Текст книги "Ж–2–20–32"

Таких «узлов» было великое множество во все периоды эмиграции. От «узла» Н. Бердяев – И. Ильин до, скажем, неистового противостояния «круга А. Солженицына» (3. Шаховская, Н. Струве, И. Иловайская-Альберти и др.) и его оппонентов – «плюралистов» (А. Синявский, В. Войнович и др.). В пространстве (В. Войнович – Л. Чуковская) и во времени (цитировавшийся выше Д. Самойлов и К° – И. Бунин: «мне было тяжело слышать повторение, что <… > отрыв от России – для художественного творчества смерть <… > Выход из своего пруда в реку, в море – это совсем не так плохо и никогда плохо не было для художественного творчества» – Ю. Терапиано. «Лит. жизнь русского Парижа…»).

Из этих узлов была соткана вся русская литература (культура) вне зависимости от географических данных. В наличии этих непримиримых подчас противоречий, исканий и ссор кроется коренное отличие русской литературы (культуры) от советской.

«У нас осталось право выбора, сомнений и исканий, <… > у нас осталась неприкосновенная личная творческая ответственность», – писал Г. Адамович. Это абсолютное точное определение относится в одинаковой степени и к писателям русской диаспоры, и к русским писателям советского периода в России.

###

Суть бытия советской культуры лучше всех выразил, как ни странно, бывший диссидент о. Дмитрий Дуд ко. «Теперь, когда есть опасность извне, нам всем нужно объединиться и делать одно дело со своей властью (советской. – А.Я.) и со своим народом».

Вечная опасность извне. Ныне она опять напрягает…

###

Выдающийся русский мыслитель Г. Федотов писал: «Мы спрашиваем не о том, во что человек верует, а какого он духа». «Какого духа» – водораздел и в культуре, литературе.

Русский литератор советского периода – М. Булгаков. Бесспорно. А. Ахматова. К. Паустовский. О. Мандельштам. А Б. Пастернак? – «Доктор Живаго» и, особенно, стихи последнего периода – явление русской литературы. Хотя вдохновение не оставляло поэта, когда писал стихи о Сталине. И образ мышления, часто – советский (вся эта ничтожная суета вокруг званий, упоминаний, «личных писем соболезнования», и рыдающие покаяния, невыносимо искренние). В. Гроссман начинал как хороший советский писатель, а пророс в выдающегося писателя русского. А. Толстой – наоборот. Начинал ярко и талантливо. Самобытный русский писатель. Заканчивал «Хлебом».

Неисповедимы Его пути…

###

Самое главное. Эмиграция – слепок с общества, ее породившего. Великая первая волна – сколок русской культуры XIX – начала XX века. Неважно, это Е. Кускова или В. Шульгин, И. Бунин или И. Северянин, реальный Б. Савинков или булгаковский генерал Чарнота (прототип коего, скорее всего, генерал Сергей Улагай). Люди этого мира – фундамент русской эмиграции. Запас прочности ее поражает. Все, что есть сегодня лучшего в русской эмиграции – от той первой, чрезвычайно жизнестойкой волны. Мощность того пласта соотносима лишь с креативной мощью вавилонского пленения. Однако «корзухиных», действительно, все больше и больше. Прежде всего, в России. Иссякают запасы русского общества. В том числе и русской культуры досоветского и советского периодов. Потом – тишина. Сначала в метрополии, а затем, эхом, и в диаспоре. Эмиграция либо деградирует, либо ассимилируется, то есть порывает с родной культурой.

###

Очередь к пивному ларьку также слепок общества. Конкретнее: очередь к пивному ларьку эпохи 60-х – 80-х есть и слепок общества конца XX века и, особенно, миниатюрное предчувствие века XXI.

Обязательно наличие тиранчика. Не кровавого, но злопамятного. Интеллектуального уровня Клавы. Почему-то в пивных ларьках на розливе стояли только Клавы. Знал множество пивных ларьков, но ни одной Изольды или Аграфены не встречал. Эти тиранчики знали, кого миловать, то есть налить, кто подождет, а кому «Закрыто». Вывеска «ЗАКРЫТО» падала перед самой физиономией, как нож гильотины или приговор Басманного суда. Особо избранных Клава допускала в свой Кремль. Внутри ларька было тепло и тесно от обилия тела хозяйки, но можно было спокойно, не таясь, распить «маленькую». За это оставлялась пустая тара. Дружба дружбой, но тару оставь всяк сюда входящий. Клавы были блондинками, с халой на голове, как у партийных работниц средней руки или заведующих ЗАГСами. Худых или средней полноты Клав не встречал. То, что Клава не дольет, знали все: от «органов» до последнего, за кем не занимать. Также было известно, что хватит не всем. Но все стояли, ибо у всех внутри горело. И все верили, что скоро станет лучше. Не допущенные внутрь представляли собой все слои общества. Однако особого антагонизма среди членов очереди не возникало. Терпели даже многочисленных интеллигентов, включая неудачников-доцентов, врачей «Скорой помощи», учителей и евреев. Со временем опохмеляющихся евреев становилось в абсолютных цифрах меньше, но в процентном соотношении к оставшимся значительно больше. Встречались невзрачные личики комсомольских активистов районного масштаба. Тогда они ещё не знали, что сядут на трубу или в Администрацию и пиво им будут подносить в койку. Радовала эмансипация. Женщины были разного возраста, но все с одинаково серо-зелеными лицами, слезящимися глазами и суетливыми движениями. До кружки они нервно переругивались, кашляли, жадно курили, старательно стягивали на груди полы расползающихся пальто и курток и бдительно наблюдали, чтобы никто вне очереди. Проглотив целительное зелье, добрели, хохотали хриплыми и низкими голосами, сплевывали, полы пальто и курток расползались, обнажая выпуклые ключицы и верхние ребра, обтянутые прозрачной серой кожей.

Все обращались к Клаве с ласковой подобострастностью. «Клавочка, большую и маленькую с подогревом, пожалуйста. Как твои “ничего”? Все цветешь, нам на радость. Ну, спасибочко. Уважила!»… Прямо, как «дорогой…» – далее имя – отчество очередного тиранчика. Клава отвечала не всем. Она долго и напряженно думала, затем кивала головой или поджимала губы. Или «ЗАКРЫТО». Вообще реакция на события вне будки у Клав была замедленная: что-то происходило, но она разливала, через пару часов Клава начинала возмущаться, комментировать и давать советы. Если на ларек напали бы иноземные враги или грузины, Клава не остановила свою деятельность, пока не опустеет бочка.

Иногда важно и спокойно подходили вне очереди. И народ безмолвствовал, так как знал, это – элита, небожители. Мясник из соседнего гастронома, ответственный работник крематория, дальний родственник директора бассейна, муж кассирши местного вокзала. Сожитель Клавы весь день околачивался около ларя (мужей у Клав не наблюдалось), сожителям иногда отпускалось вне очереди и без оплаты. В момент подхода небожителей все становились заинтересованными зрителями. Зрелище было невиданное. Клава аккуратно сдувала пену, доливала кружку, затем отливала пенистую массу и доливала вновь. Потом она дарила клиенту наполненную золотом улыбку, уводила за спину руки с траурными ногтями и скромно опускала белесые ресницы. Народ обменивался впечатлениями: «Смотри, вот культура! Б ля… Прямо как на Западе…» В те времена в очереди бытовало мнение, что на Западе хорошо.

###

Мы жили крикливо. Если не крикнешь, тебя не услышат. А если услышат, то не поймут. И вообще: кричать приятно и естественно. Когда тебе 5 или 12, или 27. В 5 лет кричал: «хочу на горшок». Кричать учила мама, когда стала высаживать, иначе она не услышит на кухне. Или: «Кто за мной стоит, тот в огне горит!» В 12 кричал: «Физик заболел! Валим по домам!» В 27: «Если убить одного чекиста или партийца, жизнь прожита не зря!» С возвышенной страстью этот лозунг звучал после 250 грамм. Или портвейна с пивом. На меня почему-то шикали и просили не кричать, хотя кричали все. Поэтому я кричал ещё громче. Лет до сорока. Потом поутих. Понял, что бесполезно. Их, как тараканов, не вытравишь.

Взрослые или не очень взрослые, но уже женатые, жили шёпотом. И не только потому, что «стены проклятые тонки / И некуда больше бежать». Хотя и поэтому. Стенки были, действительно, тонки, и бежать было некуда.

Но даже в вегетарианские времена как жить иначе, если живешь с женой за шкафом в одной комнате с родителями. Тут и шёпотом громко получается.

###

Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы.

Летние маневры уж давно начались…

«Книга мертвых» Э. Лимонова – хорошая книга. Вообще, Лимонов – Писатель. За слоган «Сталин, Берия, ГУЛАГ» я бы его за яйца повесил. Но – писатель. Как, впрочем, 3. Прилепин. Соединил в себе две самые ненавистные мне «добродетели»: тупой антисемитизм и давно растиражированный, обрыдлый всем сталинизм. Но даже Прилепина озлобление на всех и вся, вскипающая желчь и демонстративная оригинальность не вытаскивают, топят. Но, повторю, – один из самых сильных писателей сего дня.

Мне «Книгу мертвых» не написать. Дарований – с гулькин нос. Однако, книга получилась бы объемная. И что страшно, без финала. Иногда с ужасом заглядываю, кто поставит точку в этой книге.

Когда ушла мама, мне было шестьдесят. Я впервые почувствовал, что я уже не ребенок – сын моей мамы (папа ушел раньше), а взрослый мальчик. Закончилась пора детства. Закончилась пора моей семьи – семьи Яблонских.

Когда умер Рома, закончилась пора дружбы. Счастливая пора студенчества, профессионального единения, самой проникновенной доверительности. Часто во сне думаю, почему так давно не звонил на 6-ю Советскую. Ведь мы не поругались. Потом просыпаюсь, вспоминаю, что на 6-й Советской его уже нет, там только Лена. Надо ей позвонить и узнать, как Рома. Он, кажется, болен. Потом – отчетливо его голос: «Санечка, я же в Мэриленде. Ты забыл?» Пытаюсь дозвониться в Балтимору. Это тоже мой дом. Сана не подходит. Просыпаюсь. Рассуждаю, что нас могло развести. Ничего! Потом опять просыпаюсь, рвусь кому-то позвонить, что с ним, где он, дозваниваюсь, слышу его голос, договариваемся о незамедлительной встрече… потом прихожу в себя, долго пытаюсь понять, где я, и постепенно все понимаю…

Часто вспоминаю его последнее выступление в Вашингтоне с оркестром. Первый концерт Бетховена. Прозрачный пушок на голове. Химия. Играл просто, мудро. Как никогда раньше. Уходил со сцены с трудом.

Его последние концерты были удивительны. Соната Гайдна, 6-я Прокофьева, «Картинки» Мусоргского… Совершенны и неповторимо индивидуальны.

Уйдем мы, помнящие и любящие его. Уйдут преданные ему ученики, и никто никогда не узнает и не вспомнит, что был такой яркий и хрупкий музыкант. Рыцарь своего искусства – Роман Лебедев. И чудный человек.

Мой друг. Первый. Настоящий. Последний.

###

И это тоже моя Родина. 6-я Советская, Нина, Рома, Лена.

Сапоги фасонные.

Бескозырки тонные…

###

«Боголюбивые дорогие и многоуважаемые Ольга Дмитриевна и Ольга Александровна! Мысленно душою и сердцем призываю на вас Божие благословение и молитвенно поздравляю с днем Ангела. Желаю вам радоваться о Господе, долгоденствовать и благоденствовать во все дни жития вашего и за молитвы святой Великой княгини Ольги быть храмами Святого Духа. <…> Здоровье мое очень слабое, зрение совсем гаснет, и долго ли еще Господь потерпит мою греховную немощь здесь, на земле, не знаю. <…> Душа моя полна одной греховной немощью. Помышляю о сем и ужасаюсь. Прошу ваших святых молитв, и аз грешный всех вас помню. Ваш молитвенник до гробы А.К. Пишу с большим трудом».

Ольга Дмитриевна Яблонская (ур. Уконина) – мама моего папы, моя бабушка, «баба Оля».

Ольга Александровна Панасюк (ур. Яблонская) – папина сестра, тетя Ляля.

«А.К.» – архимандрит отец Кронид (Любимов), духовник папиной семьи. Подробнее – «Обвинительное заключение по следственному делу № 6801 от 8 декабря 1937 г.»: «ЛЮБИМОВ

Константин Петрович, он же архимандрит Кронид, последний наместник бывш. Троице-Сергиевой Лавры до ее закрытия. Пользовавшийся особым расположением бывшего царского дома Романовых, беспартийный, русский, гр-н СССР, грамотный, не судим, одинокий. До ареста проживал в г. Загорске Моск. обл., Штатно-Садовая ул., д. 33, без определенных занятий» (Цит. по: «Священномученик архимандрит КРОНИД наместник Свято-Троицкой Сергиевой Лавры», 2001).

На заседании судебной «тройки» 7 декабря 1937 года был приговорен к расстрелу. 10 декабря приговор приведен в исполнение в лесопарке Бутово.

В этот же период чекистами – сотрудниками ОГПУ и НКВД – было арестовано 137 тысяч священнослужителей, расстреляно более 85 тысяч (только 1937 год), за 3 года арестовано около 178 тыс., расстреляно более 111 тыс. (в том числе и «обновленцев» – раскольников, усердно служивших большевистской власти). В 1937 г. закрыто 8 тысяч Храмов (в период с 1935 по 1938 – свыше 24 тысяч). Практически полностью уничтожен епископат.

В этот же период митр. Сергий (Страгородский) провозгласил: «В СССР никогда не было и нет преследований за религиозные убеждения». (1931 г.). «Мудрый, богоизбранный вождь нашего великого Союза» – это слова о Сталине, звучавшие с амвонов из уст высших иерархов официального русского Православия в 30-е годы.

Спокойно и просто. Без затей. Сталин – богоизбранный. И никаких тебе колебаний. Не то, что ныне. «Мы верим, что сочетание Божественной благодати и человеческих усилий в Вашем служении народу принесет великую пользу <…> Пусть Божественная поддержка всегда сопровождает ваше служение… Огромную роль в исправлении этой кривизны нашей истории (90-е годы, «сопоставимые с <…> наполеоновским нашествием и гитлеровской агрессией» – не более и не менее!!!) сыграли Вы, Владимир Владимирович». Это уже не митр. Сергий, это – нынешний Патриарх Московский и Всея Руси Кирилл (Гундяев). Многословнее, подобострастнее, искреннее. И рядом Чаплинское: «Нравственное дело, достойное поведения христианина, – уничтожить как можно больше большевиков, чтобы отстоять вещи, которые для христианина являются святыми, и свергнуть большевистскую власть». Сомнений в том, что высшие иерархи понимают неразрывную пуповинную связь между большевизмом и чекизмом, нет. Так же как и нет сомнений, что нынешние «богоизбранный» несли-ваемый лидер и его окружение – из той эпохи – эпохи 30-х. По своей сути, по призванию, по верности традициям. Всё День чекиста празднуют.

В этом случае даже доктор Стравинский не поможет.

###

Деградация личности подкрадывается так же незаметно, как и сумасшествие. Только сумасшествие порой врывается озарением гениальности, деградация вползает манной кашей повседневности.

Перечитал «Черного монаха». Ранее настольной книгой почитал «Капитанскую дочку». Ныне – «Палату № 6», «Смерть Ивана Ильича» и «Монаха».

И конечно, «Хаджи-Мурата». Это – пожизненно.

Об этом писал. <…>

###

Был на встрече с прекрасным переводчиком (испанистом), поэтом, либреттистом («Звезда и смерть Хоакина Мурьеты») Павлом Грушко. Среди прочего – интересного, – говоря о чуде рождения произведения, внезапности и непредсказуемости его замысла, он процитировал Пауля Клее: «Выпусти линию. Она сама тебя поведет». Это к тому, что самое трудное начать. Вывести первые слова. Почувствовать и предвкусить аромат, стиль, ритм, интонацию (но НЕ развитие сюжета: это непредсказуемо, как поведение взрослеющего ребенка).

Запало. Приехал домой. Пока Ира готовила обед, вывел, глянув в окно: «ШЕЛ ДОЖДЬ». Поехало. Стало прорастать, как ветвистое дерево.

«Шел дождь. Скучный и нудный. Однако этот неприятный природный факт даже радовал Гавриилу Карловича. Можно было не чертить круги на улице: выпустил во двор Птоломея, тот сметливо в момент выполнил свои обязанности, теперь до утра все свободны. В холодильнике томились загодя припрятанные «Московская» за 2.87 и четвертинка «Столичной». В кладовке в старом валенке затаились «777», а на подоконнике красовались две бутыли «Мартовского», официально презентованные заботливой Софьей Сигизмундовной на тот случай, если благоверный без нее заскучает. Сама Софья Сигизмундовна уже третий день поправляла свое пошатнувшееся здоровье в профсоюзном санатории имени товарища Пальмиро Тольятти… Так что время наступило радостное и солнечное, хотя на улице шел дождь.

Шел дождь. Шинель промокла ещё сутки назад, как только вышли из Слободского. Вода, набранная в сапоги, согрелась и ласково, ритмично чавкала в такт шагам всей колонны. Казалось, что идут они по мелководью Азовского лимана, а в руках не винтовки наперевес, а рыболовецкие снасти, удочки, палки. Заключенные шли мерно, спокойно, угрюмо, тушканчики попрятались по своим норам, так что внезапных движений в колонне не вспыхивало. Собаки понуро плелись, зная по опыту, что в такую слякоть ни один мазурик шаг направо-налево не сделает. Жижа и топь. Саше удавалось вздремнуть на ходу, и он в секундных снах слышал голос мамы, плеск стираемого в корыте белья, видел всполохи восходящего солнца на чисто вымытом окне мазанки и слепящие его блики на щербатой поверхности лимана. Однако капли воды, затекавшей за ворот шинели, моментально будили, и он судорожно сжимал приклад или ствол винтовки и испуганно озирал вверенный ему участок колонны.

Шел дождь. С крыши капало, так как там была дырка, которую Хозяин ещё три ночи назад хотел заделать, но стал пить дурно пахнущую жидкость и спать прямо на сеновале. Поэтому Кеша сместился к задней стенке и прижался к ней. Кость уже потеряла свой вкус, запах и даже вид, но за неимением другой приходилось лениво грызть ее и мечтать, когда закончится дождь, Хозяин проспится, нальёт полную миску теплой похлебки, сядет на пень и станет ласково почесывать его за ухом, приговаривая: «Разве это жизнь, Кеша, хреновина это, а не жизнь». И Кеша с ним заранее соглашался. Он всегда был согласен с Хозяином, особенно, когда тот спал на сеновале и шел дождь.

Шел дождь. Таня прекрасно понимала, что он не придет. Он и в хорошую погоду с трудом ходил в Филармонию. Совершал сей подвиг он постольку, поскольку Таня в антракте приглашала его в буфет и угощала коньяком и бутербродом с твердокопченой колбасой. Эти походы сильно подрывали ее бюджет, но ради чего тогда стоило жить, если не ради этих мгновений. Филармония, буфет, его довольная улыбка, и слова: «Ты – мое сокровисче!» Он наверняка не придет. Но она тщательно подкрасила губы, надела новый, купленный полгода назад венгерский плащ, вышла на улицу и раскрыла японский автоматический зонтик. Ни у кого на ее курсе такого не было. Дождь от неожиданности приутих.

Шел дождь. В прозекторской было ещё холоднее, чем на улице. Никаноров взял в руки секач, примерился. Затем примерился ещё раз и скинул желтую в подтеках простыню с моей груди. Я не чувствовал боли, ничего не чувствовал. Я лишь знал, что у меня волосатая грудь и нужна большая сила, чтобы вскрыть мою грудную клетку. И ещё то, что на улице идет дождь, а меня уже нигде нет».

Эксперимент удался. Линию выпустил. Повела куда-то. О качестве говорить нечего. Чего нет, того нет. Но – повела. Однако примерно через неделю понял, что все эти побеги начинают жить собственной жизнью…

«Туман рассеивался. После ужина все пошли на танцы, но ей было не до веселья. Можно было посидеть у телевизора в теплом «красном уголке» и обдумать надвигавшуюся ситуацию, благо комментаторы – остряки, надоевшие своими шутками уже в первый день, хохоча и топоча, двинулись на танцплощадку. Однако на молочном экране суетились дурацкие герои какой-то комедии, выкрикивая устаревшие шутки, демонстративно падая и выразительно артикулируя лицом. Она вышла на террасу. Туман стал редеть, проступили контуры стволов сосен, окружавших главное здание санатория. Тяжелые капли изредка срывались с отсыревшего потолка и звонко падали на дощатый пол открытой веранды.

Доктор, осматривавший ее уже второй раз, сегодня почему-то отводил глаза в сторону, мало шутил и прощупывал ее как-то торопливо и, как показалось, брезгливо. Первая же встреча походила на светское свидания. Врач, сорокалетний брюнет кавказского или, скорее, еврейского вида, был любезен и любознателен. Софье Сигизмундовне особо польстил его интерес к ее работе и служебному положению. Его брови восхищенно и уважительно взметнулись, когда она назвала свою должность. Он долго выспрашивал о различных случаях ее практики, непритворно удивляясь, восторгаясь и порой не доверяя: «Такая хрупкая женщина, и такое!» Софья Сигизмундовна знала, что особой хрупкостью она не страдала, но ей было приятно и его удивление, и его недоверие, и его неприкрытая лесть. Когда он попросил ее раздеться, что было естественно в медицинском кабинете и привычно, она вдруг засмущалась и, кажется, покраснела, он это заметил, отчего она ещё более смутилась и залилась. Когда он пальпировал ее, она вдруг забыла о том, что мужчина по профессии врач. Ей были приятны движения его теплых сухих ладоней, её волновала упругость ее тела под его сильными и ловкими руками. Когда он ненароком приблизился к разделительной полосе и чуть дотронулся до основания ее грудей, у нее заныло в низу живота, и она поняла, что, если он переступит запретную линию, она не будет устраивать скандал… Он не переступил. Только попросил сделать ряд анализов. Ночью она вспоминала смуглого доктора и ждала следующего осмотра.

Сейчас, стоя на веранде и всматриваясь в туман, Софья Сигизмундовна думала о своем Гаврюше. Он, конечно, радуется свободе. У него давно припасены «Московская» и «Столичная», а возможно, ещё и портвейн. Пьет он в одиночестве, в тишине и спокойствии, с интересом пересматривая «Адъютант его превосходительства». Собутыльников или пьющих (и непьющих) подруг у него не было. И это ее расстроило. Уйдет она, и останется он совсем один. И никто не будет его попрекать, подгонять, поучать. И любить.

А уйдет она, судя по всему, скоро.

Туман рассеивался. Таня накинула халатик и подошла к окну. Ещё не рассвело. В тусклом светло-желтом ореоле просвечивали сквозь редеющую завесу уличные фонари. Вскоре они погаснут, небо начнет сереть и наступит самое тоскливое время суток. Все получилось быстро и плохо. Совсем не так, как рассказывали подруги. У них опыт был не более богатый, нежели у нее, но некоторые из них, у кого родители ездили с Мравинским или со Вторым составом в заграничные гастроли, смотрели фильмы, привозимые тайком и хранящихся дома под семью замками. Подробные детали происходивших там событий передавались в устном изложении другим подругам. В окончательной редакции они доходили до Тани. Жизнь была неприятнее. В кино, судя по пересказам, не стоял запах перегара, не было боли и чувства унижения, происходившего от торопливости, грубой настырности, липких от пота ладоней, понуканий: «Давай, давай…». И фильм длился, как говорили, более часа, а не пару минут. Заставить себя подойти к похрапывающему на раскладушке возлюбленному она уже не могла. Стараясь не разбудить его, она прошмыгнула на кухню. Соседи ещё спали. Она успеет наслушаться от них нареканий по поводу скрипа дивана и неприличных звуков: «В наше время так себя не вели». Она подумает, но не произнесет вслух: «А пошли вы в жопу!» Терять снимаемую у тетки за смешные деньги комнату она не имела права. Наполнив тазик ледяной водой – горячей у них в квартире не было, – она уединилась в обшарпанном туалете и долго, старательно мыла, выскабливала все места, к которым прикасался он, потом под краном остервенело драила рот, зубы, с мылом скоблила лицо, подмышки, шею так, как будто старалась содрать свою ненавистную грязную кожу. «Хорошо бы в парилку». Но бани были ещё закрыты. Поэтому она неслышно оделась и, не накрасившись, выскользнула на улицу. Очень хотелось плакать. Если бы рядом ходил поезд, она, наверное, повторила бы подвиг Анны Карениной. Но поездов здесь отродясь не было, да и трамвай появлялся раз в год по обещанию. Ждать его в такое время было бесполезно. Да и влезть в него с ее силенками было невозможно. Даже гегемон свисал с площадок гроздьями спелой вишни. Нет, винограда. Или… В этот момент ей безумно захотелось есть. Она вспомнила, что сегодня и маковой росинки во рту не было, кроме «Поморина», а вчера праздничный ужин со свечами вмиг заглотил суженый. Чтоб он сдох. И вылакал все шампанское и полграфина водки, взятой напрокат у тети Фелиции. Она вспомнила, что «Пышечная» на Садовой открывается очень рано, поэтому, пересчитав на ощупь мелочь в кармане, она приняла правильное решение: идти на Матвеев переулок через Садовую. Представила себе горячую чашку кофе, пару пышек, посыпанных сахарной пудрой, и голова у нее закружилась.

Туман на Садовой уже распался на серые хлопья, из которых, как по мановению руки фокусника, выныривали призрачные фигуры сонных людей. Все пристально всматривались в неровную поверхность тротуара, словно надеялись найти бумажник или контрамарку в БДТ. «Эй, ты, смотри, куда прё… Танька, господи, это ты? Таня!» – «Ну вот, а я не накрасилась», успела подумать Татьяна. Кто-то обхватил ее, приподнял, прижал к себе.

Туман рассеивался. «Ну, что? Будем жрать или запираться?» То, что это шутка, Кеша понимал. Он припадал на передние лапы, выгибал до хруста спину и понимающе вилял мохнатым хвостом. Конечно, жрать, хотел сказать он, но потребность дружеского шутейного общения с Хозяином пересиливала чувство голода… И так далее…»

И так далее.

Если доживу, может, через пару лет что-то получится…

###

Из последних писем архимандрита Кронида: «Боголюбивая дорогая и многоуважаемая о Господе Ольга Александровна! Мир вам, и Божие благословение да почиет на всех вас.<…> Душою и сердцем благодарю тебя, дорогая Ольга Александровна, за твою ангельскую доброту. Твою святую лепту, 30 руб., получил, за настоящее и прошедшее земно кланяюсь и слезно благодарю. <…> Если бы ты знала, как полна душа моя пламенным желанием и молитвенным чувством в дорогой и милой твоей дочке Оленьке (моя двоюродная сестра Гуля. – А.Я.) иметь тебе радость и утешение во все дни жизни вашей с Владимир Антоновичем, и верую, что за твою неописуемую любовь к своей маме (бабе Оле. – А.Я.) будет тебе сие <…> В любви к родителям, послушании им – ваше счастье, веселие и радость, земное и вечное. Писать больше не могу, ничего не вижу. А.К.».

###

Видимо, это не только моя вина, но и моя беда. Привычка жить в том христианском мире, по тем нравственным законам Православия, которые проповедовал арх. Кронид, по которым жила моя семья. Рад бы внимать нынешним иереям, но не могу. Истинно: Церковь – не идеологическая организация или партия. В Церкви молимся Всевышнему, а не иерархам. Однако так же истинно: верность слову Иисуса, букве и духу учения Его есть высшая ценность Христианства и смысл бытия. И путь к ней лежит через институты Церкви.

… «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». (Пс.1:1) Помню глаза моего папы, когда я сказал ему, что стал художественным руководителем Камерной Филармонии – подразделения Ленконцерта. Всего-навсего! Буквально накануне он говорил, что хватит читать бесконечные лекции, носиться по Ленинграду, «осядь, успокойся…» Осел. И в его глазах недоумение, сожаление, испуг, осуждение. Все понимаю. «Папа, времена изменились, на дворе 91-й. С большевиками покончено. Не к ним иду служить…» Не отвечает. Глаза прикрыл. Покачивает головой. И я понимаю его. Он думал то, о чем мудрый Наум Коржавин сказал примерно в то же время (пик перестройки) Аркадию Галинскому: «Я им не верю!». А Георгий Товстоногов значительно раньше признался Даниилу Гранину: «Я их боюсь!».

«Совет нечестивых» – совет безбожников или людей, внутренне разобщенных с Всевышним. То есть власть. Ибо власть, даже самая пристойная и легитимная, соотносит свои дела и мысли не с Учением, а с писаными или неписаными законами государства и общества. Власть – это неизбежное насилие, а не убеждение, наказание, но не прощение, утверждение самой себя, но не покаяние.

Насколько помню и понимаю мою семью, даже вне зависимости от степени религиозности различных ее ветвей, осознанно или интуитивно все ее члены в большей или меньшей степени следовали главным заповедям. Это, во-первых, слова Иоанна Крестителя: «Покайтесь, ибо приблизится Царствие Небесное». Второе – умение и потребность прощать. Прощайте, «ибо если вы будете прощать людям согрешения, то простит и вам Отец наш Небесный», – сказано в Нагорной проповеди (Мф. 6:14).

Покаяние перед людьми есть покаяние перед Богом, ибо, прав Епископ Афанасий (Евтич): «В Библии согрешение человека перед Богом всегда имеет отношение к ближнему» («Покаяние, исповедь, пост». Фрязино, 1995). Однако покаяния ни перед людьми, ни перед народом мы не услышали и не услышим. То же и о прощении. Наоборот, грозный прокурорский рык, грозящий палец и мракобесные нравоучения. («Эти убогонькие, с глазами гиен…» – В. Розанов. «Опавшие листья». Уже не убогонькие, а владыки – прот. Дмитрий Смирнов.).

Если коротко, то путь православия, по которому шла моя семья – путь старца Зосимы. Нынешняя Московская Патриархия избрала и абсолютизировала путь Ферапонта, антипода Зосимы. Каждому свое.

###

И ещё. У П. Вяземского:

 
«Бог голодных, Бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский Бог».
 

Казалось бы, о том же, о чем Некрасов, Лермонтов, Хомяков, Аксаков… О том, но и не только. «Русский Бог» ко всему прочему, и это главное – Бог обездоленных, отверженных, отторгнутых властью. В этом суровом лике старой прокопченной иконы в углу избы видели и чувствовали Заступника и Спасителя. Однако ныне восторжествовало: «Бог всегда с сильным». Это прижилось. Во времена же моих близких и дальних предков в слугах, служителях Его привыкли видеть тех, кто живет по заповедям. «Легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Небесное».

###

О. Сергий Булгаков: «Итак, в сей смутный и трудный час истории нашей будем блюсти чистоту нашего церковного самосознания и особенно памятовать сердцем отеческое предостережение апостола любви: «дети, храните себя от идолов!» (1917 г.).

Время сейчас смутное и трудное.

###

У Бальмонта: «Есть в русской природе усталая нежность». Удивительно.

Что общего между Н. Коржавиным и К. Бальмонтом. Ничего общего. Однако Бальмонт о том же, о чем Коржавин («мне никогда не было здесь хорошо!»): «Живу ли я точно или это призрак, – остается для меня не совсем определенным. <…> Мое сердце в России, а я здесь, у Океана». (А. Седых. «Бальмонт». НЖ)

###

«Сталин много сделал для православия в нашей стране», – заявляет главный коммунист России Зюганов. И все промолчали – и высшие иерархи Русской Православной церкви, и простые прихожане… «Народ безмолвствует». Вот уж истинно: ссы в глаза, всё Божия роса.

«Подлая, изолгавшаяся страна». – Провидец Бунин.

И больная.

###

Читаю в новостях на второй полосе: «Татьяна Навка напилась из-за новой пассии Марата Башарова». Кто такая эта Навка? И почему надо сообщать, что она напилась? Больше вчера в России никто не напился?