Текст книги "Чудесный шар"

Глава пятая
Вельможа и майор

Трофим Агеич писал докладную записку начальству. В кабинет ворвался запыхавшийся Семен:

– Так что вас немедленно требують, ваше благородие!

– Кто требует? Куда? – вскочил встревоженный Рукавицын.

– Генерал-сенахтура Бутурлина дворецкий.

Трофим Агеич поспешно натягивал мундир с помощью Семена.

«Ничего не понимаю. Зачем я понадобился самому Бутурлину? Уж не государственный ли переворот случился?..» – пронеслась мысль.

Майор поспешил к воротам. У караулки стоял лакей в нарядной ливрее.

– Их высокопревосходительство господин сенатор и кавалер Александр Борисович Бутурлин просят вас, сударь, пожаловать к ним в имение, – негромко сказал лакей.

– В Остафьево, что ли?

– Так точно-с!

– Но как же это? Зачем?

– Нам про то неизвестно.

– Удивительно!

Майору вдруг представилось, что его зачем-то хотят выманить из тюрьмы. Он подозрительно взглянул на лакея.

– Да у тебя есть предписание? – взмолился майор.

– Окромя изустного поручения, ничего барином не дано, – хладнокровно отвечал толстый дворецкий. – Да вы, может, считаете меня за самозванца? – ухмыльнулся лакей, разгадавший опасения коменданта. – Так ведь вот она, моя бумага! – И он указал на раззолоченную карету.

– Поразительно! Такого случая не бывало… Наконец, по уставу я не имею права покидать тюрьму без разрешения начальства, – растерянно бормотал Рукавицын.

– Как вам угодно-с! Знаю только, что их высокопревосходительство разгневаются ужасно.

Лакей повернулся и направился к карете. Майор в отчаянии схватил его за рукав:

– Постой, погоди! Экой ты, братец, нетерпеливый! Настоечки стаканчик не желаешь ли пропустить по случаю сырости?

– За настоечку покорно благодарим… Сырость, она действительно!..

– Так ты, братец, подожди минутку. Тебе поднесут. А я того… понимаешь…

Майор заторопился домой. Румяная кривая кухарка Матрена понесла к воротам бутылку ежевичной настойки, а Рукавицын заперся в кабинете с Семеном.

– Как же быть, Сэмэн? – спрашивал растерянный майор. – И ехать страшно, а отказаться того страшнее! Ведь вельможа-то какой? Генерал-аншеф, самый первый в армии!

– Треба поехать, ваше благородие! – решительно сказал Семен.

– А вдруг в Тайной узнают?

– Пытер далеко, а сенахтур Бутурлин блызко! А начальство – звестное дело! – чем оно блызче, тем бьет крепче!

– А вдруг ревизия наедет?

Семен подумал.

– А мы вот як зробым, ваше благородие: коли вас спросят, я кажу, шо вы больной, без памьяти лежите, а вас у ворот подожду и в шинели проведу, будто солдата на пост.

Рукавицын просиял:

– Ну, Сэмэн, тебе по уму кабинет-министром быть. Смотри же, чтобы все было в порядке.

– Усе будет гарно, ваше благородие!

Прицепив шпагу и закутавшись в шинель, майор отправился к воротам. Дворецкий успел выпить полбутылки настойки, и на толстых щеках его появились алые пятна. Завидев майора, он весело крикнул:

– Значит, надумали, сударь! Оченно великолепно! А то – доложу вам по секрету – чем нашего барина рассердить, лучше с чертом связаться!

– А что, гневен? – ослабевшим голосом спросил майор.

– У, не приведи господи! Да вам-то, сударь, опасаться нечего, – добавил дворецкий, заметив страх Рукавицына. – А бутылку я с собой возьму. Отменная настоечка! – неожиданно закончил лакей и сунул бутылку вместе с серебряным стаканчиком в карман.

Он услужливо подсадил коменданта в карету, сам сел на козлы.

Майор откинулся на бархатном сиденье. Замелькали покосившиеся домишки, обнесенные гнилыми заборами. Кривые улицы Новой Ладоги были пустынны. Редкие прохожие торопливо шарахались от кареты, чтобы не быть забрызганными грязью.

«В этаком экипаже да по Питеру бы… – размечтался Трофим Агеич. – По Невской бы першпективе, да чтобы в парадном мундире со всеми орденами, хе-хе-хе…»

Городок остался позади. Через полчаса карета подкатила к барскому дому в Остафьеве.

Дворецкий ввел майора в обширную переднюю, где несколько лакеев играли в карты.

Один из слуг бросился снимать с Трофима Агеича шинель; другой подлетел со щеткой и начал чистить его старенький, залоснившийся мундирчик, отчего побелевшие швы выступили явственнее; третий поспешил с докладом к барину.

Несмотря на все эти знаки почтения, Трофиму Агеичу было не по себе, его сердце тревожно билось, он часто и шумно вздыхал.

– Просят ваше благородие пожаловать!

Рукавицын боязливо зашагал по скользкому паркету.

Сенатор сидел у камина, в котором жарко горели дрова. Майор остановился у двери.

– Честь имею явиться по вашему приказанию, ваше высокопревосходительство! Комендант Ново-Ладожской крепости майор Рукавицын.

– Прошу садиться! – любезно пригласил Бутурлин. – Нет, поближе, поближе! – воскликнул он, когда Рукавицын примостился на кончике стула у самой двери.

Майор передвинулся на соседний стул. Александр Борисыч встал и, несмотря на робкие протесты гостя, усадил рядом с собой.

– Знаете ли вы, господин майор, зачем я вас пригласил?

– Не могу знать, ваше высокопревосходительство!

– К вам прошлой осенью нового арестанта привезли?

– Ваше высоко… – удивился майор. – Вам это известно?

– Мало ли что мне, сударь, известно. – И он добавил внушительно: – Помните, что у Тайной канцелярии от меня секретов нет!

Трофим Агеич затрепетал.

– Я слушаю, – настойчиво продолжал сенатор.

– Сентября двадцать седьмого прошлого года в тюрьму заключен по именному указу ее императорского величества государыни Елизаветы Петровны Дмитрий Иванов сын Ракитин, – сбиваясь на язык рапорта, доложил майор.

– Ну, эго для вас он Ракитин, – небрежно перебил Рукавицына сенатор. – По некоторым важным причинам от вас его подлинную фамилию и положение в свете скрыли. Но это – персона…

– А я, признаться, и сам так полагал, ваше высоко… – вымолвил майор и замолк, смущенный собственной смелостью.

– Да? Ну что же, хвалю за догадливость. И. следственно, эту персону надо беречь, не так ли, майор?

– Так точно, ваше высокопревосходительство: Уж я и то, ваше… Наливочки им из своего погреба, кота…

– За это хвалю. И вот еще что… – Бутурлин таинственно наклонился к уху коменданта. – Известно ли вам, что этот Ракитин весьма сведущ в науках?

– Еще как известно, – сознался Рукавицын. – У меня от ихних разговоров аж голова пухнет… Я-то сам, ваше высоко… из простых солдат, усердием и преданностью все превозмог…

– Вижу, – сказал Бутурлин, прикоснувшись пальцем к майорскому погону. – И, думается, шагнете много выше, ежели будете слушать мои советы.

– Ваше высоко… – со слезами радости вскричал майор. – Отец и благодетель, за вас в огонь и в воду!..

Разговор со знатнейшим вельможей начал нравиться Рукавицыну. Со свойственной ему хитростью он почувствовал, что зачем-то нужен Бутурлину, а значит, может получить от этого немалые выгоды.

– Мне стало ведомо, – продолжал сенатор, – что, сидя у вас в камере, узник, о коем мы говорим, сделал на досуге, – Бутурлин улыбнулся, а майор угодливо хихикнул, – весьма важную военную инвенцию…

– А как же вы узнали… – заикнулся было майор, но осекся, остановленный строгим взглядом Бутурлина.

– Как я узнал, дело мое, а вам скажу, что ракитинская инвенция может оказать нашей армии значительную преференцию[71]71
  Преференция (лат.) – выигрыш, предпочтение.


[Закрыть] перед неприятелем, и, следственно, ваш долг всячески Ракитину в осуществлении оной инвенции содействовать.

– А как же регламент, уставы? – всполошился майор.

– Умные люди, – вельможа многозначительно подчеркнул эти слова, – умные люди всегда найдут выход из самого затруднительного положения. И ежели вам предприятие Ракитина покажется странным и даже в тюремных стенах небывалым, вы сим не смущайтесь. Уразумели?

– Так точно, ваше высок… дит… ство! – гаркнул комендант. Он-то считал себя умным человеком.

Бутурлин неожиданно вытащил из стола кошелек с золотом.

– А мундирчик-то у вас плоховат. Место ваше ненажиточное. Сшейте новый мундир и помните: кто мои приказания выполняет, тот от меня обижен не будет. Прощайте, господин полк… майор!

Рукавицын возвратился в крепость, когда уже стемнело. Шатаясь, как пьяный, он прошел через тюремный двор и ввалился в дом. Антонина Григорьевна смотрела своими выпуклыми, немигающими глазами, как муж вытащил полновесный кошелек и высыпал золото на стол.

– Вот, мать, видала поживу?! Каков майор Рукавицын? Сразу догадался, что этот Ракитин некая знатнеющая персона! Уж если сам Бутурлин так о нем печется и моего содействия ищет, то тут бо-ольшим производством пахнет! Ну и пусть узник делает свою инвенцию, какова бы она ни была, лишь бы крепость не вздумал взрывать, хе-хе-хе…

Покряхтев, майор скинул парадное одеяние и поплелся в столовую выпить и закусить.

Глава шестая
Ответ из Петербурга

Милованов пришел в дом Марковых в воскресенье утром. Яким встретил его у ворот и провел в кабинет. Глаза ефрейтора были красны, лицо опухло. Егор Константиныч посмотрел на него:

– Хорош! Все пропил?

– Так точно, ваше высокородие! – радостно отрапортовал мушкатер. – Погуляли вволюшку! А то когда еще так удастся?

– Вот тебе на опохмелье! – Марков протянул солдату рубль.

– Покорнейше благодарим! – взревел Милованов.

Подавая ему письмо и пачку книг, плотно упакованных в бумагу, Марков тихо сказал:

– Ты того… Все, что надо, сделай. Ну, понимаешь?

– Так точно, ваше высокородие. Не беспокойтесь, все будет в аккурате. Для такого барина, господи!..

Ефрейтор спрятал письмо за обшлаг. Он собрался уходить, когда в дверь протиснулась Марья Семеновна с огромным узлом. Подтащив узел, старушка прошептала, задыхаясь:

– Митеньке…

Ефрейтор с изумлением посмотрел на тюк.

– Это что там у тебя? – спросил Егор Консгантиныч.

– Фуфаечка теплая. Два набрюшника гарусных. Полдюжины сорочек. Шарф теплый для зимы и еще один полегче. Чулок шерстяных дюжина. Перчаток три пары…

– Будет, будет! – перебил токарь. – С ума сошла, старая!

– Все своей работы, – с гордостью сказала старушка. – Да еще кой-чего настряпано: пряники сахарные, творожники, что Митя любит. Уж будь добр, голубчик, свези! – Марья Семеновна с мольбой уставилась в багровое лицо мушкатера.

Ефрейтор в недоумении почесал в затылке.

– Я бы всей душой рад, барыня, да ведь меня с этаким базаром в тюрьму не пропустят.

Старушка запечалилась и готова была запричитать над крушением своих надежд. Марков, тронутый горем жены, придумал:

– А ты вот что, друг Милованов! Уж ты для нас пострадай, сделай одолжение. Что можно, вздень на себя, а там как-нибудь передашь.

– Это можно, это мы с Алехой Горовым устроим, ваше высокородие. Алеха у камеры караул несет.

Старушка вышла, а солдат с помощью Егора Константиныча натянул фуфайку, обмотался шарфами, набрюшниками, на ноги надел две пары чулок. Но и после этого остался громоздкий сверток.

Фигура мушкатера потеряла статность, стала грузной, неуклюжей. Лицо Милованова покрылось крупными каплями пота.

– Тяжело? – участливо спросил Марков.

– Ничего… – прохрипел солдат. – Для таких господ… постараюсь, бог даст, вытерплю… Опять же на ветерке обдует…

Вошедшая Марья Семеновна разахалась:

– Как же это? Вон и чулки оставляешь И творожнички, Митины любимые… и ватрушечки! Для кого же я всю ночь стряпала? Возьми хоть себе на дорогу!

– Это дело! – одобрил Егор Константиныч.

Ефрейтор, забрав увесистый узелок с пирогами и кренделями, крикнул:

– Счастливо оставаться, ваши высокородия! – и хотел оставить кабинет.

Но Егор Константиныч сделал ему таинственный знак рукой, подошел вплотную и сунул мушкатеру в руку маленький тяжелый мешочек.

– Тоже для Мити. Передашь? – Старик испытующе посмотрел в глаза Милованову.

Ефрейтор густо побагровел.

– Ваше высокородие! Узника обидеть… Да это последний басурман постыдится…

– Ладно, верю. – Марков дал солдату еще один сверток с деньгами, намного полегче первого. – А это Алеше Горовому. Скажешь: дядя кланяется, обнимает, велит беречь себя…

Взглянув на растерянное лицо Милованова, старик повернул ефрейтора за плечи и легонько выпроводил из кабинета.

Дни, когда Дмитрий ожидал ответа от Егора Константиныча, казались ему месяцами. Узник оживлялся только ночами, во время свиданий с Горовым.

От Алексея Ракитин знал, что за комендантом была прислана карета, и он куда-то уезжал на несколько часов. Но куда? Имела ли эта поездка отношение к тому поручению, что дал он дяде? Неизвестность томила Дмитрия, одолевали мрачные мысли.

Наконец пришел долгожданный день. Дмитрий нетерпеливо вскрыл пакет. Там оказалось два письма, и одно из них написанное дорогим, знакомым почерком учителя! Значит, дядя ознакомил его с прожектом Ракитина. Ах, какой же молодец Егор Константиныч!..

Дмитрий взволнованно всматривался в ровные строчки ломоносовского письма. Михайла Васильич сердечно поздравлял его с великим открытием, говорил об огромной будущности воздухоплавания… И самое главное – велел не терять надежды!

«Время изменчиво, – писал учитель. – Сейчас ты в самом бедственном положении, а завтра все может измениться в твою пользу. Будь бодр, работай! Помни: только в работе смысл нашей жизни. От Егора Константиныча я узнал, что ему удалось склонить Б. содействовать твоему предприятию…

Я сделал для тебя все расчеты шара, можешь смело на них положиться…»

– А, вот они, расчеты. Все прекрасно: теперь я знаю, сколько надо материала. Размеры шара не так велики, как я опасался. Деньги дядя прислал. Осталось самое главное – уговорить Рукавицына.

Со смехом и слезами прочитал узник записку Марьи Семеновны со строгим наказом беречь себя, обязательно носить посланную ему теплую фуфайку и гарусные набрюшники, шерстяные чулки. Судьбу всех этих полезных вещей Ракитин угадал безошибочно. Но он не сердился на Милованова: тот выполнил самое главное – доставил ему деньги и письма, а письма имели для Дмитрия огромную важность.

Теперь, когда из письма Ломоносова Дмитрий убедился в осуществимости своей идеи, тем сильнее зрела в его уме решимость не откладывать разговора с майором. Ракитин давно уже догадался, что запуганный историей с Приклонским Трофим Агеич считает его, Ракитина, знатной персоной. Этим объяснялись и простодушные расспросы Рукавицына о прошлой жизни узника, и грубоватое подхалимство Семена.

Не в интересах узника было разоблачать заблуждение тюремщика. Дмитрий был правдив по природе. Но здесь дело шло о судьбе его великого изобретения, которое обещало выдвинуть Россию на первое место среди европейских держав. Дмитрий даже отказался бы от воли, будь он уверен, что другие осуществят его инвенцию и поставят ее на службу родине. А этой уверенности у него, как и у Михайлы Васильича, не было. Если его идеей завладеют стяжатели, стоящие у власти, они постараются держать ее в тайне, используют для своего обогащения.

Нет, он должен бежать из тюрьмы, и необыкновенный способ бегства покажет людям возможность воздушных сообщений.

Ракитин решил пустить в ход свой главный козырь – приказ сенатора Бутурлина о содействии ему, Ракитину, в выполнении его прожекта. В том, что комендант получил такой приказ, узник не сомневался. Бутурлин был по-своему честен и, получив крупную взятку, не мог обмануть старого приятеля. Да и зачем бы иначе он вызывал Рукавицына к себе в имение?..

И во всем помог Алешка Горовой! Как без него установил бы Дмитрий переписку с дядей, как рассказал бы о своем изобретении и заручился могущественной поддержкой Бутурлина?

Ракитин в последний раз продумывал план предстоящей «кампании».

– Невежество майора – раз! – считал он, загибая пальцы. – Его честолюбие, страх перед Бутурлиным. Это мои союзники. Суеверие майора, служебная дисциплина. Это враги. Ну ничего, Трофим Агеич, поборемся!..

Глава седьмая
Кампания открыта

Трофим Агеич купил у рыбаков огромного сига и зашел с ним к Ракитину.

– Пирожище Антонина Григорьевна завернет! – похвалился майор. – В Амстердамске немцы такого и не видывали. И вам, сударь, пришлю.

Рукавицын был в прекрасном настроении. Дмитрию показалось, что момент для разговора удобен.

«Господи, благослови!» – мысленно перекрестился он и попросил Трофима Агеича присесть. Узник подвинул табуретку, и майор очутился в той позиции, которую давно обдумал Ракитин. Лицо Дмитрия было в тени, а одутловатая физиономия коменданта, с мутными глазами, с багровым носом, была освещена, и ни одно ее движение не могло укрыться от глаз Дмитрия, смотревшего на него в упор.

– Давно хочу я, Трофим Агеич, поговорить с вами об одном очень важном деле…

«Вот, вот оно, об инвенции будет говорить…» – с волнением подумал майор, и кожа его покрылась мелкими пупырышками.

– Я к вашим услугам, – сказал он вслух.

– Вам известно, что за границей я посещал лекции известнейших профессоров. По аналитической геометрии на плоскости и в пространстве слушал профессора Фохта, по дифференциальным и интегральным исчислениям – знаменитого Иоганна Бернулли, выдающегося математика, продолжателя дела сэра Исаака Ньютона и господина Лейбница…

Комендант смотрел на узника угасающим взором.

– К чему это, сударь, такие слова? Убей бог, не понимаю…

– Натурфилософию читал профессор Бергман, – неумолимо продолжал Дмитрий, – античную историю…

– Батюшка, увольте! – взмолился майор. – Верю, ей-богу, верю, что вы человек ученый, не нам, простакам, чета… Скажите, куда вы все это клоните?

– Сейчас узнаете, Трофим Агеич, о чем речь. Сидя в тюрьме, обсуждал я научные проблемы и пришел к замечательному замыслу, осуществление которого принесло бы нам с вами небывалую славу, почести…

«Она! Инвенция! Дошел-таки до инвенции, Бутурлин правду говорил…»

Рукавицын вскочил. Мутные глаза его загорелись алчностью.

– Славу! Почести! Не откажусь, сударь, нет, не откажусь! Чувствую, что достоин. Рассказывайте ваш замысел!

Дмитрий охладил пыл майора:

– Не могу изложить подробности. Скажу лишь, что он имеет неоценимую важность для армии. Это могучее средство к уничтожению врагов, какого и заграничные государства не имеют.

– Но чего же вы хотите от меня, сударь?

Обвислые щеки Трофима Агеича налились кровью. В волнении он начал набивать трубку, но табак сыпался мимо.

– Я прошу вашего содействия, помощи, господин майор, прошу, – твердо сказал Ракитин. – За это разделите со мной все выгоды…

– Изложите суть дела, сударь, – настаивал Рукавицын, все еще не справляясь с непослушными руками. – Без этого не смогу отправить донесение высшему начальству о вашем замысле.

Дмитрий содрогнулся. Опасные последствия такого донесения живо представились ему. Как видно, в душе майора страх перед Бутурлиным еще не перевесил страха перед прямым его начальством, и он, со свойственными ему подозрительностью и хитростью, хотел обеспечить себе тыл. Дмитрий ожесточился.

«Ну нет, Трофим Агеич, не выйдет это у вас. Мы тоже не лыком шиты». Вслух молвил:

– Вы собираетесь доносить высшему начальству? Нет, это должно остаться между нами. Я – узник. Если я прежде времени открою свою тайну, другие воспользуются ею, а мы с вами ничего не выиграем.

– Как же тогда быть? – нерешительно спросил комендант.

– Мы должны сделать опыт, пробу, – ответил Ракитин. – Если не удастся, об этом не узнают. Вы ничего не потеряете. Если опыт удастся, мы прославимся на всю империю, заслужим благоволение правительства!

«Генеральский чин получу!» – блеснула догадка в голове Рукавицына.

– Хорошо, я подумаю, – сухо сказал Рукавицын и ушел, позабыв захватить сига.

Майор зашел только через два дня.

– Никаких опытов без ведома начальства я, сударь, при всем желании разрешить не могу, – официальным тоном сказал он и вышел.

Дело пошло на выдержку: чья воля окажется сильнее, кто заставит уступить противника. Да, майор оказался значительно более серьезным противником, чем поначалу предполагал Ракитин, обманутый простоватыми повадками Трофима Агеича. Предстояла упорная, длительная борьба.

Глава восьмая
Военные хитрости. Мины и контрмины

Рукавицын пришел через несколько дней, закурил трубку, потолковал о погоде, поговорил о тюремных новостях, а потом ударился в воспоминания.

«Хочет, чтобы я первый заговорил о моем прожекте, – догадался Ракитин. – Не дождетесь, Трофим Агеич!»

Узник принялся поддерживать разговор. Он смеялся в смешных местах, вздыхал в патетических, возмущался после каждой истории, обычно кончавшейся тем, что Трофима Агеича обходили наградами и слава за его подвиги выпадала другим.

Наконец майор замолк. Ракитин спокойно ждал.

– Вы, сударь, того… в прошлый раз… – Комендант смущенно покашлял. – Говорили о каком-то замысле…

– Говорил, – равнодушно отозвался Дмитрий, но покраснел и был рад, что майор не различает в сумраке его лица.

– Я много думал над вашими речами, растревожили они меня, не потаюсь. Ведь дело, сударь, небывалое! Опыт в тюрьме устраивать! С сотворения мира, полагаю, ни один узник не замышлял такого… – Майор в смущении сунул в рот потухшую трубку.

Ракитин хладнокровно возразил:

– Зато и ни один комендант с сотворения мира не имел такого случая отличиться, как вы, Трофим Агеич! Стоит только согласиться на мое предложение.

– Да ведь я не представляю себе, сударь, о чем речь! Какой замысел? Что за опыт? Может, мы все подорвемся на минах? Либо вы крепостную стену подкопаете?.. – И он с глубоким вздохом добавил: – Должен же я знать, за что рискую службой, а то и свободой?

– Не преувеличивайте! Риск ваш ничтожен. Вы только сделаете мне лишнее послабление, за которое известная вам знатная персона («Откуда он знает?» – со страхом подумал Рукавицын) наградит вас даже в случае моей неудачи. Но если я выдам мой секрет, найдутся люди – я говорю не о вас, Трофим Агеич, – которые присвоят заслугу себе. Я останусь узником, вы – комендантом. Согласитесь, что положение коменданта, хоть и непривлекательное, все же несравнимо с положением арестанта в этой камере.

– Я человек неученый, Дмитрий Иваныч, – сказал майор, – и вашей мыслью воспользоваться не сумею, если даже захочу. Но мне легче будет обдумывать дело, когда я хоть краешек узнаю…

Рукавицын говорил, казалось, чистосердечно и глядел Дмитрию в глаза, а в голове его бродила мысль:

«Там посмотрим… Он думает, я так уж прост. Ничего, и мы не лаптем щи хлебаем. Пусть только расскажет…»

В странном положении находились эти два собеседника. Каждый из них боялся другого, не доверял ему, опасался обмана. И все-таки положение Ракитина было несравненно сложнее: ведь он находился в полной власти своих тюремщиков.

Что там Бутурлин? Бутурлин далеко, а Рукавицын может в любой момент посадить узника в подвал, на хлеб и воду, стоит лишь ему освободиться от смешного страха перед мнимой знатностью Ракитина.

«Что ему сказать? – думал Дмитрий. – Нельзя еще открыть истину. Как бы не выдал… – Вдруг ему пришла в голову блестящая мысль: – Буду говорить о большом воздушном змее. Это – дело более привычное, новизны в нем нет…»

– Вы воздушные змеи видели? – спросил он Рукавицына.

– Смотрел, как бумагу да нитки мальчишки изводят. Пустая забава. Ребятишкам, конечно, интересно.

– Это не забава, Трофим Агеич, – возразил Дмитрий. – Я усовершенствовал змей, и он может поднять на воздух человека.

Майор в испуге подскочил.

– Поднять… на воздух… человека?.. Вы бредите, сударь!

Рукавицын испуганно поглядел на дверь.

– Не бойтесь, Трофим Агеич! Я в здравом рассудке и понимаю, что непривычное пугает людей.

– Поднять человека на воздух? – недоверчиво пробормотал майор. – Да как это мыслимо? Крылья, что ли, вы ему пришьете?

– Без крыльев обойдемся, Трофим Агеич! Мой снаряд подымет меня выше тюремных стен, выше колокольни…

Майор вместе с табуреткой поехал по полу от Ракитина. Дмитрий сидел не шевелясь: он понимал, что сейчас малейший неверный шаг спугнет Рукавицына и тогда его не увидишь долго. Так искусный рыболов выжидает из-за куста, когда схватит пеструю мушку осторожная форель, жительница быстрой, холодной струи.

– Я не колдун, – спокойно убеждал коменданта узник. – Бог создал человека побеждать стихии. Подумайте, Трофим Агеич, как смотрели древние люди на того, кто первым сделал лодку и поплыл по воде. Уверяю вас, что его считали колдуном…

– Ну, так то вода… – смутно возражал майор. – По воде плавать одно, а на воздух взлететь совсем другое. Ведь не Илья же вы пророк, в самом деле, чтобы живым на небо подняться?

– Зачем на небо? Хватит взлететь вровень с колокольней.

– Ну вот, видите – магия!

– Да змей-то поднимается? Хвост за собой тянет? Трещотку может поднять?

Майор зажал руками уши. Лишь только он представил узника парящим над колокольней, как поспешно выбежал из камеры, не попрощавшись с Ракитиным.

«Как же все-таки трудно убедить этого человека!» – с горечью подумал Дмитрий.

И снова, в который уж раз, усомнился, что ему удастся одержать верх в трудной борьбе с комендантом.

Рукавицын сделал совершенно неожиданный ход в игре: на следующий день он явился в камеру с отцом Иваном. Священник в правой руке держал узелок, а левая по привычке помахивала кадилом. Переступив порог, поп с любопытством уставился на узника.

Дмитрий встал, низко наклонил русую голову с длинными волосами, отросшими в тюрьме.

– Благословите, батюшка!

Отец Иван осенил крестом склоненную фигуру узника, привычным жестом ткнул руку. Узник почтительно облобызал ее.

«Вы этого не ожидали, Трофим Агеич? По вашим понятиям, нечистая сила боится креста?» Дмитрию хотелось рассмеяться при виде замешательства майора.

Поп служил молебен. Ракитин прислуживал за дьячка и хор с такой виртуозностью, что привел в восторг отца Ивана. Когда-то Дмитрий любил ходить в церковь и знал службы наизусть.

– О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих и пленных и о спасении их миром Господу помолимся! – возглашал священник.

– Господи помилуй! – подхватывал Дмитрий.

После службы Дмитрий причастился, и отец Иван благословил его. Майор не молился – он внимательно следил за Ракитиным.

– С принятием святых тайн поздравляю, сын мой, – обратился к Дмитрию поп Иван.

– Благодарю вас, батюшка, – отвечал узник. – Ваше посещение принесло мне такую радость! Мне тяжело здесь…

– А вот это уже и не годится, – наставительно сказал поп. – Наказания надо сносить в смирении и молчании.

– Я не знаю за собой грехов, за которые меня так жестоко нужно было карать.

– Самомнение, сын мой! Самомнение и гордость! Малое становится великим в глазах Господа… Враг рода человеческого внушает вам такие речи!.. – Тоненький носик попа покраснел, водянистые глаза замутились. Попав на любимую тему, отец Иван воодушевился, и голос его зазвучал страстно и восторженно: – Уже враг стоит у ворот… Близок, близок час, когда Господь призовет нас пред лице свое и потребует ответа на страшном судилище за все наши деяния и помыслы…

От майора Ракитин знал о мании попа Ивана и с любопытством вглядывался в его иссушенное, фанатическое лицо.

Но Трофим Агеич грубо дернул попа за рукав рясы:

– Кончай, отче! До вечера теперь проговоришь!

Прерванный на полуслове, поп собрал в узелок богослужебные принадлежности и покинул камеру. Майор ушел вслед за ним, не сказав узнику ни слова.

Ракитину подумалось, что на этот раз он одержал маленькую победу, доказал, что он – верующий христианин, такой же, как сам майор, как отец Иван.

Трофим Агеич робко вошел в камеру, опустив смущенные глаза.

– Дмитрий Иваныч, – начал он дрожащим голосом, – простите меня, дурака.

Ракитин вскинул на коменданта хмурые глаза.

– За что? – спросил он.

– Виноват, понимаю, что виноват, – бормотал Рукавицын тусклым голосом. – Не иначе, как черт попутал…

– Да в чем вы извиняетесь?

– Сударь, Дмитрий Иваныч! Ведь я, старый осел, нечистую силу из вас выгонял! – Ракитин невольно улыбнулся. – Что делать, ошибся, – тяжело вздохнул майор. – Где бы перстом, а я пестом…

– Я на вас не в обиде, Трофим Агеич, – мягко сказал узник. – Конечно, вам не удалось получить большого образования…

– В меня, сударь, образование палками вбивали, – заторопился Рукавицын, обрадованный тем, что узник сменил гнев на милость. – Что касается военных наук, я никому не уступлю. А гражданские не дались, не дались мне. Вы меня, сударь, так своими рассказами напугали, что, кажется, будь передо мной ваше изобретение, я бы его ногами растоптал. В Ладоге с камнем утопил бы…

– Обычная судьба крупных изобретений, – с горечью молвил Дмитрий. – Вы книги читаете?

– Как же, сударь! Иной раз приходится. Смолоду песенник читал, теперь нет-нет в уставы заглядываю.

– Скажите, человек, печатающий книги, колдун или нет?

– Я уж не до такой степени глуп, сударь!

– А знаете ли вы, что первого русского печатника Ивана Федорова чуть на костре не сожгли за волшебство: только тем и спасся, что в Литву убежал. Печатню разгромили дотла. Обвиняли же его в том, что он напечатал «Апостол» при помощи нечистой силы.

Майор остолбенел.

– «Апостол»? Священную книгу! Нечистой силой! Ну, сударь, и глупы же они были, курицыны дети!

– Лет через пятьдесят, – ядовито начал узник, – люди скажут: «Сидел в тюрьме человек… Дмитрий Ракитин… и сделал снаряд, чтобы подняться в воздух. И нашелся такой курицын сын, майор Рукавицын, снаряд изломал и в воду бросил, а самого инвентора за колдуна посчитал и попа привел от нечистой силы его отчитывать…»

Майор густо покраснел.

«Ага, проняло! – подумал Дмитрий. – У вас и самолюбие есть, Трофим Агеич».

– Да ведь не поломал же я вашего снаряда, – плачевным голосом сказал майор.

– Только потому, что его еще нет, – безжалостно возразил Дмитрий. – Сами же сознались.

– Ну, сударь, где уж мне с вами спорить.

Майору стало стыдно; он тихо поднялся и вышел из камеры. В душе его копошились непривычные мысли. Но он не сумел выразить их в словах, а дурное настроение духа излил на ни в чем не повинного Сенатора, возвращавшегося с прогулки. Встретив кота в галерее, он сердито ткнул его сапогом и закричал:

– Шляется тут! Нет, чтобы в камере сидеть, крыс ловить!