Текст книги "Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ"

На Западе роль СМИ осмыслена давно: «Поскольку ни одно правительство не может удержаться у власти, не обеспечив или не сохранив поддержку населения, законодатели и закон, стоящие на страже статус-кво, должны приспосабливать мировоззрение своих граждан к беспрестанно меняющейся политической и экономической обстановке. Политическое кондиционирование означает выработку взглядов, идей, привычек, традиций, которые станут служить интересам тех, кто направляет процесс кондиционирования. Технология и обработка этого процесса в наши дни по своей эффективности и разнообразию не знает равных в истории. При нынешних средствах связи государство способно добраться до своих граждан в любое время дня и ночи…» [Ниринг 1966: 125].

Можно с уверенностью говорить о том, что сегодня между дискурсом СМИ и дискурсом политическим весьма много общего. Эта общность сказывается и в их взаимообратимости: политические намерения реализуются (в приличествующем оформлении) через каналы СМИ («канализируются»), а СМИ как таковые поддерживаются различными политиками (в соответствии с имеющимися у них властными и финансовыми возможностями). Поэтому СМИ всё более настойчиво выступают в роли политизатора масс, далеко не всегда откровенно (но ведь и политики иногда тоже предпочитают не заявлять открыто о своих истинных целях), чему способствует разножанровость передач. Интенции творцов и медиа-, и политдискурса зачастую не эксплицируются в соответствующих текстах, поэтому значительная часть аудитории, кажется, прочно уверовала в мифическую деидеологизированность российских СМИ, что делает заведомо успешными любые пропагандистские операции, основанные на манипулятивном использовании ресурсов языка и служащие для контроля над мышлением и поведением масс. «Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется? На чем основано?» [Прутков 1976: 138].

Успех телевидения как наиболее действенного информационного оружия объясняется несколькими его взаимосвязанными особенностями: тенденцией к «визуализации» («Мир таков – смотрите сами!»), сиюминутностью и быстротечностью информации, напористой идеологизированностью и политическим пристрастием, возникновением специфического языка, простотой восприятия текстов [Артамонова, Кузнецов 2003: 36]. Важную роль играют и другие, во многом общие для разных видов СМИ факторы, например, единство системы идеологического воздействия (сообщения основываются на данных, предоставляемых разным СМИ одними и теми же информационными агентствами; для адресата достоверным оказывается то, что́ многократно повторяется различными источниками); неспособность адресата критически оценивать получаемый им текст; принудительность содержания (стимулируемое стремление адресата «быть в курсе событий» и несомненно лестное для него самого ощущение собственного активного участия в формировании т. н. общественного мнения – «И вот общественное мненье!» [Грибоедов 1964: 111]); отсутствие возможности адресата вступить в полноценный диалог со СМИ (см. [Волков 2003: 62–63]).

При этом верификация сообщений СМИ в абсолютном большинстве случаев совершенно невозможна. Скажем, даже о том, что именно Б. Ельцин выиграл президентские выборы 1996 г. («…В безумии необъяснимом страна умудрилась избрать Ельцина … Всё решила ложь» [Константинов 2001: 189]), электорат узнал из сообщений СМИ. Что произошло в действительности, каким образом был достигнут этот эпохальный и, увы, судьбоносный результат – для аудитории СМИ так и осталось неизвестным (ср. [Леонтьев 2003: 76]).

Дезориентация, частые (и при этом как будто малообъяснимые) колебания «общественного мнения» происходят под влиянием СМИ, постоянные персонажи которых также не отличаются устойчивостью позиций. «Возьмите подшивку любой газеты года за два, полистайте и почитайте подряд комментарии какого-нибудь улыбчивого политолога, возможно, даже президента шикарного фонда. По мере чтения у вас может возникнуть подозрение, что никакой он не аналитик, а проходимец, зарабатывающий на озвучивании мнений, порой противоположных, но выгодных в данный момент тому или иному политическому клану… Стыдить человека за то, что ему в голову приходят исключительно хорошо оплачиваемые мысли… бесполезно. Но как же тогда быть с нашим правом на объективную информацию?» [Поляков 2005: 423–424]. Точно так же меняется и степень приверженности харизматических личностей (точнее, сделанных таковыми с помощью информационно-психологических операций через те же СМИ) ранее декларировавшимся ими идеалам; ср., например, сообщение российского президента американскому: «Я давно сбросил красный пиджак» (т. е. отказался от коммунистических «убеждений») (Б. Ельцин) [Останкино. 11.07.94]. Высокая принципиальность речедеятелей-политиков подкрепляется профессиональными усилиями работников телевидения, удостоенных такой характеристики: «Степень духовной извращенности этих людей давала возможность допустить, что кто-то из них даже любит свою работу» [Пелевин 1999: 72–73].

Вполне обоснованна, таким образом, точка зрения философа, полагающего, что «господствующим стилем мышления в СМИ является иррационализм. Фактически понятие истины используется в значении “то, с чем согласно большинство” или в значении “то, что полезно”. Это проявляется в характере аргументации. Для доказательства какого-то утверждения апеллируют к мнению аудитории, к традиции и к утилитарному смыслу. А часто аргументация почти полностью заменяется ложными доводами» [Нескрябина 2007: 109].

«Человек недоумевающий – замечательный материал для социально-нравственной инженерии» [Поляков 2005: 219]: его легко заставить поверить во всё что угодно. Это и происходит в ходе информационно-психологической войны, в том числе – и на внутреннем ее фронте.

И дискурс СМИ, и политический дискурс сегодня аргументированно рассматривают как относительно ограниченные и обладающие собственной спецификой речевые образования. Так, полагают, что, вдобавок к двум основным сферам коммуникативной практики общества, кодифицированной литературной речи и разговорной речи, «на наших глазах происходит формирование третьего речевого массива – речевой системы СМИ» [Коньков 2002: 76]. Справедливо, что и «политический язык воспринимается как особая система национального языка [курсив наш. – А. В.], предназначенная для политической коммуникации» [Чудинов 2003: 11].

Однако объективно существует ряд признаков, объединяющих медиа-дискурс и политдискурс по общности критериев, которые экстралингвистическими можно назвать лишь конвенционально, поскольку так или иначе они связаны с самой сущностью языка в многообразии выполняемых им функций, в его психической и социальной обусловленности, с его до конца еще не осознанным и не исчерпанным потенциалом – который, однако, успешно используется в манипулятивных целях: «Слово – полководец человечьей силы».

Понятно, что любому политику необходимы трибуна и аудитория, чтобы представить («позиционировать») свою персону и декларируемые лозунги наилучшим – т. е. наиболее выгодным для себя – образом. При всем том, как последовательно совершенствуются технологии передачи информации, кодируется и декодируется она всё же неизменно: с помощью языковой способности.

Кроме того (и это, разумеется, следует постоянно учитывать), именно по мере технических эволюций СМИ, позволяющих доводить информацию до сведения всё большего количества адресатов, причем единовременно, политик расширяет сферу своего влияния на социум – вроде бы приближаясь к массам. Однако дистанция между коммуникантами на самом деле увеличивается, уподобляясь пропасти.

Коммуникация становится почти абсолютно односторонней: политик вещает, огромная аудитория внимает. Даже т. н. «прямые линии» разных уровней и прочие интерактивные действа производят обычно впечатление более или менее удачных эрзацев реального общения. Поскольку аудитория укрепляется в ощущении своего статуса пассивно-безответной массы, то и оратор-политик, даже если и рассчитывал когда-то на «обратную связь» с аудиторией, теперь вполне может удовлетвориться имитацией этой связи. Довольно затруднительно напрямую ассоциировать подобные феномены, а тем более – ставить их в зависимость от конкретного типа государственного устройства, именуемого (впрочем, довольно субъективно) тоталитаризмом или демократией. «Если в условиях буржуазного общества главной функцией массовой коммуникации является социальная манипуляция общественным сознанием, адаптация населения к стандартам и канонам буржуазного образа жизни, то в условиях социализма массовая коммуникация становится важнейшим рычагом массовой информации и пропаганды, коммунистического воспитания и, в конечном счете, эффективным средством самоориентации» [Ножин 1974: 8]. Таким образом, в любом случае через каналы СМИ реализуются («канализируются») замыслы политиков (т. е. намерения социальных макро– и микрогрупп, интересы которых эти деятели по тем или иным причинам представляют), что, в то же время, повышает престиж СМИ, создает у аудитории представления об их высочайших возможностях в процессах управления государством. Надо учесть и то обстоятельство, что в депутатском (и чиновничьем) корпусе довольно значителен удельный вес тружеников СМИ, прежде всего телевидения, включая бывших дикторов. Вспомним, что еще недавно Алтайский край возглавлялся эстрадным артистом Михаилом Евдокимовым, а, например, в Белгородской области депутатом от ЛДПР избрана 25-летняя Маша Малиновская, «бывший секс-символ MTV», заявляющая: «У меня, может быть, нет таланта, но есть огромное желание… оставить после себя что-то, кроме фотографий с обнаженной грудью» [Частные истории. Ren-TV. 27.01.07]. Для электората происходит олицетворенное слияние масс-медиа и политики.

Торжество иронизации

Одной из наиболее ярких разновидностей игр в слова является ирония. Это «троп, состоящий в употреблении слова в смысле обратном буквальному с целью тонкой или скрытой насмешки; насмешка, нарочито облеченная в форму положительной характеристики или восхваления» [Ахманова 1966: 185].

Ирония может быть успешно использована в манипулятивных целях: ведь «игра оборачивается серьезностью и серьезность – игрою» [Хёйзинга 1997: 28]. Вероятно, решающая роль здесь принадлежит столкновению ассоциаций, устойчиво закрепленных за определенными словами, при необычном их использовании (нарушение традиционной сочетаемости, изменение привычного жанрово-стилевого регистра употребления и т. п.).

«Основные законы образования рядов представлений – это ассоциация и слияние. Ассоциация состоит в том, что разнородные восприятия, данные одновременно или одно вслед за другим, не уничтожают взаимно своей самостоятельности… а, оставаясь сами собою, слагаются в одно целое… Слияние… происходит тогда, когда два различных представления принимаются сознанием за одно и то же. …Посредством слияния образуется связь между такими представлениями, которые первоначально не были соединены ни одновременностью, ни последовательностью своего появления в душе» [Потебня 1976б: 136].

Собственно, ирония вполне соответствует одному из критериев манипуляции – наличию двойного воздействия: «наряду с посылаемым открыто сообщением манипулятор посылает адресату “закодированный” сигнал, надеясь на то, что этот сигнал разбудит в сознании адресата те образы, которые нужны манипулятору» [Кара-Мурза 2002: 99].

Гипертрофированный характер языковой игры в текстах сегодняшних СМИ (проявляющейся, в частности, в переизбытке иронии), целью которой считают обычно привлечение внимания адресата, следует объяснять прежде всего экстралингвистическими факторами.

Стоит вспомнить, во-первых, о тех социокультурных реалиях и артефактах, которыми ознаменовались годы перестройки и начала великих реформ, освященные странноватым по содержанию лозунгом «Разрешено всё, что не запрещено»: обилие сообщений о разного рода пришельцах, мутантах и прочих монстрах; реклама «оздоровительных гастролей» американских проповедников (бог знает каких религий) и отечественных экстрасенсов; пропаганда эзотерики и шаманизма; скоропостижное воцерковление многих высокопоставленных бывших верных ленинцев; заявления об отсутствии какого бы то ни было внешнего противника (при наличии «противников перестройки», «засевших партократов» и прочих врагов народа, т. е. неприятелей реформ); появление терроризма – и всплеск преступности, программа «500 дней» – и финансовые пирамиды, лихорадочная приватизация, демократизация, либерализация цен – и дефолт…

«Было высочайше объявлено, что главное и единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния – седовласый монстр по фамилии Лигачёв. …Не было смысла работать, если с экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать, “как там” …Стоит только повесить Лигачёва. И отменить шестую статью Конституции. Лигачёва, правда, не повесили, но статью в конце концов отменили. А заодно, чуть попозже, – Советский Союз, старые цены, старую мораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл…» [Бушков 1996: 34].

В общем, поводов для «насмешки горькой» стало более чем достаточно. Однако внимание журналистов-иронистов по-прежнему сконцентрировано главным образом на предыдущем (советском) периоде отечественной истории. Вероятно, ведущая роль иронии в текстах СМИ начала перестройки и последующих лет объясняется не только тем, что: «Отмена цензуры, идеологических табу, строгих стилевых установок привели к раскрепощению традиционно-нормированного газетного языка. И многие процессы, происходящие в этот период в обществе и отражаемые языком прессы, можно объяснить как реакцию на газетный язык недавнего прошлого, как отрицание его, отталкивание от него» [Солганик 2002: 50]. Конечно, и это верно, но дело всё же не только в смене стилевых установок: последняя понадобилась лишь как форма выражения новейших политических веяний. «В середине 80-х годов сложилась уникальная ситуация, когда еще обеспеченная государственными гарантиями система СМИ активно включилась в демонтаж главной опорной системы советского государства – коммунистической идеологии… Идеологи реформ первого призыва с помощью средств массовой информации сумели заново переоценить восьмидесятилетнюю историю страны, подготовить людей к восприятию новой системы ценностей. Журналисты первыми… подхватили лозунги перестройки и “понесли их в массы”, подогревая общественные ожидания» [Музалевский 2007: 290].

Вот именно в этих обстоятельствах (по существу, в момент обострения информационно-психологической войны) ирония (как «переносное значение, основанное на полярности семантики, на контрасте, при котором исключается возможность буквального понимания сказанного» [Клушина 2003: 287]) стала чрезвычайно популярной. Активно используя и прецедентные тексты недавнего советского прошлого, формируют двуплановость текста: «ирония как бы узаконивает двойственность, параллельность смыслов, а значит, и двуплановость восприятия… Ирония скрывает за собой социальную оценку даже при кажущейся объективированной подаче фактов» [Клушина 2003: 288].

Неоднократно и вполне квалифицированно рассматривал социально-пропагандистские интенции и эффекты всепоглощающей и всеразъедающей иронической волны в СМИ последних советских, а также послесоветских лет Ю. Поляков (которого, кстати, самого не без оснований называют классиком современной иронической прозы (например, [Крымова 2006: 422])). Интересно, между прочим, наблюдать, как менялись его оценки этих феноменов по мере хронологии событий, охватывавших страну: сначала – СССР, затем – Россию…

«Мое поколение страдает “вселенской иронией”. Но ведь энергия духа, ушедшая на разрушение миражей, могла пойти на созидание. Ирония не может быть мировоззрением народа, она не созидательна» [Поляков 2005: 26]. – «За последние годы ирония из средства самозащиты превратилась в важный и весьма агрессивный элемент государственной идеологии… Можно взглянуть на это и с точки зрения управляемых процессов. Заставить общество забыть о своем прошлом, а лучше даже возненавидеть его – задача любой революции, особенно если воплощение ее идеалов в жизнь идет неважнецки… Смысл юмористических и сатирических произведений… за последние годы: какая постыдно смешная жизнь была у нас ДО, как нелепы люди, тоскующие о прошлом, как омерзительны те, кто пытается сопротивляться тому, что наступило ПОСЛЕ» [Поляков 2005: 85–86]. – «Основной метод управления, используемый «четвертой властью”, – метод полуправды, полуцитаты, полуухмылки, полуинформации» [Поляков 2005: 206]. – «Эмоциональное и информационное насилие над нами осуществляется разными способами. Но из всех способов важнейшим является ирония. Тотальная ирония. Отсюда пародийный модус повествования, усвоенный современным нашим ТВ» [Поляков 2005: 227].

Весьма характерны в этом отношении российские телепередачи, по явному недоразумению именуемые «юмористическими» («Аншлаг», «Кривое зеркало» и т. п.). Тиражируемые телевидением тексты местечковых скетчистов чрезвычайно многочисленны и как-то натужно веселы (что – на общем малорадостном фоне – невольно заставляет вспомнить классическое: «восславим царствие Чумы»); при этом они, как правило, довольно однородны во многих отношениях: и тематически, и словесно, и по манере сценического исполнения. Каждое из подобных произведений – и, конечно, вся их совокупность – направлены на переориентацию аксиологических координат социума, на низведение его духовных потребностей до уровня удовлетворения физиологических инстинктов: в этом они готовы, по выражению Гамлета, «Ирода переиродить» [Шекспир 1960, 6: 75] (то же можно сказать о многих присяжных публицистах перестроечно-реформаторского периода: «А уж Тряпичкину, точно, если кто попадется на зубок, – берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит» [Гоголь 1966: 84]).

Еще из пророческого романа Ф. М. Достоевского известно, что «во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе… Дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное…» [Достоевский 1957, 7: 481]. Запоздало прозревший персонаж того же романа говорит: «Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии» [Достоевский 1957, 7: 690–691]. Ср.: «Информационное же оружие можно применять как раз для уничтожения в человеке именно этой связи с “безмерно великим”. После этого до идеи самоуничтожения он дойдет сам» [Расторгуев 2003: 192]. Собственно, в своей совокупности именно на это направлены творческие устремления русскоязычных «юмористов».

Любопытны, между прочим, некоторые аналогии в конкретных действиях их – и их литературных прототипов.

Среди прочих «забавных штучек», придуманных одним из «бесов»-активистов Лямшиным (впрочем, «был слух, что Лямшин украл эту пиеску у одного талантливого и скромного молодого человека… который так и остался в неизвестности»), была и «забавная, под смешным названием “Франко-прусская война”. Начиналась она грозными звуками “Марсельезы”… Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки “Mein lieber Augustin”, “Марсельеза” не замечает их… но “Augustin” всё нахальнее, и вот такты “Augustin” как-то неожиданно начинают совпадать с тактами “Марсельезы”… “Марсельеза” как-то вдруг ужасно глупеет: …это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками… Но она уже принуждена петь с “Mein lieber Augustin” в один такт. Ее звуки каким-то глупейшим образом переходят в “Augustin”, она склоняется, погасает… Но тут уже свирепеет и “Augustin”, который переходит в неистовый рев… Франко-прусская война оканчивается. Наши [члены «кружка»] аплодируют» [Достоевский 1957, 7: 339–340].

В связи с этим эпизодом музыкально-иронического характера приходит на ум современная «забавная штучка» – музыкальный видеоклип русскоязычной группы «Ван моо» (видимо, от англ. one more – «еще раз»), записанный на студии Аллы Пугачёвой. Текст этого «знакового» (как принято выражаться сегодня) произведения начинался так: «А у меня дружок есть Петя, Он поет обычно на рассвете: “Харе, Рама, Харе, Кришна, Кришна, Кришна, Харе”», второй куплет: «У меня дружок есть Ваня, он играет на баяне: по полю-полю, по полю-полю», и через всю песню проходила красной строкой мелодия «Хава нагила» (так, собственно, и называется песня), сопровождавшаяся соответствующим национально-танцевальным представлением, и рефрен: «Такие песни поем мы вместе!» Любопытно, что эта «забавная штучка» активно демонстрировалась разными российскими телеканалами, особенно в июле—сентябре 1993 г.

У главного героя чеховской повести, опубликованной в 1893 г., высокопоставленного петербургского чиновника Орлова, «перед тем, как прочесть что-нибудь или услышать… всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у дикаря… Ирония Орлова и его друзей не знала пределов и не щадила никого и ничего. Говорили о религии – ирония, говорили о философии, о смысле и целях жизни – ирония, поднимал ли кто вопрос о народе – ирония. В Петербурге есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни; они не могут пройти даже мимо голодного или самоубийцы без того, чтобы не сказать пошлости. Но Орлов и его приятели не шутили и не вышучивали, а говорили с иронией» (Чехов, «Рассказ неизвестного человека». [1956, 7: 192, 200]). Рассказчик, обращаясь к своему герою, так определяет истоки этой вселенской иронии: «Живая, свободная, бодрая мысль пытлива и властна; для ленивого, праздного ума она невыносима. Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников… вооружились ироническим отношением к жизни… и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью» [Чехов 1956, 7: 245].

Столетие с небольшим назад А. А. Блок опубликовал статью «Ирония», где говорится, в частности: «Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа “иронией”. Ее проявления – приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством. Я знаю людей, – которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста… Эпидемия свирепствует… Мы видим людей, одержимых разлагающим смехом… Перед лицом проклятой иронии – всё равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба… И все мы, современные поэты, – у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне» [Блок 1955а: 80–83]. Хорошо известно, что произошло по прошествии всего нескольких лет после публикации этой статьи с обществом, верхушка которого была разложена иронией…

Справедливо замечено, что «ирония не может быть мировоззрением народа» [Поляков 2005: 26].

Но той же «эпидемией» ознаменовались последние годы советской власти. Считают, например, что «особую роль в развенчании политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стеб… Феномен ерничества… на основе новояза свойственен, по всей видимости, всем языкам посттоталитарных обществ» [Земская 1996: 24]. Стеб в текстах СМИ определяют, например, как манеру подачи информации, при которой прямая авторская оценка событий, явлений подменяется всепоглощающей иронией: «автор надевает на себя маску ироничного, стороннего наблюдателя… Подобная манера, сохраняя видимость многозначительной позиции, позволяет в иронически-агрессивном стиле осмеивать всё и вся» [Солганик 2003: 266].

В качестве орудия борьбы, причем не только с «тоталитарным языком», но и с государственно-политическим устройством, его культивировавшим, рассматривался также молодежный сленг, который «весьма критически, иронически относится ко всему, что связано с давлением государственной машины» и «противопоставляет себя не только старшему поколению [таким образом разорвана естественная преемственность поколений. – А. В.], но прежде всего прогнившей насквозь официальной [очевидно, советской. – А. В.] системе» [Береговская 1996: 38].

Инструментом противодействия «тоталитарному языку» объявляют и деформацию (в анекдотах и т. п.) политических прецедентных текстов, обеспечивавших реализацию идеологем и мифов недавнего прошлого; этот «универсальный прием языкового сопротивления» оценивают как конструктивный в четверостишиях И. Губермана, сверхтекст которых «характеризуется четкой авторской позицией, противопоставленной позиции официальной [т. е. советской. – А. В.]», а их создатель формирует «картину мира человека, имеющего смелость открыто предпочесть ценности традиционные идеологическим» [Купина 1995: 137] (кстати, он же «расценивает Россию как страну, «где жить невозможно», как «гиблую почву» [Купина 1995: 125][9]9
  Действительно, чем, по словам литературного персонажа, «было бы плохо евреям в Швейцарии, где первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы» [Бабель 1989: 115]?


[Закрыть]).

Время т. н. перестройки ознаменовалось непомерным насыщением телеэфира юмористическими передачами (обычно не очень высокого художественного уровня), где исполнители изощрялись по поводу советской истории – и современности, с обилием пародий – поскольку многие подобные лицедеи попросту не способны создавать собственные полноценные тексты (ср.: «Карикатуристы завидуют людям, которые живут всерьез, и, дабы развеять свою зависть, подтрунивают над ними, издеваются, изощряясь в остроумии. А ведь остроумие – бесплодно» [Сегень 1994: 190]).

В общем, получилось примерно как в чеховском рассказе: «Это театр. Над его дверями… написано: “Сатира и мораль”. Здесь платят большие деньги, пишут длинные рецензии, много аплодируют и редко шикают… Храм! Но этот храм ряженый. Если вы снимете “Сатиру и мораль”, то вам нетрудно будет прочесть: “Канкан и зубоскальство”» [Чехов 1954, 2: 10].

Вообще время перестройки (время конструируемой демократизации – а вовсе не демократии – и избирательной гласности) «характеризуется интенсивным использованием “языковой демагогии”, «когда идеи, которые надо было внушить, не высказывались прямо, а навязывались исподволь путем использования возможностей, предоставляемых языковыми механизмами» [Базылев 2005: 7]. – «Одесский язык – …это где главное мысли, а не слова» [Р. Карцев. Бенефис. РТР. 04.01.00]. – «Григорий Горин – человек, учивший страну смеяться над несмешными вещами» [24. Ren-TV. 12.03.10]. Технологически эти феномены во многом также строились на иронии («перед усмешкой мужика, ничем не похожей на ту иронию, которой научили нас Гейне и еврейство… умрет мгновенно всякий наш смех» [Блок 1955б: 86]). – «Вспомните, какой был в последнее время здесь тон?.. Ведь это обратилось в одно только нахальство, бесстыдство; ведь это был скандал с трезвоном без перерыву» [Достоевский 1957, 7: 516].

Однако подобные приемы чрезвычайно характерны для информационно-психологической войны, в которой «большинство выпадов делается только для того, чтобы увидеть реакцию противника на те или иные входные данные, осмыслить ее и, собрав по крупицам все доступные знания, создать адекватную информационную модель… которая позволит в дальнейшем получить ответы на вопросы типа: “А что будет, если…?” и т. п… А потом придет ответственный наблюдатель и радостно констатирует: “Процессы приобрели необратимый характер!”» [Расторгуев 2003: 342].

Наивысшим (на сегодня) достижением официальной культуры следует считать назначение – не без чьей-то санкции – М. Жванецкого «дежурным по стране» (т. е. по России): см. еженедельную передачу с таким обнадеживающим названием на государственном российском телеканале РТР.

Вовсе не случайными оказываются и сегодня тематика и содержание текстов, выдаваемых в телеэфир под видом юмористических. Так, следующую репризу можно было бы рассматривать всего лишь как малоудачную шутку: «Белорусские песни – как и сами белорусы: стоит услышать, уже жалко» (Вадик Галыгин) [Comedy Club. ТНТ. 20.01.07], если не обладать кое-какими «фоновыми знаниями». А именно: в конце 2006 – начале 2007 г. в российских СМИ в очередной раз активизировалась антибелорусская кампания, вызванная якобы неправомерными внешнеэкономическими шагами руководства Белоруссии, через территорию которой на Запад транспортируются энергоносители из России. Телекомпания «ТНТ» входит в состав холдинга «Газпром-медиа», непосредственно относящегося к РАО «Газпром»… Понятно, что по поводу процитированной выше «шутки» не было никаких попыток применить Федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности», который в ст. 1 к «экстремистской деятельности (экстремизму)» относит, в частности, «деятельность… редакций средств массовой информации, либо физических лиц по планированию, организации, подготовке и совершению действий, направленных на… унижение национального достоинства… пропаганду… неполноценности граждан по признаку их… национальной… или языковой принадлежности» [№ 114-ФЗ от 25.07.02; № 148-ФЗ от 27.07.06].

Впрочем, даже и те из телевизионных текстов, которые подчеркнуто подаются как не связанные с политикой, на самом деле представляют собой (что вполне естественно) одну из форм многоликого политического дискурса. Вот лишь один фрагмент передачи, анонсируемой буквально как «новости без политики»: «Белорусские чиновники с большим энтузиазмом взялись решать проблемы детей из неблагополучных семей… Вводится так называемое “внесудебное изъятие детей” [и помещение их в детские дома]… Не все в Белоруссии считают такой порядок вполне законным. Представители оппозиции…» [Другие новости. 1 канал. 26.01.07]. И выбор лексики, обретающей в данном контексте необходимые адресанту коннотации (при внешней объективности в подаче информации), и искусно выраженное (и внушаемое аудитории) сомнение в законности описываемых мер, и упоминание о наличии в Белоруссии юридически грамотной и пышущей гуманизмом оппозиции делают цитируемое сообщение полноценным фрагментом вышеупомянутой пропагандистской кампании: «Абсолютно всё плохо в Белоруссии, управляемой Лукашенко!» Ведь далеко не каждый телезритель станет затруднять себя размышлениями: может быть, описываемые меры власти действительно направлены на то, чтобы оградить детей от влияния родителей-алкоголиков и их антисоциального поведения во имя физического и нравственного здоровья этих детей, их будущего – и будущего общества и этноса в целом?