Текст книги "Чудесный шар"

Глава девятая
Конец восстания

Пришла весна, ручьями сбежали снега, а вместе с ними ушли из лесов и беглецы, укрывавшиеся там от господского гнева.

Первыми двинулись многосемейные: скрепя сердце шли они на поклон к управителям и просили смилостивиться, поставить их на работу. Последние запасы хлеба были съедены, семьи помирали с голоду, а заводской заработок, хоть и нищенский, давал возможность кое-как поддерживать существование.

Ушли слабые духом: они понимали, что рано или поздно цепкая рука царской власти найдет их в дебрях и потянет на расправу. Ушли старые и хилые: за долгую, трудную зиму они растеряли последние силы.

Осталось несколько десятков самых стойких, крепко помнивших клятву стоять за народную правду до последнего. Их вожаками были Алексей Горовой, литейщик Сазон, угольщик Еремей.

Мятежники устроили лагерь на мысе Вохтозера с крутыми, скалистыми берегами. Единственный подход к стану перегородили завалом, а перед завалом выкопали глубокий ров. Оружия у бунтовщиков было вдоволь: каждый уходивший на завод оставлял в лагере ружье и боевой припас – порох, свинец для литья пуль. Имелась у них и провизия – копченая рыба, дичь, немного сухарей, сохранившихся после зимы.

Властям сиденье кучки мятежников на скалистом полуострове не давало покоя. Олонецкий губернатор приказал во что бы то ни стало покончить с последними остатками вольного духа в Прионежье. Если бунтари продержатся до зимы, все начнется снова: тысячи работных людей опять сбегут в леса, заводы остановятся, в казну перестанут поступать чугун и железо, так нужные армии, – ведь война с Пруссией была на носу.

Разгромить отряд Алексея Горового было поручено роте капитана Фан-Вейле, все еще квартировавшей на Вохтозерском заводе.

Перестрелка началась с утра. Солдаты стреляли залпами, целясь в вершину завала, в просветы между бревнами. Залпы гремели почти непрерывно. Пока одна шеренга стреляла, другая заряжала мушкеты. Но урон среди мятежников был невелик. Несколько человек раненых, один убитый – вот все потери после часа стрельбы. Зато им почти не приходилось отвечать: высунуть голову за границу завала было невозможно, целиться через бойницы – опасно и неудобно.

Солдатские шеренги подвигались все ближе ко рву. Алексей с беспокойством видел, что мужики приуныли.

Когда передние шеренги мушкатеров подступили ко рву, а задние прекратили стрельбу из боязни попасть в своих, с вершины завала послышалась команда:

– Ребята, стреляй!

Грянул залп, тем более страшный, что он был сделан почти в упор. Солдаты смешались, бросились назад. Рожок горниста заиграл отбой. Ряды перестроились. Капитан объявил, что каждый отступивший будет убит на месте. Позади шеренг шли капралы и ефрейторы с обнаженными саблями, готовые закалывать тех, кто покажет тыл врагу.

Битва возобновилась. Свинцовый ливень поливал укрепления. Среди защитников было уже много убитых и раненых. Солдаты бросились в штыковую атаку. Горовой ринулся вперед.

– За мной, братцы! Не поддадимся врагу! – крикнул он и прыгнул в ров.

За ним скатились десятка два самых храбрых парней и мужиков.

Во рву закипела отчаянная схватка. Мужики рогатинами, вилами, косами отмахивались от солдатских штыков. Но все новые и новые мушкатеры появлялись во рву со штыками наперевес и теснили неопытных в рукопашном бою противников…

Восстанию прионежских горнорабочих пришел конец.

Часть третья
Суд. Тюрьма

Глава первая
Ново-Ладожская тюрьма

Весной 1704 года в Никольский монастырь, что стоял при впадении Волхова в Ладожское озеро, прискакал царь Петр Алексеевич.

Монахи встретили царя колокольным звоном. Тучный игумен начал в честь державного гостя торжественное богослужение, которое грозило затянуться надолго. Царь стоял на левом клиросе, и лицо его сердито дергалось. Вдруг, сказав несколько слов Меншикову, Петр быстро вышел из церкви, Александр Данилыч за ним.

Недоумевающий игумен сбился с тона, хор сфальшивил в самом ответственном месте, а царская свита прыскала в кулаки от смеха.

Петр вышел из ворот монастыря и остановился. Просторно гудело перед ним Ладожское озеро.

– Данилыч! Место-то, место какое!

– Я полагаю, не худо бы здесь крепостцу поставить, – ответил Меншиков, разгадавший мысли Петра.

– Зови игумена!

Меншиков скорыми шагами направился в церковь и, к великому смущению иноков, прошел прямо в алтарь.

– Вот что, батя! – развязно сказал он ошеломленному игумену. – Кончай службу! Царь кличет.

Игумен, пропустив пол-обедни, сбросил ризу и дробной рысцой поспешил к Петру.

– Слушай, отче! – без дальних слов приступил к делу царь. – Монастырь ваш я прикрою.

– Ваше величество!.. – Колени игумена подкосились от ужаса. – Триста лет! Деды, прадеды…

– Слишком много монастырей! Самые хорошие места захватили!

– Ваше величество!.. – Игумен упал на колени.

– Здесь ключ к Волхову! А если шведы придут? И слушать не хочу!.. Данилыч, распорядись! Согнать народ, валы поднять, рвы выкопать. Гарнизон поставить.

– А как с монахами, ваше величество?

– Монахи? Старые да больные пусть идут куда хотят. А здоровых поверстать в солдаты.

Так основалась крепость Новая Ладога. По окончании войны со шведами она утратила стратегическое значение, и гарнизон из нее вывели. Несколько лет монастырские здания пустовали, разрушались. При Анне Ивановне старинный Никольский монастырь был превращен в тюрьму.

Из трех церквей оставили самую маленькую, а две разобрали, и кирпич пошел на поправку стен. Монашеские кельи в длинном одноэтажном корпусе были легко приспособлены под камеры. Домик игумена стал жилищем коменданта, а здание у ворот, где монахи помещали странников и богомольцев, сделалось казармой тюремного гарнизона.

В 1755 году комендантом тюрьмы был майор Рукавицын.

Зной…

Десять часов утра, а от тюремных стен и зданий тянуло жаром, как от раскаленной печи. В садике у своего дома сидел майор Трофим Агеич Рукавицын в халате и вязаном колпаке. Левую руку Трофим Агеич запустил в горшок с пшеном, в правой держал дымящуюся трубку.

– Цып-цып-цып! – кричал комендант хрипловатым баском, разбрасывая пшено веером.

На зов майора бежали хохлатые пестрые куры. Рукавицын с удовольствием наблюдал, как хохлатки клевали пшено. Засаленный турецкий халат распахнулся на круглом брюшке майора. Одна туфля свалилась с его ноги.

– Цып-цып-цып, тютеньки! Цып-цып-цып, кудахтоньки!..

Лицо Трофима Агеича выдавало в нем любителя выпить. Багровый нос с фиолетовыми жилками, одутловатые щеки, подстриженные щетинистые усы и мутные глаза. Лет Рукавицыну было за полсотню.

На лавочке дремал жирный черный кот с белой отметиной на груди в виде звезды. За важный вид и звезду кота прозвали Сенатором. Сенатор был любимцем коменданта, как и куры-хохлатки.

От калитки садика послышались шаги. Майор обернулся.

– А-а… Кулибаба… – протянул он. – Время как пролетело! Слава богу, и обедать скоро.

Старший тюремщик Семён Кулибаба подошел к скамейке. Был он высок, сутуловат и в шестьдесят лет обладал еще большой силой.

– Желаю здравствовать, ваше благородие! – вытянулся тюремщик.

– Здравствуй, Семён! – отвечал майор.

Лицо тюремщика болезненно сморщилось.

– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие, шоб вы меня нэ кликали Семёном. Якiй я Семён, колы я вовсе Сэмэн…

Серые глаза Кулибабы с притворной мольбой уставились на коменданта.

Трофим Агеич расхохотался, довольный шуткой: она повторялась каждый день.

– Ну-ну, Сэмэн, не сердись! С докладом?

– Так точно, ваше благородие!

– За курчонками погляди. Пойду переоденусь.

Майор встал. Трубка повисла на ремешке. Трофим Агеич молодцевато выпрямил грудь и плечи. Его фигура, ожиревшая от безделья, еще не утратила строевой выправки. И неудивительно: много лет тянул солдатскую лямку захудалый дворянин Трофим Рукавицын до первого офицерского чина.

Как только Трофим Агеич двинулся в дом, кот проснулся и, задрав хвост, поспешил за хозяином.

Вскоре Семен вошел в кабинет коменданта и стал навытяжку у порога. Майор сидел за столом. Его полную фигуру облекал мундир, перелицованный четыре года назад и уже потертый на локтях. На столе лежала рапортичка, которую комендант ежедневно заполнял со слов тюремщика.

Над головой майора висел портрет императрицы Елизаветы Петровны.

Семен почтительно кашлянул:

– Чулок стягните, ваше благородие!

Майор схватился за голову. Он был смешон, сидя под царским портретом в мундире, застегнутом на все пуговицы, с трубкой на боку и с чулком грязно-бурого цвета на макушке. Трофим Агеич торопливо сдернул колпак, обнажив порядочную лысину.

– Так что, ваше благородие, во вверенной вам тюрьме усе обстоить благополучно. Арэстантiв по списку тридцать пьять, налицо тридцать пьять…

Покинувший Полтавскую губернию четырнадцатилетним парубком в год баталии со шведом, Кулибаба до сих пор мешал русскую речь с родной украинской.

– Происшествий не было?

– Так точно, были, ваше благородие! У двадцать седьмой камере монах повесився.

– Что ж ты, пень тебе в глотку, молчишь?

Семен объяснил:

– Так он же не вмер. Оттерли его. Лежить та на стенку глаза лупить, ваше благородие!

– Почему он повесился?

– Не можу знать, ваше благородие! Казав, тоска одолела…

– Еще что?

– А больше ничего. Тiльки что из девьятой усе заговаривается… Чи спятил, чи еще ни?

– Ох уж этот мне Приклонский, – с досадой сказал майор. – Надоел с жалобами. Все думает, он персона. Нет, коли у палача в руках побывал, о вельможестве позабыть надо. Буйствует?

– Та ни… Тихесэнько сидить, очи зажмурiв. И усе Евангелием на кого-сь замахивается…

– Пусть его сидит. А буянить станет – связать и в подвал. Хлеба не давать!

– Слухаю, ваше благородие!

– Ну, все?

– За провьянтом надо посылать, ваше благородие! Подъели продухт вчистую…

Рукавицын нахмурился. Экономию от провиантских сумм он считал своей неоспоримой статьей дохода. Трофим Агеич сидел в задумчивости.

– Вот что, Сэмэн… Насчет провианту доложишь на той неделе. Да, да… в среду… или… нет, в четверг.

– Не дотягнем, ваше благородие!

– Надо дотянуть, надо! – И майор вышел из кабинета.

…Всем, знавшим Рукавицына, майор казался простоватым человеком, этаким солдафоном, которому ведом только строевой устав. Но внешность часто бывает обманчива. Под простоватой внешностью Трофима Агеича скрывалась большая хитрость, уменье пользоваться обстоятельствами. Это доказывала самая история назначения Рукавицына на должность коменданта Ново-Ладожской крепости.

Когда после смерти последнего начальника тюрьмы подполковника Шевцова эта должность освободилась, капитан Рукавицын находился в Петербурге по служебным делам. О смерти Шевцова Трофим Агеич узнал от брата жены, чиновника Тайной канцелярии. Трофим Рукавицын и Данила Щербина-Щербинский тут же решили, что преемником Шевцова должен стать Рукавицын. Дело было нелегкое, и в ход пошли все средства.

На выгодную должность нашлось немало соискателей, и, чтобы взять над ними верх, требовалось большое искусство. Это искусство Трофим Агеич проявил в полной мере. Он посетил видное лицо, от которого зависело назначение, безудержно ему льстил, простодушно распространялся о необоримом желании послужить матушке-государыне в качестве ее сберегателя от нарушителей законов, говорил о ранах, полученных за долгую и верную службу престолу, и о том, что ему, заслуженному боевому офицеру, пора бы отдохнуть на белее спокойном посту… После его ухода на столе видного лица будто бы нечаянно остался кошелек, туго набитый червонцами…

В эти же хлопотливые дни Данила Григорьевич Щербина-Щербинский представлял по начальству многочисленные доносы на конкурентов Рукавицына. Выходило так, что один запятнал себя непростительной трусостью в бою, другой хулил Тайную канцелярии, не считая ее деятельность высокополезной, у третьего не оказывалось надлежащей строгости в характере… Так были опорочены все соперники Трофима Агеича, и он получил желанную должность с производством в чин майора.

Но к новому месту службы Рукавицын явился с пустым карманом: едва хватило денег расплатиться с извозчиком, доставившим его и жену в Новую Ладогу.

Утрату сбережений, сделанных за долгие годы службы в полку, надо было наверстывать, и Трофим Агеич рьяно принялся за это. Он экономил на всем: на пропитании узников, на отоплении камер и даже на скудном пайке солдат тюремного гарнизона…

Дошло до того, что заключенные стали вспоминать о времени, когда комендантом тюрьмы был подполковник Шевцов, как о мифическом золотом веке, хотя покойный отнюдь не блистал мягкостью характера.

Капитал Трофима Агеича быстро возрастал, но он ходил в засаленном мундире и поношенном парике и вечно жаловался на безденежье. Однако власть имущие лица в Тайной канцелярии аккуратно получали от него положенные приношения, и он слыл у них примерным службистом.

Глава вторая
Князь Приклонский

В Ново-Ладожскую тюрьму посылали людей, обреченных на пожизненное заключение. Некоторые из них попали туда безвинно, оправдывая старинную русскую пословицу: «От сумы да от тюрьмы не отказывайся».

Уже несколько лет сидели там два купца, неосторожно подавшие жалобу на непомерное взяточничество олонецкого губернатора. Губернатор наказан не был, а купцы «в науку другим» лишились свободы. В камере № 27 содержался монах Антоний, когда-то большой шутник и любитель веселых пирушек. Раз, выпив через меру, он хватил по столу кулаком.

– Дивлюсь я на нашу царицу Лизавету Петровну! И чего она замуж не выходит?

– А за кого? – осторожно спросил монах Иероним.

– А хоть бы и за меня! – вскричал разошедшийся Антоний.

– Ты же монах!

– Сан сниму!

Этот невинный разговор Иероним сообщил в Тайную, и Антония после жестокого наказания батогами отправили в Ново-Ладожскую тюрьму за оскорбление величества. Теперь это был желтый, изможденный старик, забывший о веселье и шутках – тюрьма довела его до покушения на самоубийство.

Камеру № 22 занимал узник, обвиненный в колдовстве: он вылечил травами двух безнадежных больных, от которых отказались доктора. «За сообщество с нечистой силой» несчастный лекарь попал в заточение.

Впрочем, в тюрьме были и настоящие преступники: фальшивомонетчики, убийцы, разбойники.

В камерах №№ 13 и 14 помещались два мелкопоместных дворянина. Один из них убил соседа, поссорившись на охоте. Второй собрал из дворовых шайку и грабил на большой дороге. За разбойные дела его нещадно наказали батогами, но из уважения к дворянскому званию – через рубашку. Это называлось быть битым «с сохранением чести»!

Самым видным из узников Ново-Ладожской тюрьмы был старый князь Приклонский, тот самый, что «заговаривался», по словам Семена Кулибабы. По вине Приклонского Рукавицыну вскоре довелось пережить много неприятностей.

Комендант обедал. Он снова надел халат и колпак: ношение мундира для обленившегося Рукавицына стало тяжелой обязанностью. Напротив Трофима Агеича сидела жена Антонина Григорьевна, урожденная Щербина-Щербинская.

Майорша гордилась своим древним происхождением и в минуты размолвок попрекала им худородного Рукавицына, отец которого вышел в дворяне во времена царевны Софьи.

Антонина Григорьевна, как все Щербина-Щербинские, была очень некрасива. На лице ее выделялся огромный орлиный нос; немигающие лягушечьи глаза были навыкате; крохотный подбородок сливался с шеей. Майорша с великим искусством готовила наливки из всевозможных фруктов и ягод.

На столе перед майором стояли, радуя его взор, бутыли, бутылки и бутылочки самых разнообразных форм. Трофим Агеич уже отведал яблочной и клюквенной, когда жена налила ему из глиняного длинногорлого кувшинчика стакан настойки янтарно-желтого цвета. Майор выпил и зажмурил от удовольствия мутные глаза.

– Хороша! А ну, мать, плесни еще!

– Сначала угадай, из чего это?

– Где там! – Рукавицын безнадежно махнул рукой.

– Это из водяных орехов! – торжествующе выкрикнула майорша.

– Ну, мать, ты волшебница! Обязательно угощу попа…

– Кульер с Питеру приiхав, ваше благородие, – ввалился в комнату Кулибаба. – Пакет привез, срочный та ще й сэкрэтный…

Майор, покачиваясь, встал.

– Подожди, Сэмэн, переоденусь, – заплетающимся языком сказал он.

…Трофим Агеич медленно водил пальцем по строкам (в грамоте он не был силен):

«…с получением сего немедленно освободить князя Приклонского Василия Васильевича…»

Майор изумленно свистнул.

– Слышишь, Сэмэн: немедленно!

Комендант и тюремщик растерянно смотрели друг на друга.

– А мы-то его, ваше благородие…

– Д-да! – Рукавицын в волнении опустился на стул и начал искать трубку, висевшую у бока. – Да где же она, проклятая?

Майор беспомощно уставился на тюремщика.

– Та вона же на вас, ваше благородие!..

– А черт его знал, – забыв о трубке, рассердился Трофим Агеич. – Черт его знал, Сэмэн…

Майор с отчаянием ударил себя по лысине.

Князь Василий Васильевич Приклонский, боярин древнего рода, страдал чудовищной спесью. Ни одному человеку в жизни не уступил ни в чем Василий Васильевич. Самому Бирону на острое словцо князь ответил такой дерзостью, что его в тот же день арестовали. По приказу временщика Приклонского посадили в Ново-Ладожскую тюрьму и забыли о нем надолго.

Просидеть в тюрьме шестнадцать лет было нелегко. Комендантом уже лет восемь был Рукавицын. Трофим Агеич считал себя человеком не злым. Единственным наказанием у него служило отправление связанного арестанта в подвал, где его морили голодом два-три дня. Но после такого «легкого» наказания людей из подвала тюремщики вытаскивали полуживыми.

Рукавицын установил режим, при котором заключенные медленно погибали от голода в тесных каменных мешках, душных летом, холодных зимой и всегда сырых и смрадных.

Силы Приклонского падали, и старик был недалек от смерти. Но случилось так, что в Тайной канцелярии вздумали пересмотреть список узников Ново-Ладожской тюрьмы, и тут неожиданно обнаружилось, что князь Приклонский сидит в ней по приказу Бирона, который давным-давно лишился власти. Так к старику пришло желанное освобождение.

Приклонский лежал в спальне Рукавицына, одетый в его рубашку, рукава которой доставали ему только до локтей. Он был умыт, причесан, вид имел торжественный и важный. На столике у кровати стояла чашка с куриным бульоном и пузатенький графинчик с ореховой настойкой.

Рукавицын в полной форме, с орденами и медалями, робко жался у порога.

– Войдите в положение, ваше сиятельство, – просительно говорил он. – Ведь я по уставу действовал… Я… ей-богу… если в чем когда и досадил… не по злому же умыслу…

Князь смотрел сурово.

– Я у тебя кошку просил. Меня крысы одолели. Ведь я Евангелием, – голос князя сорвался на рыдание, – святым Евангелием крыс бил!..

– Устав запрещал… Ей-богу, устав, ваше сиятельство…

– Иди, я отдыхать буду, – повелительно сказал князь.

Держась за скобку двери, майор прошептал:

– Не оставьте своей милостью, ваше сиятельство…

– Не оставлю! Самой царице расскажу, как обращаешься со знатными особами!

Рукавицын пошатнулся, как от удара, и схватился за дверь. Он с трудом перешагнул через порог.

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Кабы раньше знать… я бы ему… обед со своего стола… наливочки бы…

Майор заскучал.

«Как же это? – недоумевал он, запершись в кабинете. – Выходит, закон не для всех одинаков?..»

Антонина Григорьевна напрасно готовила мужу любимые блюда, безуспешно соблазняла наливками. Рукавицын равнодушно съедал свою порцию, без удовольствия выпивал настойку и снова шагал по кабинету. Он и ночью не знал покоя – его мучили кошмары.

Майорша решила, что мужа сглазили: подкладывала ему под подушку наговорные хлеб-соль, спрыскивала с уголька – ничего не помогало. Антонина Григорьевна пошла за советом к попадье.

Поповский домик был тесен для многочисленного семейства отца Ивана Крестовоздвиженского. У попа было девять дочерей; самой младшей исполнилось семнадцать лет. Поп Иван был сумасброд. Единственно из желания досадить жене он надавал дочерям многосложные и неудобопроизносимые имена: поповны звались Еликонида, Перепетуя, Феликитата, Голиндуха… Только младшую дочь попадья сумела окрестить тайком от мужа и назвала Зоей; одна только Зоя и была любимицей матери.

Когда огромная, грузная матушка Стефанида отправлялась с низенькими и щуплыми дочками в церковь, она напоминала наседку с цыплятами.

Встретив гостью, попадья прикрикнула для страху на дочерей, сидевших над рукодельями, и повела Антонину Григорьевну в соседнюю комнату. Склонив голову набок, попадья внимательно выслушала жалобы майорши.

– Знаешь, мать моя, – решила попадья Стефанида, – майор у тебя того… – И она покрутила пальцами у лба.

Антонина Григорьевна обиделась.

– Если твой поп от Библии с ума спятил, так ты и везде полоумных видишь!..

Расстались врагами. Впрочем, ссоры их были недолги. Через день-два комендантша и попадья встретились как ни в чем не бывало.