Текст книги "Ж–2–20–32"

«В городском саду…»

Мы с мамой часто ходили гулять в Летний сад. Под вечер там играл военный духовой оркестр. Мне было лет пять-шесть. Ни я, ни мама и представить не могли, что через много лет, по окончании Консерватории я буду «призван в ряды», и окажусь в таком же духовом оркестре. Мой оркестр – Образцово-Показательный оркестр Штаба ЛенВО – играл не в Летнем саду, а на Невском – в саду Аничкова дворца. Тогда же – в конце 40-х – я с восторгом смотрел на деревянную летнюю сцену, на этих красивых военных со слепящими пуговицами, блестящими бляхами и в зеркально отдраенных яловых сапогах. Оркестр играл чудную музыку. В публике – мамы, бабушки с детворой и очаровательные женщины в светлых цветастых крепдешиновых или креп-жоржетовых платьях с поднятыми плечиками и маленьких, чудом державшихся на голове шляпках, с ярко накрашенными губами, на высоких каблучках. В публике мужчин почти не было. Их тогда вообще мало осталось. В Летнем саду все мужчины – на сцене. Старинные вальсы: «На сопках Манчжурии», «Осенний сон», «Грезы», «Дунайские волны»… Музыка моего детства. Было нечто пленительное в ее звуках. Я тогда ничего не понимал, ничего не знал, знать не мог, но чувствовал, кожей осязал эти звуки, как отголоски призрачно-чудного, навсегда ушедшего мира.

Антракт. Бравые сверхсрочники, уложив на складных стульчиках блестящие инструменты, окружены женщинами. Болтают, смеются. Странно: было голодно, тревожно и мрачно, но, помню, после войны много смеялись. Дирижер – в стороне с женой и маленькой дочкой. Мама начинает тянуть домой: «Скоро папа с работы вернется!». Это для меня тоже праздник. Но и с этим не расстаться.

Второе отделение. Мама сдается.

… «Мне бесконечно жаль», «Брызги шампанского», «Давай пожмем друг другу руки», «Рио-Рита». «Вдыхая розы аромат»… – я знал эти мелодии наизусть. Потом шли песни военных лет. И начинали щелкать замочки изящных сумочек, мелькать кружевные платочки: многие женщины плакали. Только что смеялись, а сейчас плачут – удивительно!…Мама тоже отвернулась, роется в сумочке. После «Огонька» мы уходили. Папа ждал дома, да и в конце концерта обычно шли бравурные марши и всякие «Варшавянки». Уходили, мама молчала, и мне было тоскливо.

На следующий день опять тащил маму в Летний сад. На оркестр. Да она и сама хотела, я видел.

###

Это и есть моя Родина. Многое бы отдал, чтобы туда вернуться.

###

Простейшие раковые клетки вытесняют и уничтожают более высокоорганизованные организмы. Медицина пока бессильна нейтрализовать агрессию примитива. Это – всеобщий закон, увы. Однако, как и на солнце вспышки активности перемежаются длительными периодами затишья и стабильного покоя, так в обществе – в его светской жизни, и в духовной – воинствующая безграмотность и невежество, долго оставаясь в тени, вдруг яростно возбуждаются и, захватывая жизненное пространство, вытаптывают все живое, разумное, достойное.

Ныне, видимо, в России время «активного солнца».

###

Что мне не нравится в Америке и, вообще, на Западе, так это, как пьют. Дело не в том, мало или много. Это как организм выдерживает. Иногда попадаются такие дарования, что даже Николаю не снилось.

Про Николая нечего рассказывать. Только то, что он жил в маленьком срубе около большого дома в Репино, где мы снимали дачу у Марии Фирсовны и Феликса Тимофеевича в конце 40-х – начале 50-х. Жил с женой Тосей – крошечной, худенькой, тихой женщиной, очень услужливой и работящей. Коля всю неделю вкалывал чернорабочим. У него было кирпичное от загара лицо, молочный лоб. И огромные бицепсы. Я таких больше не видел. В выходной он пил. Мария Фирсовна говорила, что литр он «засаживает на раз». Засадив на раз свой литр, он начинал смертным боем бить Тосю. Из срубика раздавались истошные вопли, что-то гремело, падало. Интеллигентные дачники подходили и растерянно вслушивались в нюансы побоища. Один раз (дело было зимой, мы снимали комнату на зимних школьных каникулах) кто-то не выдержал и сбегал на станцию. Пришли милиционеры, постучали. Было очень холодно, прозрачно. Огромные звезды спустились ниже, чтобы посмотреть представление. Из избушки вывалился Николай в разодранной майке. Босой на снегу. Глаза у Николая были оловянные, которые никак не могли собраться в кучку. Он недоуменно смотрел на милиционеров, припоминая, видимо, что где-то их видел. За ним на снег вылетела Тося с синей половиной разбитого лица и заплывшим глазом. Непривычно визгливым голосом она заверещала, что это их семейные дела, что никто не смеет вмешиваться, и вообще, пошли все… Милиционеры смущенно потоптались, извинились и ушли. А Тося поволокла за руку обезумевшего от литра Николая в дом, где он продолжил колошматить свою законную супругу. Вот такая любовь. Говорили, что милицию вызывали уже неоднократно, но верная Тося каждый раз гнала их подальше.

Так что и среди американцев попадаются такие, кто литр на раз. Есть ли у них Тося и лупцуют ли они ее, как Николай, не знаю. Врать не буду. Но некоторые умеют принять алкоголь по-нашему. Однако дело не в этом. Не в количестве. А в распорядке. Вот это мне не нравится.

Как у людей пьют? Помните у Пушкина: Швабрин, насмехаясь над Гриневым, отказавшимся читать свои стихи, утверждал, что стихотворцу так же нужен слушатель, как Ивану Кузьмичу графинчик водки перед обедом. Прав, мерзавец! Перед! Из другой оперы: Никанор Иванович Босой пару лафитничков под селедочку, посыпанную зеленым луком, откушал, а там и дымящаяся кастрюля с супом последовала. Тут его, естественно, и замели, но не за лафитнички. Алкоголь Никанор Иванович принимал грамотно.

Это – литература. Вот – жизнь. Юный Александр Пушкин едет представляться единственному оставшемуся в живых сыну «Арапа Петра Первого» – Петру Абрамовичу, жившему неподалеку от Михайловского. «Попросили водки, – писал позже Пушкин. – Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился – и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда…»

Да что классики?! На себя посмотрите. Любой нормальный человек водку под закуску потребляет. Скажем, запотевшая стопка – под огурчик малосольный, затем ломтик языка с хреном и передохнули. Ещё одна – и осетрина холодного копчения, а к ней отварная картошка с тем же зеленым лучком и укропом. (За неимением осетрины, можно килечку). Здесь время успокоиться, ополовинить бутылочку пивка и завести беседу с собутыльником или, лучше, с самим собой. Наконец, третья – последняя перед горячим и под сальцо, и под сальцо с горчицей, и ломоть теплого ржаного хлеба. Каждый раз новый вкусовой букет и ликование духа. Можно проще: полстакана и захрустеть квашеной капусткой. Так, чтобы полный рот и рассол по подбородку.

Ежели, конечно, тогда – да. Имею в виду: ежели, конечно, на закуску сациви, лобио, ачма (слоеный пирог с осетинским сыром), куриные потрошки с орехами, капуста по-гурийски, то тогда, конечно, коньяк. Хотя чача лучше. Но тут необходим сулугуни. А также травы и аджика.

После этого – ешь суп, второе, что хочешь. Можно и даже нужно белое вино к рыбе или красное к мясу. Потом кофе с коньяком или ликером – как в интеллигентных домах. Это – по-людски.

А что у них? Про тех, кто в баре бухает виски с пивом, разговора нет. Наши люди. А кто культурно? – Сначала по коктейлю или, там, джин-тоник, потом маленькими глоточками долго пьют один фужер красного или белого вина: с первым и со вторым. Хорошо. Можно и без водки. Затем десерт. И надо уходить, тем более что английский давно уже иссяк. Так нет. Подносят водку или виски. На полный желудок! Да ещё со льдом. Так они – эти виски с водками – на глазах градус теряют. А все: «Tasty! Delicious!»

Дикие люди.

«Золотая лира»

«Золотая лира» – это тяжелая толстая книга в шикарном, но белесом от времени переплете с потускневшим золотым тиснением, плотными пожелтевшими страницами и чудными рисунками перед каждым заглавием. Взлохмаченный суровый мужчина с гусиным пером в руке и пристальным пытливым взглядом, улыбчивый человек в парике с летающими над головой девочками с крылышками… Больше всего мне нравился рисунок, на котором солдаты с длинными винтовками залегли в окопах, а вдали – горы. Позже по слогам прочитал: «Мокшанскш полкъ на сопках Манчжурии, музыка И. Шатрова, Вальс».

Букв в «Золотой лире», кроме заголовков, не было. Были закорючки, точки, птички, которые взрослые называли нотами. Разглядывать вблизи эти козявки было неинтересно. Однако, если смотреть издалека, то причудливые линии раскрывали свои тайны: начинали проявляться фантастические рисунки, страшные лица, волшебные письмена… Я обожал разглядывать различные страницы этой чудной книги.

Однако истинное колдовство происходило перед сном, когда папа раскрывал «Золотую лиру» и садился за рояль. Когда взрослые читали мне книги, понимал: в книге слова, которые складываются в сказку. Что можно было увидеть в «Золотой лире»? И как все эти закорючки превращаются под папиными руками в совершенно изумительные звуки? Я засыпал с восторгом и преклонением: папа всё может!

Взлохмаченный мужчина добрел, улыбчивый человек в парике оказывался очень несчастным, и становилось ясно, что солдатики в фуражках и скатанных шинелях все погибнут… И все грустно на этом свете и прекрасно.

Если бы папа знал, к чему приведут это колдовство, эти никогда не уходящие из памяти вечера в полумраке, прорезаемом огненными змейками в изгибах старенького расстроенного рояля, и эта толстая тяжелая выцветшая «Золотая лира»…

###

В эмиграции есть своя элита и плебс. Плебс маркируется не общественным положением, местом или наличием работы, интеллектуальным или материальным уровнем, качеством потребностей или уровнем их удовлетворения.

Плебс моментально распознается по отношению к покинутой Родине. Если звучит смачный плевок в сторону «этой проклятой страны», «преступного режима» (вне зависимости от того, о каком режиме идет речь), «быдла, которое все это терпит», если говорящего переполняет радость, что он удачно и вовремя «сделал ноги», – и к доктору не ходи.

99 процентов эмигрантского плебса – активные функционеры того самого преступного коммунистического режима, который они поносят, брызгая слюной. Или его последыша – режима нынешнего. С не меньшим энтузиазмом лет 10–30 тому назад они обливали грязью эмигрирующих коллег или родственников, клеймили фашиствующий Запад и превозносили процветающую Родину, охраняемую бдительными органами. Есть даже те, для кого Путин совсем недавно был «избавителем» Отечества от «кривизны». Зато ныне – Обама послан Богом спасти Америку.

###

С определенного возраста стал опасаться неприступных женщин. А вдруг в самый неподходящий момент окажутся приступными…

###

Приснился сюжет.

Он влюблен в нее. Она старше его на класс. Заговорить с ней он не рискнул. Решил написать письмо. После уроков тайком выследил ее. Записал номер дома и квартиры. И послал ей первое письмо. Следом второе. Затем третье. Так писал ей целый год. Она закончила десятый класс и исчезла из его жизни. Ответов он не получал.

Она приметила его раньше, чем он ее. Хотя он был младше ее на класс. В их 10-м «А» замечать младшеклассников было не принято. Но учительница по литературе говорила, что в 9-м «В» есть один мальчик, похожий на Лермонтова. Пишет очень необычные сочинения, но с ошибками. Она присмотрелась. Действительно, похож на Лермонтова. Ей очень хотелось, чтобы Он к ней подошел и заговорил. Он не подошел. Потом она закончила школу и о нем забыла.

Писем она не получала, так как он перепутал улицу. Вместо 9-й Советской он посылал на 8-ю. Тот же дом и та же квартира, но улица соседняя, параллельная. По этому адресу, но на 8-й Советской жил мальчик, который получил первое письмо, вскрыл конверт, увидел обращение к девочке и хотел было выбросить. Но письмо взяла в руки мама. Он прочитала, задумалась и сказала: «Счастлива та девочка, которой пишут такие письма. Сохрани!». Он сохранил. Первое, затем второе. Потом все письма.

Мама умерла. А мальчик стал взрослым и уехал в другую страну. До этого он стал писателем. Довольно известным. Даже лауреатом. В этой новой своей стране он написал ещё одну книгу, лучшую, хотя очень неровную. Роман в письмах. В его основу он положил те самые письма неизвестного мальчика, которые у него сохранились. Ответы на эти письма он придумал, но представить себя девочкой, которой эти письма были адресованы, не смог.

Она прочитала новый бестселлер модного писателя. Роман ей понравился. Мальчика, похожего на Лермонтова, она, конечно, не вспомнила. Она лишь позавидовала. «Счастлива та женщина, которой пишут такие письма». Она была стройна, красива, благополучна, но не счастлива. И никогда ничего подобного не получала. Ей было 45 лет, двоих мужей она благополучно выгнала, так как один был мозгляк, а второй пил. Детей не было, счастья не было, писем тоже не было, а за окном постоянно моросило.

Трогательная приснилась история.

###

Что интересно: когда показывают Сталина, то внимательно всматриваешься в его лицо, повадки, вслушиваешься, как он говорил. Душегуб был величайший. Непредсказуемый, безжалостный, темный и лелеемый. Всеми. Даже врагами. Хитрый средневековый восточный кровавый деспот. Тупой и неэффективный. Никто и никогда не подрубал корни дальнейшего развития страны, не перечеркивал перспективу ее дальнейшего существования, как он. Никто и никогда не загубил столько безвинных своих соотечественников, как он – верный друг физкультурников. Нонсенс мировой истории. Врагов, инородцев, иноверцев, инакомыслящих, мыслящих, других губили от Нерона до Гитлера, не перечесть. Своих безвинных и безропотно покорных – только Коба. В.Е. Шамбаров в «Белогвардейщине» указывает, что население страны в мирное время при Сталине убывало в год в среднем на один миллион человек. Но всё равно всматриваешься.

Когда же показывают Путина, то инстинктивно хочется отвернуться. Будто это что-то очень уж неприличное или такое, отчего могут быть позывы. Крови же на Путине и преступлений в разы меньше. Но… не заставить себя взглянуть или прислушаться.

Маша, когда была маленькая, не могла по телеку смотреть на рептилий. Отворачивалась.

###

«Кузнецовым – 1 звонок.

Яблонским – 2 звонка.

Балашовым – 3 звонка.

Киселевым – 4 звонка».

После первого звонка мог быть второй. Я замирал и прислушивался. Два звонка – значит, гости. Гостей я любил. Я никогда не ходил в ясли или в садик. Я был с мамой весь день. Счастливое время! Однако гости разнообразили нашу жизнь. Приходили мамины старшие сестры выяснять свои мелкие житейские недоразумения или ссоры. Приходил старший брат, жалуясь на свои невзгоды и прося совета. Мне было интересно все это слушать и ощущать себя причастным к взрослым проблемам. Часто приезжала из Репино Мария Фирсовна брать задаток за дачу на следующий год (где-то к январю мы выплачивали за все будущее лето – 1200 рублей, потом М.Ф. приезжала брать в долг). Она сидела долго, пила чай и говорила без умолку часами, и мама побаивалась ее приходов – «считай, день пропал!». А мне было развлечение.

Но лучше всего 2 звонка звучали в день моего рождения. Тогда я очень любил этот праздник. Приходила Томочка, она была симпатичная и веселая. Коля Яблонский – сын дяди 11Туры – ее подначивал. Он всех подначивал, вышучивал, себя в первую очередь. Чувство юмора у него было так же органично, как, скажем, чувство голода у остальных людей. Светлый был человек. Я очень любил наблюдать за ними и их самих. Приходили родственники, иногда – одноклассники. Помню на дне рождения Петю Меркурьева. Кажется, был и Саша Рогожин – «Птичка-секретарь», которого я тоже нашел после «Снов». Личность многогранная и благородная, один из последних могикан ушедшей эпохи незабвенной 203-й школы. Дай Бог ему здоровья. Но главным событием был приход моих любимых дяди Исаака с тетей Диной и дяди Шуры с тетей Марой. Их подарки превосходили самые фантастичные мечтания. Один велосипед «Орленок» чего стоил! Но главное – они любили меня. Тогда я это воспринимал, как нечто естественное. Как же не любить меня, если я люблю их. Только значительно позже я понял, что это Он улыбнулся мне, ибо их любовь была чудом.

Если бы не мамин брат и его жена, не появился бы я на свет Божий, ибо шла война, папа воевал, мама умирала от голода в блокадном Ленинграде. Дядя сказал: «Рожай, другого случая может не быть. Если Павлика убьют, мы ребенка воспитаем». Если бы не папин брат и тетя Мара, исковеркал бы я свою жизнь и служил бы где-нибудь доцентом, пил горькую, мечтая о петле. Исчерпав все возможности переубедить меня быть музыкантом, они сделали все, что было в их силах, дабы мое сумасбродное, по их мнению, намерение стало реальностью. Именно они свели меня с Савшинским.

Раньше я любил свой день рождения и ждал его. Теперь же доживаю до него с тревогой и хочу забиться куда-нибудь в норку, свернуться калачиком и чтобы никто меня не трогал, не вырывал из миража прошлой, навсегда ушедшей жизни.

###

В детстве на всех днях рождения пели «Чарочку» (ту самую, которую пели в «Днях Турбиных» артисты старого МХА-Та, а Лариосика играл молодой Е. Леонов). Давняя традиция семьи Яблонских. Я обожал этот момент, воодушевленно пел со всеми: «Чарочкамоя, серебряная…» Здесь же слушаю с плохо подавляемым отчуждением. То, что на Мойке или на Литейном было естественно, здесь – в благополучном пригороде Бостона – потеряло свою органику.

Звучит фальшиво.

Дверь в тот мир наглухо заколочена, и пытаться приоткрыть ее невозможно и нелепо.

###

Любое сомнение решается в пользу сомнения.

###

Это – правило, которому следовал всю сознательную жизнь. С браками сомнений не было. Как озарение. Пришел, увидел и… далее по тексту. И был счастлив. Ни секунды не жалел и не жалею.

С профессией «нарыв» созревал дольше. Пятнадцать лет, если считать со дня моего появления на свет Божий. Однако сомнений по поводу музыкального будущего (весьма сомнительного во всех отношениях и рискованного) не было, сомнения были по поводу того будущего, которое, любя, навязывала мне моя семья. Эти сомнения я решил в пользу сомнений. В пятнадцать лет. Моментально и бесповоротно.

С эмиграцией решение вызревало 53 года. И здесь сомнений не было. Была надежда. Вдруг случится чудо, и это мертворожденная, преступная, бесчеловечная и тупая система рухнет. И рухнула. Развалилась, как карточный домик, империя под названием СССР. И надежда ожила. Как только стало ясно – «подумаешь, бином Ньютона», – что народ, менталитет нации востребует опять «хозяина» с палкой в руках «всесильных» органов», устремится к «порядку» (являющемуся на самом деле бандитским беспределом) вместо свободы и радостно воспримет это déjà vu в убогом, ущербном и пародийном исполнении, – как только всё стало на свои места, – без сомнений и колебаний: надо делать ноги. Там – беспросветно!

###

Мокшанский полк на сопках Манчжурии полег весь. Целиком. Уцелело несколько человек, в том числе Илья Шатров, автор Вальса. Кто об этом помнит, кого это волнует? Что для России какой-то загубленный полк! Армия? Фронт? Сотни детей, запертых в школе? Подводники? – Детали! Главное – свой неповторимый суверенный путь. И царственная непоколебимая стать. Русские (нерусские) бабы ещё нарожают.

###

Моя двоюродная сестра Тамара рассказала на днях. Она исповедовалась у отца Виктора в Богоявленском соборе (Рослиндейл).

Я тоже ранее, до объединения церквей, окормлялся в этом храме. Исповедовал меня один из старейших клириков РПЦЗ протоиерей отец Роман (Лукьянов). Мир праху его. Я тогда не знал, что он был одним из инициаторов объединения церквей. После же этих горестных событий – ухода в мир иной отца Романа и попадания Русской Православной Церкви Зарубежья в зависимость от церковного департамента нынешнего российского режима – я, как и многие прихожане из русской эмиграции, покинули сей гостеприимный храм. Посему отца Виктора (в миру Виктор Болдевскуль) знаю плохо. Но он все же американец, да и РПЦЗ является самоуправляемой церковью и, надеюсь, частично сохранила независимость и, стало быть, верность Учению. Так что к его ответу следует прислушаться.

Тамара, исповедуясь, сказала, что, будучи в гостях у детей в Дании, вынуждена была нарушить пост. (Речь шла о Великом Посте.) Ее сын и жена сына люди достойнейшие, но не религиозные и к тому же очень занятые. Поэтому диктовать меню она не осмелилась. Пришлось есть скоромное. На это признание о. Виктор ответил: «Это грех простительный. Вы поступили правильно, что не принуждали Ваших детей подчиняться Вашим установлениям. Главное – не пробуждать неприязнь к Православию’.» Мудрые слова.

Если бы донести их до ушей и сознания высших иерархов Московского Патриархата.

###

Был у Коржавина. Люба ещё в госпитале. Читал ему главку из «Самоубийц» Ст. Рассадина. Книга вся исчерчена заметками, вопросительными знаками, NB. Сегодня читал в связи с давешним разговором о «поэтах-шестидесятниках». Сошлись, что это не поэзия, не столько поэзия, – эстрада. О Евтушенко говорил, скорее, с приязнью. «Он добр и отзывчив». Читал отрывок об Андрее Вознесенском:«…тип ледяного, расчетливого, удачливого циника» (Ст. Рассадин). «Мы со Стасиком – друзья. Думаем одинаково» – это он повторил не раз. Когда я читал главу про Вознесенского, Коржавин морщился, но не возражал. Не возражал, но морщился.

###

Пятнадцать лет – конец детства. У кого как: у кого детство закончилось в шестнадцать, у кого – в десять, у кого до сих пор играет. У меня – в пятнадцать. И в пятнадцать все началось. Все – впервые. Впервые в пятнадцать познал Галю. Потом Галь было много, но впервые – в пятнадцать. В пятнадцать впервые на троих – с Гариком и Гулькой – выпили бутыль «777» или вермута за 1 руб. 97 коп. Оказалось эффективней, чем сливать из рюмок у дяди Шуры. В пятнадцать впервые обозначил свое профессиональное будущее – после прогулки по ночному Ленинграду с Микой Сулханянцем, земля ему пухом. Родители посмеялись: «Ложись спать, музыкант». Но получилось по-моему, как ни прессовала меня моя большая и любимая семья. В пятнадцать впервые…

###

В пятнадцать – в марте 1958 – года впервые поехали на «Комсомолку». Впервые я в Москве, впервые ленинградский «Спартак» попал в финал неофициального первенства СССР по плаванию среди юношей. Впервые плывем в пятидесятиметровом бассейне. В Ленинграде тогда работал только один 25-метровый бассейн на Разночинной.

Москву запомнил плохо, хотя два раза нас возили на автобусные экскурсии. Красная площадь показалась кривой и горбатой. Конечно, после Дворцовой! Запомнился и примагнитил лишь Арбат. Тогда он не был испоганен. Ю. Лужков в 58-м году начинал служить в Московском НИИ пластмасс, будущий «несменяемый» не пошел в первый класс, так что они ещё не планировали приступить к уничтожению Москвы. Слава Богу, удалось увидеть и почувствовать аромат и Арбата, и русской Москвы (в 60-х неоднократно приезжал в столицу, уже появился Калининский проспект, но московский дух ещё витал над многими уголками чудного города). Та Москва тоже была Родиной. И её уже нет. Ни Москвы, ни Родины.

Поселили нас в какой-то гостинице на ВДНХ. Все мальчики – в одной комнате. Было весело, солнечно.

Как-то стоим в вестибюле, ждем автобус. Конец марта, снег чернеет, солнце начинает согревать лицо. Хочется на улицу, но выходить из гостиницы не велено. Стоим. И вдруг появился… Не передать словами! Высокий, в длинном двубортном расстегнутом иностранном пальто песочного цвета. Бесконечный вишневый шарф небрежно обмотан вокруг шеи, концы его спускаются чуть ли не до пола. Густые волосы зачесаны назад, как у Тарзана. В руках у него огромная толстая открытая коробка шоколадных конфет. Какой-то известный пловец. Чемпион! Не из юношеской команды, а настоящий – взрослый. Он подошел к тренерам. Они подобострастно засуетились. Инопланетянин широко улыбался и что-то снисходительно говорил. Потом подошел ближе к нам и, также покровительственно и добродушно улыбаясь, протянул в нашу сторону открытую коробку конфет. Никто не шевельнулся. Мы – мальчишки, в своих шарфиках типа половичков, еле сходившихся на груди, отечественных клеенчатых курточках с вечно ломающимися молниями, с авоськами, скупо заполненными резиновыми тапочками, плавками, матерчатыми шапочками и вафельными полотенчиками – стояли и восторженно, зачарованно смотрели. Двинуться к коробке не было ни сил, ни желания, хотя таких конфет мы тогда живьем не видели. Нас насыщало само зрелище. Наконец, из нашей команды вышла Юдина – из самой старшей группы. Тренеры говорили, что Юдина себя вызывающе ведет. Не знаю. Но здесь она одна решилась. Натянуто улыбаясь и показывая всем своим видом, что ей не привыкать к подобному общению с чемпионами, она подошла к песочному пальто и небрежно взяла конфету. Он что-то говорил, она громко смеялась, так, чтобы все слышали и видели, что она запросто смеется с чемпионом. А мы стояли и смотрели. Он опять протянул коробку в нашу сторону. Потом он махнул нам рукой, пожал руки тренерам и ушел. Юдина стояла с неразвернутой конфетой и смотрела ему вслед. Мы тоже. Пальто песочного цвета, нескончаемый вишневый шарф, улыбка, коробка… «Стиляга», – сказал кто-то сзади. Я подумал: «Наверное, это свободный человек». А может, я так не подумал. Это сейчас в голову пришло. Но человека из другого – свободного мира запомнил навсегда.

###

Если бы даже двадцать лет назад сказал вслух: «Я забыл дома свой телефон», – меня сочли бы сумасшедшим. А лет пятьдесят назад? Пятьдесят лет, что это? Ничего, миг. Между катанием на санках с горки в Царском Селе дяди Шуры вместе с царевичем Алексеем и моим совершеннолетием с чудными подарками от того же моего дядюшки одного поколения не прошло.

###

Разве мыслимо в нормальной стране, чтобы «некий Президент» этой страны сказал вслух: «Мы все ему завидуем… Мощный мужик. 10 женщин изнасиловал!». Сказать, наверное, и может, но вот усидит ли в своем кресле?! – В нормальной – никогда! Мощный мужик – Моше Кацав, бывший президент Израиля, отбывает срок в тюрьме. Интересно, этот «некий Президент» до сих пор завидует насильнику?

Нечто подобное можно было представить во времена детства моего папы? Да что папы – во времена моего детства?!..

Поколения не прошло…

###

Родина – это ещё и запахи. Вернее, ароматы. Нигде нет такого пленительного сырого и свежего аромата, как в лесах на Карельском перешейке в конце мая – начале июня. Чуть зацветает черника, влажные листики брусничных кустиков росой поблескивают под ногами, молоденькая поросль берез, лип, осин переливается фисташкой и бирюзой, юные ели наряжаются в шартрез новых побегов, и все это благоухает, ликует, пьянит.

Я в армии. Ночь. Конец июня. Уснуть не получается. В спальном помещении казармы навис смог испарений и запахов натруженных пропотевших юных тел, промокших портянок, изношенной кирзы, естественных отходов жизнедеятельности огрубевших на «шрапнели» желудков. Шинелку на плечи и шмыг на улицу. Там, как удар по носу – незабываемый ошеломляющий букет ароматов свежескошенной травы, отцветающей сирени, мяты, доносящихся из-за забора запахов просмоленных трамвайных шпал, остывающего асфальта, теплого хлеба, развозимого в хлебных фургонах… (Тогда – в середине 60-х в хлебных фургонах уже развозили под утро не столько заключенных, сколько хлеб.) Малиновка заливается, бесперебойно стрекочут кузнечики, чуть встревоженно шуршит листа кленов, вдалеке – Робертино Лоретти: «Jamaica, Jamaica…»

Середина июля. Крутой отвес песчаного развала. Густой настой аромата распаренного вереска, густого серовато-фиолетового мха, стекающей по взметнувшимся сосновым стволам прозрачной смолы, прокаленного солнцем белесого песка. Небо синее. Тяжелые добродушные шмели степенно, не торопясь, обрабатывают настежь распахнутые цветы дикого шиповника.

Осень. Прелый лист пахнет грустно и сладостно. Кучки уже собранных собратьев робко дымятся. Из труб устремляются ввысь первые редкие прозрачно-сероватые струйки. Соседи раскидывают на зиму по грядкам конский навоз. Чуть дохнуло сладковатым запахом перегоняемого самогона. – Чудо!

Где и когда повстречается оно ещё? – Нигде и никогда.

###

Один раз в Провансе я почувствовал себя «дома». Когда вошел в конюшню. Запахи конских яблок, конского пота, влажной соломы, старого провяленного дерева, теплые мягкие губы серого коня, бережно снимающие с моей ладони куски сахара, довольное фырчание… Даже голова от счастья закружилась. Все те дни только и ждал момента, когда смогу пойти к моим друзьям, в мой мир.

###

Почему меня не замели, не понимаю. Как уже понятно, алкоголь прижился в моем организме где-то с 1959 года. А когда стал студентом Консерватории в 1961-м, – полилось рекой. Приняв дозу, первым делом начинал ощупывать коленки и прочие достопримечательности особей противоположного пола. Но через несколько лет понял, что все в жизни повторяется: и коленки, и до стопримечательности, и все детали неизбежного действа, и утро последующего дня, когда надо было на больную голову решать, идти ли на назначенное накануне свидание или не идти. Не идти неудобно: дама будет ждать, мерзнуть. Идти… Зачем, что мне с ней делать… Что делать, тогда было понятно, но где?! Правда, один раз шел с удовольствием, но девушка не пришла. Проехала на автобусе, убедилась, что я на месте, коченею у «Титана» и… поехала дальше.

Поэтому со временем, принимая все возрастающую порцию, начинал вести политические беседы. Язык плохо слушался, поэтому краткое содержание мучительных размышлений сводилось к следующей репризе: если убить одного коммуниста или, лучше, чекиста, то, значит, жизнь прожита не зря. Молол это в любой компании, а компаний тогда было много.

Почему не замели? Может, потому, что никто не настучал. Но это маловероятно, у нас в России настучать, что пописать. Скорее всего, ТАМ были умнее нынешних: чего с идиотом связываться…

###

Патриарху Всея Руси дали «Серебряную галошу». Напрасно. Не надо было этого делать. Патриарх – это не только предстоятель Русской Православной церкви. Это мечта об истинном наместнике Господа на земле, об идеале, к которому стремится православный человек. Патриархом был святитель Иов. Патриархом был святой Тихон. Негоже унижать Патриарха. Даже если это и г-н Гундяев.

###

«Сашенька, не тыкай все время в одну клавишу. Слушать невозможно!» – Мама не понимала, что я не тыкаю, и клавиша, хоть и одна и та же, издает разные звуки. И дело не в том, что громче или тише, короче или длиннее, а в том, что каждый раз – новый характер: то печальный, то радостный, то удивленный… И зависит это и от погоды, и от времени суток, и от моего настроения (если я наказан, то радостного звука быть не может).