе аксиологических координат, и формируют ее.

Объективное рассмотрение дискурсов, включающих номинации общеизвестно-политического характера, такие, как переходный период, общечеловеческие ценности, цивилизованный подход, правовое государство и т. п., позволяет увидеть все признаки несколько запоздало преданных анафеме «идеологем»: «размытую», диффузную семантику, способность манипулировать смыслом и, следовательно, сознанием слушающего [Синельникова 2002: 189].

Что же касается «деидеологизации», то ее в российских условиях следует понимать в свете определения (особенно – второй его части) этого слова, данного в Толковом словаре современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской: «деидеологизация – устранение из различных сфер общественной жизни влияния идеологии (обычно коммунистической)» [ТССРЯ 2001: 2002] (ср., однако, и упоминания изредка о некоей «новой идеологии» – впрочем, без расшифровки, что же она всё-таки собой представляет; если не считать, конечно, высказываний, не принадлежащих, однако, официальным политикам, вроде: «…наше общество должно эволюционировать от социализма к капитализму, от коллективизма к индивидуализму, от локализма к глобализму, от романтизма к рационализму» [Губогло 2002: 36]; ср. также: «товарно-денежная идеология, проявляющаяся в релятивистско-софистической риторике» [Романенко 2004: 25]). Таким образом, речь всё-таки идет не о деидеологизации, а о реидеологизации всего и вся, и не в последнюю очередь – лексикографии.

Слово идеологично по самой своей природе, поэтому трудности, связанные с семантизацией многих лексем, вполне объяснимы. То, что по прошествии времени, отделяющего сегодняшнего читателя, критика и интерпретатора конкретного словаря, может восприниматься как дань политической конъюнктуре, является прежде всего результатом объективных условий, исторических обстоятельств создания словаря, а в какой-то (возможно, немалой) степени – и отпечатком личности лексикографа.

Небезынтересно также, какие рецепты-образцы предлагаются из «неидеологизированного» лексикографического опыта зарубежных государств, которые обычно упоминаются почему-то с эпитетом цивилизованные. Оказывается, там «задача [ «компактного и доступного предъявления языка как системы в лексикографии»]… была решена путем одной из важнейших идеологических инноваций нашего века… Сегодня во всех крупнейших европейских странах существует стандартное представление национального языка в виде набора словарей (DUDEN. Standartwerk zur deutcher Sprache – в Германии, Standard Reference Books – в Великобритании). Это – серия справочных пособий, рассчитанных на массового читателя и издающихся в том числе дешевыми массовыми тиражами… В набор обязательно входят орфографический, орфоэпический, этимологический, стилистический, фразеологический, цитатный словари, словарь синонимов, а также ряд словарей, отражающих специфику национальной лингвистической традиции. В идеологическом плане особое место в наборе занимает стандартный словарь цитат как семантически нагруженное справочное пособие. Его тематический каркас, тезаурус, отражает в фрагментах классики практически все стороны жизни. При этом читатель воочию убеждается, что власть и политика в этой жизни занимают свое весьма скромное, отнюдь не первое место» [Мирский 1999: 107].

К сожалению, здесь не приводится ни одного примера из последнего справочного пособия – «словаря цитат», поэтому отечественному читателю трудно «воочию убедиться» в том, какое именно место занимают в жизни граждан зарубежных стран власть и политика.

Однако чрезвычайно любопытны фразы, следующие буквально сразу за уже процитированным отрывком: «Так выглядит обязательное, контролируемое государством предъявление идеологического и культурного минимума, который рекомендуется каждому гражданину… Стандартное представление языка в каждой стране выступает содержательной основой языковой политики как формы участия государства в формировании национальной идеологии» [Мирский 1999: 107]. А поскольку власть (в лице государства), как оказывается, посредством контролируемой лексикографии формирует таким образом – через некий цитатник (что-то в духе раннесоветских текстов ликбеза или политграмоты?) – непременный идеологический минимум для всех граждан, то тезис о «скромном месте» власти и политики в их жизни чрезвычайно дискуссионен. Собственно, такие жестко стандартизированные «рекомендации» и есть зримое воплощение того, чем некоторые лингвисты продолжают пугать аудиторию и, разумеется, самих себя, а именно – жуткого жупела «тоталитаризма» (отважно относя его, как правило, лишь к советской эпохе).

Можно во многом солидаризироваться с выводами А. П. Сковородникова:

«1) Согласованию словоупотребления и, следовательно, взаимопониманию общающихся может препятствовать односторонняя идеологизация словарных дефиниций и речевых иллюстраций в толковых и специализированных словарях современного русского языка. Более того, идеологизация такого рода создает благоприятную почву для манипулирования сознанием пользователей словарей, что несовместимо с понятием информационной безопасности личности и общества в целом.

2) Лексикографии нужна не деидеологизация в смысле игнорирования идеологии вообще (это в принципе недостижимо, и такие попытки обеднили бы саму лексикографию), а ее идеологическая плюрализация, т. е. решимость лексикографов стать над идеологией для ее объективного и многозначного отражения в рамках словарной статьи.

3) Для полноценной фиксации идеологической семантики в указанном выше смысле лексикографам прежде всего необходимо знание самой идеологии во всех ее основных социально типизированных дифференциациях, а также выработка рациональных приемов ее лексикографического представления» [Сковородников 1997: 11]. Однако до реального применения таких и подобных им рекомендаций на практике, кажется, еще очень далеко.

Указанную проблему нельзя считать специфической лишь для русской лексикографии. Х. Касарес в фундаментальном труде советовал составителю современного словаря на научной основе «быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т. е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т. п… Только при этом условии это произведение будет принято всеми читателями как плод честного, серьезного и беспристрастного исследования» [Касарес 1958: 159 и др.]. Можно, конечно, предположить, что добросовестные лексикографы будут пытаться каким-то образом следовать приведенным рекомендациям, но уже очевидно, что издаваемые сегодня словари так же несвободны от идеологической составляющей, как и их предшественники. Лексикография – неотъемлемый компонент идеологического обеспечения социума, а потому появление толкового словаря «без идеологии» пока весьма гипотетично.

Упования некоторых авторов на чудодейственную помощь суперобъективных компьютеров в словарной работе, особенно в ее дефиниционной части, вряд ли обоснованны (ведь и компьютерные программы составляются людьми). «На смену человеку-лексикографу едва ли придет машина-лексикограф… Словарь – это воплощенный критерий лингвистических теорий, и сложное и тонкое дело лексикографии – это не какая-нибудь вспомогательная операция, которую просто формализовать» [Трубачёв 2004: 160].