Текст книги "Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста"

Глава V
Призыв «Отечество в опасности!»

Многие на Западе склонны рассматривать все, что печаталось в СССР во время войны, «только как пропаганду», и что истинную правду можно найти только в нынешних, послевоенных исторических трудах. Для тех, кто, как я сам, жил в то время в Советском Союзе, нынешние советские исторические работы об этом периоде выглядят чересчур упрощенно.

В моем московском дневнике, который я цитирую в книге «Год Сталинграда», я отмечал в высшей степени накаленную атмосферу того лета; ее можно было ощутить даже на обычном концерте из произведений Чайковского; каждый чувствовал, что всей русской цивилизации грозит ныне смертельная опасность. Помню, как в один из самых тяжелых дней июля 1942 г. люди вокруг меня плакали, когда звучала знаменитая тема любви в увертюре-фантазии Чайковского «Ромео и Джульетта». Странно, конечно! Но так действительно было.

Производство снарядов на московском заводе

Чувством грозящей смертельной опасности проникнуто и стихотворение «Мужество», которое написала Анна Ахматова (хотя опубликовано оно было только год спустя):

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки[123]123
  Ахматова Анна. Стихотворения (1909–1960). М., 1961. с. 205.


[Закрыть]!
 

Именно в то лето в Москве была впервые исполнена знаменитая «Ленинградская симфония» Шостаковича. Впечатление, которое производила на слушателей ее первая часть, рассказывающая о немецком наступлении – продолжавшемся еще и в то время, – было поистине ошеломляющим.

Летом 1942 г. и в литературе, и в пропаганде безраздельно властвовали только два чувства. Одним была та же любовь к Родине, которая пронизывала все, что писалось в разгар битвы под Москвой, – только теперь еще более горячая и нежная. Это была также любовь к собственно России. Вторым чувством была ненависть. На протяжении всех этих месяцев она росла и росла, пока не вылилась наконец в самые черные дни августа в пароксизм самой настоящей ярости. Клич «Убей немца!» стал в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну. Глубокое впечатление произвел на советскую общественность опубликованный 23 июня во многих газетах рассказ Шолохова «Наука ненависти» – история русского военнопленного, которого немецкие солдаты подвергли жесточайшим пыткам. Написанный живо и убедительно, этот рассказ в большой мере задал тон пропаганде ненависти, развернувшейся в последующие недели.

Очень большую роль в великой битве за поднятие морального духа советских людей летом 1942 г. сыграл также Эренбург; каждый солдат в армии читал Эренбурга; известно, что партизаны в тылу врага охотно обменивали лишний пистолет-пулемет на пачку вырезок его статей. Можно любить или не любить Эренбурга как писателя, однако нельзя не признать, что в те трагические недели он, безусловно, проявил гениальную способность перелагать жгучую ненависть всей России к немцам на язык едкой, вдохновляющей прозы; этот рафинированный интеллигент интуитивно уловил чувства, какие испытывали простые советские люди. С идеологической точки зрения то, что он писал, было неортодоксально, но из тактических соображений в тогдашних условиях было сочтено целесообразным предоставить ему свободу действий. Позднее его статьи, изданные уже в виде книги, не производили прежнего впечатления; надо, однако, поставить себя на место русского, который смотрит летом 1942 г. на карту и видит, как немцы занимают один город за другим, одну область за другой; надо поставить себя на место русского солдата, который отступает к Сталинграду или Нальчику и говорит себе: докуда мы еще будем отступать? Докуда мы сможем еще отступать? Статьи Эренбурга помогали каждому такому человеку взять себя в руки. Эренбург был не один, но в битве за укрепление, поднятие морали Красной Армии ему, несомненно, принадлежит центральное место. Его статьи печатались главным образом в газете «Красная звезда» и перепечатывались в сотнях фронтовых газет. Важное моральное воздействие оказывали также некоторые произведения Алексея Толстого, Симонова, Суркова и многих других.

Пьеса Симонова «Русские люди», полностью напечатанная в «Правде» в июле и шедшая на сцене сотен театров во всех уголках страны, типична как художественное воплощение темы «все русские едины». Пьеса показывает, как в неком приморском городе, своего рода Севастополе в миниатюре, горсточка русских, и среди них бывший царский офицер, бьется против немцев до тех пор, пока почти все они не оказываются убитыми, – трогательные хрупкие человеческие создания, вступившие в борьбу со страшной, бесчеловечной машиной. В обстановке 1942 г. эта пьеса глубоко волновала; я помню, как мертвая тишина, не нарушавшаяся в течение по крайней мере десяти секунд, царила в зале филиала Московского Художественного театра, когда опустился занавес в конце 6-й картины, ибо последними словами в этой сцене было: «Ты слыхал или нет, как русские люди на смерть уходят?» Многие из женщин в зрительном зале плакали. Излишне говорить, что пьеса имела счастливый конец; в последнем акте части Красной Армии берут город обратно. В те дни иного конца и быть не могло, поскольку плохой конец действовал бы слишком угнетающе. Чувство ненависти к немцам, очень острое уже в «Русских людях», на протяжении этого лета неизменно росло и дошло до максимума в знаменитом стихотворении Симонова «Убей его!». Наряду с многими другими поэтами, как Семен Кирсанов и Долматовский, важную роль в поддержании морального состояния русского народа сыграл Алексей Сурков. В отличие от Симонова, являвшегося скорее «офицерским» поэтом, Сурков был поэтом «солдатским». Стихотворение его «Ненавижу!», опубликованное 12 августа в газете «Красная звезда», заканчивалось следующими строками:

Стало сердце, как твердый камень. Счет обиды моей не мал. Я ведь этими вот руками Трупы маленьких поднимал… Ненавижу я их глубоко За часы полночной тоски И за то, что в огне до срока Побелели мои виски… Осквернен мой дом пруссаками, Мутит разум их пьяный смех, Я бы этими вот руками Задушил их, проклятых, всех.

А Эренбург в самый разгар отступления советских армий на Северном Кавказе и когда немцы рвались к Сталинграду, писал в «Красной звезде» 13 августа 1942 г.:

«Можно все стерпеть – чуму, голод, смерть. Нельзя стерпеть немцев. Нельзя стерпеть этих олухов с рыбьими глазами, которые презрительно фыркают на все русское… Не жить нам, пока живы эти серо-зеленые гады.

Нет сейчас ни книг, ни любви, ни звезд, ничего, кроме одной мысли: убить немцев. Перебить их всех. Закопать. Тогда уснем. Тогда вспомним про жизнь, про книги, про девушек, про счастье…

Не будем надеяться ни на реки, ни на горы. Будем надеяться только на себя… Фермопилы их не остановили. Критское море их не остановило. Их остановили люди – не в горах и не на берегу широкой реки – на подмосковных огородах…

Мы их перебьем… Но нужно их перебить скорее, не то они разорят всю Россию, замучают еще миллионы людей».

24 июня 1942 г. он писал в «Красной звезде»:

«Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье… Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать… Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии… Если ты убил одного немца, убей другого…»

Эти две пропагандистские темы развивались как до, так и после падения Ростова. Но после падения этого города в пропаганде зазвучала новая нотка, отчасти призванная подкрепить те организационные изменения, которые были проведены в Красной Армии; она заключалась в том, что вину за все происходящее следует, дескать, возлагать главным образом на саму армию.

Сейчас, оглядываясь на прошлое, думается, что жестокие упреки, которые адресовались в те дни Красной Армии, были несправедливы. Игнорировался факт, что летом 1942 г. она все еще испытывала серьезную нехватку боевой техники и что на большей части Южного фронта немцы обладали огромным превосходством в танках и особенно в самолетах.

После падения Ростова началось серьезное подтягивание дисциплины в армии – вплоть до расстрела на месте за невыполнение приказа или проявление трусости. Солдатам и офицерам стали беспрестанно напоминать об их личной чести и об их долге по отношению к своему полку.

И, наконец, еще одной переменой после падения Ростова было начавшееся повышение авторитета офицеров в Красной Армии. Так, были введены новые военные награды, присуждаемые только офицерам, – ордена Суворова, Кутузова и Александра Невского. Это новшество было одним из элементов кампании, в результате которой двоевластие командира и комиссара вскоре должно было снова уступить место командирскому единоначалию.

Но только в разгар Сталинградской битвы офицерскую форму дополнили погоны и золотые галуны. Так из пепла и пламени Сталинграда вышли украшенные золотыми галунами офицеры, и в этих золотых галунах поистине отражался огонь Сталинградской битвы. Именно это и сделало расшитые золотом погоны столь популярными, именно потому их все приняли. Введение их выглядело как коллективная награда всему офицерству Советского Союза. Золотой галун подчеркивал также профессиональный характер Красной Армии. Близилось время, когда Красная Армия должна была сказать свое слово как величайшая национальная армия в Европе; было только справедливо, чтобы ее офицеры одевались так же элегантно, как английские и американские, не говоря уже о немецких. Время для появления на сцене золотого галуна – в разгар Сталинградской битвы, а не раньше – было выбрано психологически очень правильно: при отступлении изящные мундиры выглядели бы очень неуместно. Тем не менее процесс шлифовки советского офицера – как внутренней, так и внешней – начался в ходе «психологической операции», последовавшей за ростовской катастрофой.

Передачи советского радио и материалы прессы имели огромнейшее значение. Все без исключения – особенно в те тревожные дни – лихорадочно ожидали вечерних известий. Десятки миллионов людей с величайшим интересом читали пропагандистские статьи. Эренбург, Шолохов и Алексей Толстой (по-видимому, именно в таком порядке) пользовались, как мы уже видели, колоссальной популярностью. Так же обстояло дело и со статьями военных корреспондентов, сообщения которых существенно дополняли официальные сводки. Россия также, пожалуй, единственная страна, где стихи читают миллионы людей, и таких поэтов, как Симонов и Сурков, читал во время войны буквально каждый.

Интересно поэтому посмотреть, как пресса трактовала безотрадную обстановку до сдачи Ростова и после нее.

В течение первой недели упор делался на только что закончившейся героической борьбе мужчин и женщин Севастополя. Затем, когда наступление немецких войск охватило весь юг, основной темой все больше становилась ненависть к врагу. «Ненависть к врагу» – так и была озаглавлена передовая статья «Правды» от 11 июля. Тон ее был все еще скорее увещевающим, чем угрожающим, каким он стал после падения Ростова:

«Наша Родина переживает серьезные дни. Фашистские собаки с остервенением рвутся к жизненным центрам страны… Широкие донские степи расстилаются перед воспаленными от жадности… глазами фашистских разбойников… Дорогие товарищи на фронте! Верит вам родная страна. Знает она, что та же кровь течет в ваших жилах, что и у героев Севастополя… Пусть святая ненависть к врагу станет главным, единственным нашим чувством. В этой ненависти сочетаются и горячая любовь к Родине, и тревога за семьи наши, за детей, и непреклонная воля к победе… У нас есть все возможности не только остановить врага, но и разгромить его… Враг спешит, чтобы сорвать второй фронт у него в тылу. Он рвется вперед, чтобы убежать от этой опасности. Не убежит! Стойкость советского народа срывала уже не один гитлеровский план…»

Здесь звучало предостережение не ожидать слишком многого от союзников, а полагаться на собственную решимость России и спасти себя от врага.

Более высокий взлет чувства патриотизма в сочетании с темой ненависти был достигнут в стихотворении Симонова «Убей его!», напечатанном в «Красной звезде» в день падения Луганска.

 
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был…
Если мать тебе дорога,
Тебя выкормившая грудь…
Если вынести нету сил,
Чтобы немец, ее застав,
По щекам морщинистым бил…
Если ты отца не забыл…
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Немец взял и на пол сорвал…
 

Если жаль тебе, чтоб старик, старый школьный учитель твой, Перед школой в петле поник Гордой старческой головой… Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел, так ее любил, Чтобы немцы ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем Обнаженную на полу, Чтоб досталась трем этим псам, В стонах, в ненависти, в крови, Все, что свято берег ты сам, Всею силой мужской любви… Если ты не хочешь отдать Немцу, с черным его ружьем, Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что Родиной мы зовем… Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!

Первые отклики печати на падение Ростова были еще довольно мягкими, и передовая «Правды» от 28 июля склонна была объяснять случившееся отсутствием второго фронта, когда перечисляла те девять пехотных и две бронетанковые дивизии противника, прибывшие в Россию за последние недели «из Франции и Голландии». Однако 29 июля в высших правительственных и партийных инстанциях, видимо, что-то произошло, ибо 30 июля (в день сталинского приказа «Ни шагу назад!») «Правда» заговорила уже совершенно другим тоном.

«Железная воинская дисциплина – основа воинской организации. Без дисциплины не бывает боеспособной армии, – писала она. – Советские воины! Ни шагу назад! – таков зов Родины… Советская страна велика и обильна. Но нет ничего более вредного, как думать, что раз территория СССР обширна, то можно отходить все дальше и дальше, что можно и без предельного напряжения сил уступать заклятому врагу хотя бы клочок советской земли, что можно оставить тот или иной город, не защищая его до последней капли крови… Враг не так уж силен, как это кажется иным перепуганным паникерам».

Следующие слова звучали еще решительнее:

«Нужно, чтобы… советские воины были готовы скорее погибнуть смертью героев, чем отступить от исполнения воинского долга перед Родиной».

Слова «железная дисциплина» упоминались в этой передовой четыре раза:

«В период гражданской войны Ленин говорил: «Кто не помогает всецело и беззаветно Красной Армии, не поддерживает из всех сил порядка и дисциплины в ней, тот предатель и изменник»… На VIII съезде партии… товарищ Сталин говорил, что либо мы создадим настоящую Рабоче-Крестьянскую «строго дисциплинированную армию и защитим республику, либо пропадем». Сейчас… приказ командира – железный закон».

«Красная звезда» выразилась в этот день еще яснее: «Сейчас не такое время, чтобы Красная Армия могла потерпеть в своих рядах малодушных… Трус и предатель не могут рассчитывать на пощаду…

Каждый командир и политработник властью, данной им государством, обязаны обеспечить такой порядок… при котором самая мысль об отходе без приказа была бы невозможной… Ни шагу назад! – таково повеление Родины».

1 августа «Красная звезда» добавила мрачную (и до тех пор не предававшуюся гласности) деталь к уже известной истории 28 панфиловцев, которые погибли в битве за Москву, сражаясь против немецких танков:

«Вспомним, как 28… героев-гвардейцев расправились с одним презренным трусом. Не сговариваясь, панфиловцы одновременно выстрелили в изменника, и в этом священном залпе прозвучала их решимость не сойти с рубежа, бороться до конца».

Газета напоминала также о герое гражданской войны Щорсе, одним из правил которого было: «Боец, вышедший из боя без приказания командира, расстреливается как за измену».

Есть все основания думать, – что, опираясь на эти новые меры «железной дисциплины» против «предателей» и «трусов», некоторые политработники Красной Армии зашли в своих действиях в течение последующей недели слишком далеко. Ничем иным нельзя объяснить передовую «Красной звезды» от 9 августа, где пояснялось, что нужно в конце концов проводить различие между неисправимыми трусами и людьми, у которых в какой-то момент сдали нервы:

«Если ты видишь, что перед тобой явный враг – пораженец, трус, паникер… такого агитировать, конечно, нечего. С предателями родины надо расправляться железной рукой… Но попадаются порой и такие люди, которых нужно лишь своевременно поддержать… – и они крепко возьмут себя в руки…»

Вторая часть той же передовой уже как будто предсказывала ликвидацию в близком будущем института комиссаров в том виде, в каком он существовал до тех пор:

«Глубоко заблуждаются те товарищи, которые полагают, будто в бою политработник должен действовать точно так же, как действует командир. Там, мол, некогда убеждать людей, там надо только приказывать, а тех, кто почему-либо не выполняет приказа, тут же, на месте наказывать. За невыполнение приказа старшего начальника на поле боя любой военнослужащий несет, конечно, самую суровую ответственность. Но задача комиссара, задача политработника состоит прежде всего в том, чтобы предотвратить всякую возможность подобных явлений. И главным их оружием в этом деле является именно политическая агитация, большевистское убеждение людей» (курсив мой. —А. В.).

Таким образом, эта поистине историческая статья в печатном органе Красной Армии не только била тревогу по поводу чрезмерно безжалостного насаждения «железной дисциплины», но и выявляла также новые черты во взаимоотношениях между командиром и комиссаром. «Красная звезда» явно давала теперь понять, что наказание провинившихся не являлось основной обязанностью комиссара и что оно было делом командира; основная же обязанность комиссара состояла в «агитации и большевистском убеждении». Такое уточнение явно говорило о том, что обе упомянутые функции в недалеком будущем будут разграничены. После этого протеста «Красной звезды» против огульного расстрела «трусов» подобных статей в печати уже почти не появлялось.

Другой темой, постоянно повторявшейся в советской прессе, было предостережение «Никогда не сдавайся. Лучше смерть, чем фашистский плен». Советские газеты процитировали, с соответствующими комментариями, ряд писем из Германии, в том числе следующее письмо одной немки, Гертруды Ренн, датированное 2 февраля 1942 г.:

«У нас очень холодно, почти так же холодно, как в России. Нынешней зимой померзла масса картофеля. Этот картофель дают русским, которые пожирают его сырым. В Фаллингбостелле каждую неделю умирают от голода или холода 200–300 русских. Но в конце-то концов они ничего другого и не заслуживают».

В свете того, что стало известно – тогда или позднее – о советских военнопленных в Германии, это письмо, несомненно, звучит весьма правдоподобно. При всем том – особенно в 1942 г. – к тем солдатам, которым удавалось бежать из немецкого плена (или даже вырваться из немецкого окружения), как правило, относились как к «подозрительным». Часть из них оправдывали, других отправляли в «штрафные батальоны»; были и такие – как мы узнали из недавно опубликованных материалов, – которых отправляли в «трудовые лагеря».

Мне припоминается невеселый разговор с одним советским полковником незадолго до падения Севастополя, где многим тысячам русских было суждено попасть в руки немцев. Полковник сказал:

«Почему оборона Севастополя так непохожа на оборону Тобрука или Сингапура? Не потому ли, что русские больше ненавидят врага, тогда как англичане склонны сдаваться, когда видят, что всякая надежда выстоять потеряна? Не является ли хорошее обращение немцев с английскими военнопленными элементом продуманной политики, имеющей целью помешать англичанам сражаться до последнего человека?»

«Выходит, – заметил я, – что если бы немцы обращались с русскими военнопленными лучше, то Севастополь давно бы уже пал?» – «Нет, – сказал он довольно сердито, – русский солдат, и уж тем более советский матрос, даже не подумает об этом, они смертельно ненавидят каждого немца. К тому же они знают, что, продолжая безнадежную оборону Севастополя до самого конца, они сковывают очень крупные немецкие и румынские силы и тем самым помогают остальному фронту. Здесь мы имеем героизм, но героизм плюс четкие приказы».

Затем я заговорил о Международном Красном Кресте, о Женевской конвенции и так далее. Не лучше было бы, чтобы советским военнопленным обеспечивалась бы, например, какая-то защита со стороны Международного Красного Креста, как это и предлагал Молотов? На это полковник ответил: «Я не очень в этом уверен. Проклятые немцы так или иначе обманут Международный Красный Крест – по крайней мере в том, что касается наших пленных. Мы обращаемся с немецкими военнопленными довольно хорошо, поскольку в конечном счете такая политика себя окупит, – но это не значит, что нам нравится так поступать. Этих свиней кормят лучше, чем миллионы наших мирных граждан, – даже подумать об этом тошно. Но можно ли ожидать от заключения с немцами конвенции о военнопленных чего-нибудь хорошего? Наши войска приняли муки ада и еще не раз побывают в аду, прежде чем мы разделаемся с этой войной. А в таком аду – готов признать это – мысль о том, что стоит только сдаться немцам в плен, как вам будет обеспечена мягкая постель и завтрак – все то, чем пользуются английские пленные, – такая мысль может вредно отразиться на политико-моральном состоянии армии. Не каждый наш солдат герой. Так пусть уж лучше он погибнет, чем сдастся в плен… Ведь это страшная война, более страшная, чем все, что были до сих пор. Больно думать, что наши пленные умирают в немецких лагерях голодной смертью. Но с политической точки зрения немцы совершают колоссальную ошибку. Если бы они обращались с нашими пленными хорошо, это вскоре же стало бы известно. Это звучит чудовищно, но, подвергая наших пленных пыткам и заставляя их умирать голодной смертью, немцы помогают нам».

Интересно, что немцы рассуждали примерно так же; немецкая пропаганда стремилась внушить каждому солдату, что попасть в руки русских для него равносильно самоубийству: его либо тут же расстреляют, либо он умрет медленной, мучительной смертью «в Сибири». Именно это мне говорили все немецкие пленные, которых мне довелось увидеть позднее в донских степях, в Сталинграде и в ходе многих боев после Сталинграда, когда боязнь окружения превратилась для немецкой армии в наваждение и даже привела к некоторым неожиданным ее отходам. Многие эсэсовцы тоже кончали с собой, чтобы не попасть в плен.

Здесь стоит заглянуть немного дальше досталинградского этапа войны и внимательно рассмотреть стадии процесса, начавшегося сразу после падения Ростова. Меры, предпринятые в этот период, можно разбить на три группы. Во-первых, шла «внутренняя» шлифовка офицерского корпуса; она осуществлялась путем повышения в должностях и званиях многих молодых офицеров, проявивших в ходе войны высокую техническую подготовленность, и понижения или увольнения «старых служак»; прецедент уже был создан в 1941 г., когда с ключевых постов в армии сняли таких людей, как Ворошилов и Буденный. Во-вторых, происходила и «внешняя» шлифовка советского офицера – введена была более красивая форма с погонами и золотым галуном. В-третьих, был доведен до логического конца процесс четкого разделения функций командира и комиссара, начавшийся вскоре после падения Ростова. 9 октября было наконец восстановлено единоначалие командира.

Контраст между командиром нового и старого типа был ярко показан в пьесе Корнейчука «Фронт», на которой стоит остановиться несколько подробнее в связи с поднятой вокруг нее большой шумихой.

Основная тема пьесы – конфликт между командующим фронтом, генералом Горловым и его подчиненным, генералом Огневым, командующим одной из армий этого фронта. Горлов – человек приятный, безусловно храбрый и прекрасно зарекомендовавший себя в Гражданскую войну, но совершенно непригодный для современной войны.

Он более или менее добродушно прохаживается по адресу «специалистов» и с гордостью заявляет:

«(Я) …никаких университетов не проходил. Воевать учился не в академиях, а в бою. Я не теоретик, а старый боевой конь». Секрет военного успеха кроется у него в личной храбрости. «…И побьем любого врага, – говорит он, – и не радиосвязью, а геройством, доблестью!» Его окружают угодливые, льстящие ему ничтожества; все это люди, в которых нет ни грана горловской врожденной честности. Среди них мы видим начальника разведотдела, редактора фронтовой газеты, некоего военного корреспондента, начальника связи фронта. Все они обрисованы в острых сатирических тонах.

Центральной фигурой в противоположном лагере является Огнев, молодой генерал, в совершенстве владеющий методами ведения современной войны. Его поддерживает брат Горлова, директор крупного авиазавода, перед ним преклоняется сын самого Горлова. В штабе Горлова царит атмосфера полной беспечности, нередко устраиваются шумные ужины с тостами и хвастливыми речами. Огневу все это внушает отвращение, а брат Горлова, прибывший в инспекционную поездку из Москвы, ошеломлен всем увиденным и сообщает потом в Москву о том, что его брат совершенно не справляется со своими обязанностями. Центральное место в пьесе занимает столкновение двух школ в связи с операцией, которую Горлов полностью проваливает. Положение в конце концов спасает, хотя и дорогой ценой, Огнев с его гораздо более ясным пониманием замыслов немецкого командования и значительно более четкой организацией.

В последнем действии, после одержанной в тяжелом бою победы, когда, несмотря на первоначальные приказы Горлова, Огневу удалось предотвратить катастрофу, Горлова снимают с поста. Он растерян, однако начинает понимать суть происшедшего и принимает свое смещение не протестуя. В ходе сражения убит его сын, один из самых преданных почитателей Огнева. Автор не рисует Горлова каким-то злодеем, и всякий, кто видел «Фронт» на сцене Московского Художественного театра, запомнил ту жалкую, почти чеховскую фигуру, какой Горлов представал перед зрителями в последнем действии в исполнении великого Москвина.

Пьеса, однако, призвана была рождать в зрителях чувство оптимизма. В конце ее исчезает не только Горлов, но и все его окружение; на их место приходят другие люди, подобные Огневу, люди, которых выдвинула сама война и которые в дополнение к академической подготовке многому научились непосредственно на опыте войны. Огнев представлял собой весьма характерный тип нового советского офицера, и опубликование этой пьесы в сентябре 1942 г. было в известном смысле важным связующим звеном между проведенными сразу после падения Ростова реформами и их логическим следствием – повышением роли командира в Красной Армии, приданием ему внешнего «блеска» с введением новой формы одежды и восстановлением принципа единоначалия.

О восстановлении полного единоначалия командира объявлял Указ Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября, упразднявший институт военных комиссаров в Красной Армии. Намекая на те трения, которые нередко возникали в воинских частях между командиром и комиссаром, особенно в тяжелые недели отступления, Указ разъяснял, что надобность в военных комиссарах в старом смысле слова ныне отпала. Система военных комиссаров, говорилось в Указе, возникла в период Гражданской войны для наблюдения за командирами, среди которых имелись и бывшие офицеры царской армии, «не верившие… в прочность Советской власти и даже чуждые ей».

В Указе говорилось, что после Гражданской войны были выращены и воспитаны в советских условиях многочисленные командные кадры и что нынешняя война выдвинула «огромный слой новых талантливых командиров… Командиры Красной Армии доказали свою преданность нашей родине, приобрели значительный опыт… выросли и окрепли в военном и политическом отношениях». Далее в Указе отмечалось:

«С другой стороны, военные комиссары и политработники повысили свои военные знания… часть из них уже переведена на командные должности… многие же другие могут быть использованы на командных должностях либо немедленно, либо после известной военной подготовки.

Все эти… обстоятельства… свидетельствуют о том, что полностью отпала почва для существования системы военных комиссаров. Больше того, дальнейшее существование института военных комиссаров может явиться тормозом в улучшении управления войсками, а для самих комиссаров создает ложное положение.

Таким образом, назрела необходимость… установить полное единоначалие и целиком возложить на командира ответственность за все стороны работы в войсках…»

Итак, комиссары были превращены в «заместителей командиров по политчасти»; они также были офицерами, но имели обычно более низкое, чем командир, звание, и в их обязанности входили прежде всего политическое воспитание солдат, пропагандистская работа, забота о культурно-бытовом обслуживании в частях и т. д. Самое же важное заключалось в том, что они уже не могли больше вмешиваться в решения командира, тем более в решения оперативного характера.

Другой практической выгодой этой реформы явилось – после страшных потерь, понесенных армией с июня 1941 г., – достигнутое за короткий срок значительное увеличение командных кадров, в состав которых влились бывшие комиссары, в большинстве обладавшие практическим опытом войны.

Указ упразднял институт военных комиссаров и политруков (должности, соответствовавшие по званию командирам подразделений) и вводил «в соединениях, частях, штабах, подразделениях, военно-учебных заведениях, в центральных и главных управлениях НКО и учреждениях Красной Армии институт заместителей командиров по политической части».

Передовая «Красной звезды» от 11 октября отмечала неоспоримые заслуги многих военных комиссаров перед страной и армией и указывала, что во многих случаях комиссары брали на себя обязанности командиров, когда тех убивали или ранили. Многие такие комиссары были уже назначены на командные должности. Статья подчеркивала, что Указ фактически представлял собой последний этап уже давно происходившего процесса. Опуская все, что имело место в конце 30-х годов, а также с начала войны, статья доказывала, что новая реформа представляет собой всего-навсего ту же перестройку армии, на которой еще в начале 20-х годов настаивал Фрунзе. О Тухачевском, этом противнике «двоевластия в войсках», в статье не упоминалось.