Текст книги "Ж–2–20–32"

Далее я стал соединять два, три разных звука. Получилось ещё интереснее. Можно было даже разговаривать без слов. Три звука – вопрос, два звука – ответ. Один голос ворчит, другой извиняется. А потом кулаком по басам – чтобы знали, как спорить! «Сыночек, не балуй!». Я не балую, я сочиняю.

Затем в декабре 1949 года перед самым Новым Годом мы пошли в овощной магазин. По пути, прочитав объявление, зашли в музыкальную школу прослушаться. На всякий случай. Прослушались. На свою голову мама прочитала это объявление.

И началось: «Солнышко, солнышко», «Василек, василек», «Елочка». Песни скучные и однообразные, четыре такта, восемь нот, но у каждой стояло имя композитора. Значит, настоящая музыка. Хотя в «Золотой лире» лучше.

Необходимая нудиловка первых шагов скрашивалась улыбкой Анны Александровны. Чаще она хвалила, хотя, как сейчас понимаю, хвалить особенно было не за что. Иногда ругала, но голос был добрый, а дети, как и собаки, ориентируются не на смысл слов, а на интонацию.

Потом запахло настоящей музыкой. Контрдансы, ригодоны, менуэты, сонатины и прелюды. Бетховен, Моцарт, Бах – эти имена знакомы и уже любимы. Не зря с мамой ходим два раза в месяц в Малый зал Филармонии. Очень хочется Шопена, но, говорят, ещё рано. Клементи, Кулау, Чимароза – можно играть. И, конечно, Черни. Здесь музыки не было, но было какое-то физическое, скорее, физиологическое наслаждение, мышечная радость, когда пальцы вдруг просыпались, начинали двигаться. Постепенно к годам 12-ти – 13-ти вдруг оформилось ощущение своих технических возможностей. И ликование – я все могу. То, что это «всё» ограничено, с одной стороны, «Бурным потоком» Майкапара, с другой – Этюдами Мошковского, Первым прелюдом Рахманинова, Сонатой Грига или Концертом Мендельсона, – понял позже. Но тогда, в 14 лет, это был восторг: громко, ещё громче, быстрее, ещё быстрее, октавы, скачки получаются, аккорды гремят, ещё громче, быстрее, сложнее. Как с «американских горок» – дух захватывало. И это ликование, и наслаждение открывшимися возможностями были естественны для этого возраста. То была пора созревания, возмужания, первой неистовой увлеченности, этап внутренней и внешней дисгармонии. Здесь главное – вовремя остановиться, вспомнить о музыке, дабы не превратиться в Мацуева.

Первый период с Анной Александровной Астафьевой был чудным временем – временем первой – и навсегда – влюбленности в музыку.

Потом начался самый счастливый период. Началась профессиональная работа с великим педагогом, замечательным музыкантом и мудрым человеком – Самарием Ильичом Савшинским.

###

Стенания интеллигенции: ах, Запад всё молчит, когда здесь творится такое. Уж за Ходорковского обязательно вступятся. Ну, Грузию им не простят. Простили. Не вмешались. Промолчали, ограничились озабоченностью и забыли. И правильно сделали. (Кроме Грузии: урок Мюнхена не пошел Европе впрок – ещё аукнется.) Но в остальном – правильно. При чем здесь Запад?! При чем здесь милиция, если Тосе нравится, когда ее мутузит до полусмерти Николай, принявший свой литр на раз.

###

Облом во дворе школы. Класс восьмой. Конец октября. Хмурый вечер. Холодно. Сгрудились. Кто-то дует в ладоши, кто-то длинно сплевывает на асфальт. Облом делаем Пете Шапорину. За что, не помню. Помню, Петька стоит в домашних шароварах, обхватив себя руками. Хлопает пучами. Мерзнет. Все мерзнут. Начать никто не решается. Да и непонятно, за что облом. Но раз начали, надо! Петька покорно: «Давайте быстрее. Холодно!» Кто-то слабо, как бы извиняясь, хлопает ладонью по Петькиному плечу. Коля, а он во всех этих разборках верховный судья, говорит: «На сегодня хватит, но в следующий раз…» Что в следующий раз? Расходимся. Облом удался.

###

Вторая грузинская война была честнее первой. Во время первой (начало 90-х) били исподтишка, ножом в спину, блаженно улыбаясь и клянясь в дружбе к православному единоверцу. Во время второй (август 2008), похерив демагогию, – ножом в живот. Провоцировали, провоцировали, добились своего. Думали, грузины не выживут. Выжили.

Что самое поразительное? Опять, в который раз проявляется в новой конкретной ситуации правота Чаадаева. «Мы (русские) принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь урок». Урок от противного: как не надо. Как нельзя.

Общее правило: победитель получает все. Так было во всех войнах. Начиная с библейских времен. Но мы – русские – «принадлежим…» и далее по тексту.

Казалось бы, победители. Хапнули Абхазию, Южную Осетию. Треть Грузии оккупировали и фактически аннексировали. Нагло и безнаказанно. Не впервой. Однако в сухом остатке: побежденный (Грузия) получил всё. Так было и раньше: разгромленная, униженная Германия, задавленная репарациями, уже через 1–9 лет после поражения стала процветающей страной. Япония, пережившая не только сокрушительное поражение, но и атомные бомбардировки, постоянные землетрясения (которые так радуют светскую и духовную элиту России), обогнала страну-победительницу и по уровню жизни, и по интеллектуальному уровню нации, и по темпу реформ, и по индустриальному развитию – по всему – на столетия. «Когда советский автопром догонит Японию? – Никогда!». Да что автопром… СССР, получавший огромные репарации, только в декабре 47-го отменил карточную систему. В это время отменила карточки и Япония, которая репарации не получала, а выплачивала. Однако в 70-х страна-победительница возродила талонную систему на основные продукты питания. Затем – в 90-х – опять. К изумлению цивилизованного мира. Побежденные Германия, Италия, Япония, «страны – сателлиты» казались недостижимым раем (что, в сущности, и было). Бежать старались в эти страны, а не в объятия монстра – победителя.

То же и с Грузией. «Проигравший получает все!». Что получила Грузия: свободу от проблем Абхазии или Южной Осетии. Пусть победитель расхлебывает чудеса всех этих Кокойты, Джиоевой, Анкваба (кто не знает: президент Абхазии), известного миру только благодаря покушениям на него. Пусть победитель разбирается во всех этих средневековых клановых разборках. Пусть русский «несмываемый» лидер шевелит извилиной по поводу фантастики «восстановления Южной Осетии», не вызывающей уже даже в Грузии злорадства. И т. д. и т. п. Грузия на долгое время избавилась от имперских амбиций, о которых говорил ещё А. Д. Сахаров. Взамен получила уверенность в том, что абхазо-осетинская проблема, точнее, трагедия, есть не последний, а очередной акт долгой истории, истоки которой тянутся в глубь веков. И последнее слово в ней ещё не сказано. (Кто в Абхазии уже сомневается в давней истине: придут русские и все отберут? – Нет таких. «Абхазо-русской дружбой» уже не пахнет.) Но главное: поражение Грузии освободило ее от химер скорейшего воссоединения, активизировало реформы, преобразило инвестиционный климат, сделало страну одним из лидеров экономического развития и демократизации общества.

Несколько цифр. В рейтинге Transparency International по скорости избавления от коррупции (в случае с Грузией, по скорости преодоления кланово-мафиозного менталитета) страна занимает первое место в мире. По версии журнала Forbes в 2009 г. Грузия на 4-м месте по легкости и прозрачности налогообложения. Heritage Foundation считает грузинский рынок труда одним из самых свободных в мире. Наконец, аудиторско-консалтинговая компания ФБК, как бы подытоживая, отвела

Грузии 1 – е место в мире по скорости происходящих улучшений за последние пять лет (Россия в этом рейтинге занимает 97 место из 101). Средняя зарплата с 2003 года выросла в 8 раз (с 30 долларов в месяц до 250), пенсии – в 4 раза.

Конечно, Грузия – бедная страна с массой нерешенных экономических проблем. За чертой бедности ещё около трети населения. Да и зарплаты с пенсиями оставляют желать лучшего. Но экономика Грузии растет стремительно.

В «победившей» Южной Осетии, получившей по официальным данным РФ более 1 миллиарда долларов дотаций (на 15 тысяч реально живущих там человек по 65 тысяч долларов на каждого осетина), почти ничего после пятидневной войны не изменилось, несчастная малюсенькая квази-страна – в развалинах. В Грузии примерно за год всем беженцам построены дома. Без всяких дотаций.

Именно поэтому такие судороги ненависти у российского руководства вызывает имя далеко не безгрешного М. Саакашвили. Так же, как М. Ходорковского.

Однако самая крупная кость в горле: проигравшая пятидневную войну Грузия была и остается свободной страной, все более пропитываясь радостью освобождения от рабского наследия советской действительности. Долго ли выдержит испытание свободой и неизбежными трудностями перехода из кафкианства в нормальный мир? Тропинка в криминально-клановое прошлое травой ещё не заросла. Зарастет ли?

###

Крупное всемирное зло не вызывает такого омерзения, как мелкое, подленькое. Воланд, даже не в благородно-булгаковской интерпретации, привлекательнее, нежели слюнявый растлитель малолетних, мелкий жулик, обкрадывающий нищих старух, или стукачок.

###

В любом деле нужен учитель. В кулинарии или фигурном катании, овладении фортепианным мастерством или в науке жить, познавать мир. С кулинарией не встречался. На коньках стоял один раз в жизни. Надел красивый белый свитер, связанный мамой. Вышли на лед с Петюней Шапориным, моим закадычным дружком (нам лет 13–14). Петечка клялся, что научит меня кататься. Под его обещанье мне и достали коньки. Как только он вывел меня на середину катка, и я, расставив циркулем ноги, стал ждать первых указаний, он увидел какую-то знакомую девочку. Бросив мне: «Я сейчас!», он упорхнул. Больше его в тот день я не видел. Постоял минут 15, позорно опустился на четвереньки и уполз к раздевалке.

В остальном я – счастливый человек. В умении жить и в познавании законов бытия у меня были великие учителя – мои родители и родные. В познании музыкального и пианистического мира – Самарий Ильич Савшинский, Консерватория 60-х и многие ее замечательные профессора.

В эмиграции – Бунин.

Дочь Оливетти

«О, эти черные глаза…»

Глаза были огромные и непонятного цвета, серые с зеленым. Кажется, в крапинку. Помимо глаз была юбка, смехотворного размера. Такие мы видели только на карикатурах.

Нижний шов юбки поддерживали ботфорты коричневого цвета из настоящей кожи. Подобного издевательства мы не встречали даже в «Крокодиле». Она была очень красива. Худая. Стройная. Почти с меня ростом. И длинные мохнатые ресницы. Без косметики! Помимо этого она была дочкой Оливетти. Может, хозяина (тогда, если не ошибаюсь, фирма процветала под началом Адриано Оливетти), может, Председателя совета директоров, может, Генерального менеджера. Неважно. Важно, что от папаши красавицы очень зависел IIТура.

Шура, или Саша (Алессандро) Ресто являлся сотрудником фирмы, причем сотрудником весьма высокого звена. Начальником департамента или ведущим специалистом. Я в этой фирме не работал, поэтому не разбираюсь в их хитросплетениях. Знаю лишь, что он очень хотел показать Анне-Марии (или Марии-Луизе: от волнения и ее красоты имя запомнил неотчетливо) Ленинград и ленинградцев. Ему нужна была благосклонность ее отца.

Саша Ресто был внуком знаменитого русского актера, драматурга и руководителя Малого театра А.И. Сумбатова-Южина (Сумбаташвили). Мама Шуры – дочь любимца русской театральной публики – благоразумно эмигрировала в Италию, где Саша родился, жил и трудился на ниве производства пишущих машинок, калькуляторов и, позже, персональных компьютеров. Он отлично говорил по-русски. Поэтому часто бывал в СССР по служебным делам. Его жена Аттилия дружила с Аллой, они познакомились в Ленинградском университете, где Аттилия учила русский язык. О судьбе этой тогда на зависть благополучной семьи я рассказывал в «Снах».

Короче, в одно прекрасное утро Саша позвонил и сказал, что в Питере и очень хочет повидаться. Через пару часов мы были у гостиницы «Ленинград», что напротив «Авроры». В те времена этот отель считался одним из лучших. Вот тогда он и вышел с глазастой Марией-Грацией (или Анной-Марией). Представились. Лично я делал вид, что с дочками Оливетти пью пиво каждый день, и ее красота меня мало волнует. Что чувствовала Алла, не помню. Думаю, сжалась в нехорошем предчувствии. У женщин интуиция лучше, чем у нас. Потому, что пьют меньше.

Пошли. Через Литейный мост. Интеллигентная беседа. Блистаю эрудицией. Саша переводит. Выслушав в сжатом варианте историю города, дочь фирмы Оливетти поинтересовалась нашей семьей. Литейный мост длинный, шаг медленный. Уложился. Подошли к Литейному, 4. Я сказал, что это самое высокое здание в Ленинграде. «А Исаакий?» – проявила эрудицию итальянка. Выдал заготовленную шутку: «Отсюда видна Сибирь». Шура перевел, объяснил. Мария-Семионата улыбнулась и благосклонно взглянула на меня. Вот тут-то она что-то сказала – по-итальянски, распевно, чарующе. Шура перевел: «Она хочет посмотреть, как живет ваша семья. Вы такие симпатичные». – Ещё бы, я – музыкант (О-о, Grande!), закончил Консерваторию (Fantasticoü), папа – профессор (доцент, но они разницу не понимали – Signor Professore, и всё тут – Non puo essere!!), мама была всю блокаду в Ленинграде (Что это? – Объяснили. – О-о-о, Incredibile), Алла знает несколько языков, а по-фински говорит, как по-русски (Stunningly!!! So solo inglese, francese e spagnolo…)

Я сказал, что у нас чудная кухня в «Европейской», а в «Кавказском» – потрясающие шашлыки, настоящее грузинское вино – можно сравнить с итальянским и ещё мамалыга с сулугуни… Но Марию-Анжелу заклинило. «Я так и знала!» – молча и обреченно молвила Алла, и я пошел звонить маме.

Мама чудно пекла блины. Таких вкусных и прозрачнотонких я более никогда не ел. Поэтому остановились на этом репертуаре. «Итак, блины, икра, которая к Новому году, лучшая посуда и приберите немного. – Будут иностранцы? – Не избежать». Мария-Грация оживилась. Но мы с Аллой не торопились. Надеялись, рассосется. Хрена с два…

Подробно рассмотрели иконы Спасо-Преображенского Собора, рассказал о пушках ограды. Зашли в парадную дома Мурузи, по которой когда-то хозяин дома входил в свою 28-комнатную квартирку. Incredibile! Un palazzo! – Посмотрим, как ты внутри палаццо запоешь!

Рассказал, что когда-то здесь стоял деревянный дом В. Кочубея. Достоевский «поместил» на это место доходный дом генерала Епанчина (роман «Идиот»). Поведал про писателя Лескова, жившего уже в доме Мурузи, про «Гранатовый браслет», действие которого опять-таки связано с домом, не забыл, конечно, про Гиппиус, Мережковского и Философова, вспомнил Пяста, рассказал про «Студию переводчиков» с фамилиями всех знаменитых преподавателей и студентов. Последняя встреча Ахматовой и Гумилева в этом доме… Про Бродского, коротавшего свои дни в квартире 28, кажется, не упоминал, но не из-за страха иудейского, а по незнанию, что мой сосед станет знаменит. Тогда многих сажали. (Имена русских писателей и поэтов её не особенно взволновали, зато информация о том, что отца хозяина дома – знатного представителя фанариотской элиты, князя Мурузи в Турции посадили на кол, как русского шпиона, вызвали нескончаемый поток восклицаний и волнений в грудях.)

Мурузи жил в 28 комнатах, Бродский с родителями – в полутора, я с Аллой и родителями – в одной комнате. Вернее эта комната была перегорожена фанеркой на два трамвая, но, кто считает… Моя необузданная эрудиция, помноженная на буйную фантазию, явно покорила красавицу итальянку, и она танком поперла в квартиру № 49.

Со входом нам повезло. На кухне никого не было. Был пыльный полумрак старинного замка, типа того, в котором предавался любовной страсти к Стефании Сандрелли герой Марчелло Мастроянни («Развод по-итальянски»).

Здесь надо пояснить, что жили мы в той части некогда большой квартиры, в которой обитала прислуга. Напротив, на той же лестничной площадке была половина господ, то есть там была ванна, прихожая, как у людей, паркетный пол и т. д. Тоже коммуналка, но приличного вида. У нас же прихожей и ваннами не пахло. Был коридор, который являлся прихожей, коридором и кухней. Он начинался у входной двери и утыкался в глухое окно. Затем тот же коридор кокетливо поворачивался и, минуя проржавевший умывальник, вел в туалет. Туалет был замечательный. Все соседи шли в него, как на доклад к министру, держа под мышкой собственный стульчак. На цементном полу туалета всегда была легкая лужица, цепочка бачка, не менее ржавая, чем умывальник, постоянно обрывалась, туалетная бумага, естественно, никогда не появлялась в чудом державшемся ящичке на облезлой стене – пользовались «Правдой» и «Известиями», цвет стены описать нормативной лексикой невозможно… Через пару лет после того, как я, наконец, вывез родителей из этого палаццо типа барак (90-й год), туалет провалился на этаж вниз.

Первая половина коридора, которая являла собой «прихожую», была загромождена двумя шкафами, стопками ненужных книг, висящими на стене велосипедами, самокатом, лыжами и прочей утварью. Из этой части можно было войти в нашу комнату и в комнату напротив, к Кузнецовым. Затем без антракта начинался коридор-кухня. Там стояли кухонные столики, полторы газовые плиты (4+2), висели облезлые полочки. У столиков и плит, как правило, стояли наши соседки. Для иностранца, как мы знали по своему опыту, это была главная достопримечательность.

Короче, вошли. Убранство комнатки, родительские кровати, подпираемые стопками книг и подступавшие прямо к обеденному столу, самодельные книжные полки и прочие прелести интерьера красавица поначалу не заметила. Она знакомилась с родителями. Папа натянуто улыбался: он смертельно боялся иностранцев. Мама суетилась. Стол был накрыт замечательно. Все остатки дореволюционной роскоши, пережившие 1917 год, Торгсин, блокаду, были предъявлены без утайки. Гарднер, Кузнецов, мейсенский фарфорик, хрустальные бокалы XIX века, шампанское (так же, как икра, припрятанное к Новому году). Лицом в грязь – ни-ни.

Долго ли коротко, но всему приходит конец. Я проблему теоретически решил ещё на улице: стакан, и гори всё синим пламенем. Дома сказка стала былью. Папа проблему сортира для итальянки вообще не заметил: иностранка в его доме – ничего страшнее быть не могло. Дамы нервничали. Наконец Анна-Мария что-то шепнула Алле. И они поднялись. Глядя на Аллу, я понял, как всходила на эшафот Мария-Антуанетта. Когда моя жена вернулась, стало ясно, что все соседки на кухне: на лице было написано, ворвавшиеся запахи подтвердили догадку.

Возвращения дочки Оливетти ждали в молчании.

Какие у нее были чудные глаза. После уборной они стали ещё прекраснее, прямо «гляжу в озера синие…». Мама заговорила что-то нейтральное, Шура с энтузиазмом стал переводить, я усугубил эффект отстранения, папа… Ну что папа, он ждал ночного звонка в дверь. Мария-Грация молчала долго. В конце концов, не дослушав мамины суждения о Верди и Россини, она спросила: «А кто эти люди? Ваши родственники?»

…Я тут же представил, как гордая соплеменница Гарибальди шествует по кухне-коридору в своих ботфортах, микроскопической юбчонке, а Агриппина Михайловна, Галина Николаевна и Ксения Григорьевна, оторвавшие свои глаза от шипящей в комбижире картошки или кипящей ухи из мойвы, разглядывают это чудо. Комментарии, надеюсь, дочь туринской фирмы не понимала. И Агриппина Михайловна, и Галина Николаевна, устроившая меня в бассейн, и Ксения Григорьевна были, в общем, хорошими людьми. Я видел от них только добро. Но, во-первых, размеры их туловищ, особенно в нижней части, не позволяли неподготовленному человеку легко просочиться в сторону туалета. Во-вторых, закаленные в перманентных и рутинных перепалках, они не привыкли подавлять свои эмоции, скрывать реакцию и выбирать непереводимые, но всем понятные выражения…

…«Это ваши родственники?» На родственников наши милые соседи никак не тянули. Мама что-то, как бы извиняясь: мол, так, зашли, постряпать… Я, заглотнув ещё 150, обозлился. Нам можно жить в этом говне, нам можно папу – Signor Professore – поливать из чайника, нам можно срать в гнилом сортире и подтираться речами коммунистических уродов, нам, пережившим блокаду, как мама, и воевавшим на передовой, как папа, можно бояться каждого шороха и каждого иностранца, а ей стыдно об этом сказать?! НАМ жить не стыдно!.. Шура сначала растерялся, так как не знал перевода ненормативной лексики, на которую я перешел, но потом оживился (он относился к советской власти примерно так же, как и я) и стал красочно излагать суть моих филиппик. Анна-Мария смотрела, не моргая, с ужасом, восторгом, изумлением, и глаза ее были прекрасны.

###

Неужели я когда-то играл концерт Брамса? Ведь играл! Играл и ничего не понимал. Нет, понимал, что играю и как играю. Иначе у С.И. Савшинского было нельзя. Не понимал, что это было подлинное счастье, возможно, самое большое и яркое в жизни.

Первым концертом Брамса заканчивал Консерваторию. Только сейчас, когда уже все ушло, и ничего не вернуть, стал понимать. Даже не понимать, а вновь ощущать тот восторг, то упоение, которое испытывал, вживаясь в эту музыку, в каждую ее интонацию, гармонию, наслаждаясь роскошеством фактуры, сливаясь с каждым пассажем, октавным скачком, вибрирующими октавными трелями, поражаясь смелостью и неожиданностью отклонений и модуляции, проникаясь авторской мыслью и возможностью по-своему ее истолковать, очаровываясь тем неповторимым, навсегда ушедшим волшебством сотворчества с Брамсом.

Каждый урок с Савшинским был изнурительным, ошеломляющим и неожиданным чудом. С первой встречи в конце марта 1959 года, когда привели меня – пятнадцатилетнего неумеху, вознамерившегося поступать в Консерваторию («у нас в десятилетке так в третьем классе играют» – первоначальный диагноз С.), – до последних пассажей коды первой части Первого концерта Брамса. В этих пассажах было всё: отчаяние, неистовство, восторг, пропасть прощания. Как оказалось, навсегда.

В начале первого ночи середины июня 1966 года заканчивался мой выпускной экзамен концертом Брамса. Заканчивался лучший период моей жизни.

Прелюдия, Хорал и Фуга Франка,

«Аврора», первая часть,

9-я соната Скрябина («Черная месса»),

«Подражание Альбенису» Щедрина,

Концерт Брамса d-moll, первая часть.

…И всё.

###

Ранее огорчался, что не узнал имя легендарного экскава-торщика-классика. Время ушло. Пастернак умер, экскаваторщик, не читавший Пастернака, видимо, тоже умер, страна, где было возможно, не читая, осуждать, казалось, приказала долго жить… Но нет! О радость, как говорил Фарлаф. О счастье, добавлю от себя. Нашел потомка. Внебрачного сына или двоюродного племянника. Даже с фамилией.

Читаю и дивлюсь: «… Второй приз («Русской премии») – Дарье Вильке (Австрия) за роман-медитацию «Межсезонье» – не знаю, не читал, но наверняка – ажурно-бессмысленное плетенье словес очередной дамочки, скучающей над венским шницелем и куском торта «Захер», и от нехер делать <…> что-то там пописывающей» (Выделено мной. – А.Я.). Внебрачный экскаваторщик гребет не мусор, а литературу. Зовут белобородого юного стахановца Виктор Топоров. Я с мадам Вильке не знаком. Не читал, поэтому не знаю Не поленился, глянул в Biblio-гид. Работает в двух университетах, переводит. Вряд ли есть время скучать. Кажется, вегетарианка, то есть шницель не потребляет. Да и по поводу торта – сомнительно. Впрочем, кому какое дело… Поначалу подумал, может, это шутка юмора. Учился этот В. Топоров у М. Задорнова. Ан нет. Видимо, очень он хочет рубануть пресловутый шницель с тортом, но принципы не позволяют. Дальше – больше. «Первый приз Дм. Вачедину (Германия) за сборник рассказов «Пыль» – никогда не слышал этого имени и, будем надеяться, никогда больше не услышу». – Почему?

И, конечно, «колбасная эмиграция». Без этого наши патриоты не могут.

Шутка юмора не у В. Топорова. Шутка юмора у тех, кто утверждает, наивно веря, что СССР откинул коньки, а сейчас другая новая Россия. Нет! СССР даже в скукоженном, пародийном и убогом виде не задушишь, не убьёшь. Эту песню запевает молодежь.

Жив курилка-экскаваторщик во всех ипостасях.

###

__________________________________________________________________________

Откуда эта сплошная линия, ума не приложу. Обозлился, что не мог точно сформулировать следующий – вычеркнутый – абзац и стал изо всех сил бить кулаком по клавиатуре. Тут и линия выскочила. Как убрать, не знаю. Пусть остается. Будет напоминать об опасности вспышек беспричинной неудержимой ярости, которая часто посещает мой организм. Поэтому и в Россию не еду. Вдруг не ограничусь клавиатурой… Не дай Бог!

Успокоительное: «Дедуля, ты кто сегодня, дедуля или слон?» – «Не знаю. А ты как мыслишь?» – «Я мыслю…э – э, сегодня ты слон». Слон, так слон. (Аарону 2,5 года.)

###

Считается, что балерины думают ногами. Возможно. Однако уровень этого мышления, его результативность, не говоря уже о культуре и красоте, намного превышает умственную деятельность некоторых министров культуры, целых кабинетов министров, администраций президентов или руководящих партийных органов.

###

То, что я белогвардеец, Алексей С. прав. Если бы родился лет на 60 раньше, вешал бы большевичков и, особенно, чекистов на фонарях и осинах. Залетевшего жучка прихлопнуть рука не поднимается, муравьюшку аккуратно выношу из комнаты. А этих, надеюсь, – рука не дрогнула бы. Ещё совсем пацан был, помню, мечтал не об объятиях возлюбленной Фанфан-Тюльпана – прелестной Джины Лоллобриджиды, не о подвигах д’ Артаньяна, как грезили мои сверстники, а о том, как иду в промерзшей, заледеневшей шинели в бой под Ново-Дмитриевской в составе Марковского Офицерского полка, покрывшего неувядающей славой Добровольческую армию.

Большевиков-чекистов той формации можно (и нужно!) было ненавидеть. Нынешних и ненавидеть как-то постыдно и унизительно.

###

К нашим соседям напротив – Кузнецовым иногда приезжал родственник, племянник Агриппины Михайловны. Вообще Кузнецовы были самые симпатичные соседи по квартире. Дядя Коля работал шофером и возил нас на своей трехтонке на дачу в Репино. Сама Агриппина Михайловна была цыганкой и, говорили, в детстве пела в ресторанном хоре для Куприна. Жили они бедно, часто стреляли в долг (и всегда отдавали!).

Когда приезжал племянник, квартира оживала. Все высыпали на него посмотреть и о чем-либо спросить, пообщаться.

Все любили его. Он был очень высок, даже чуть горбился, будто боялся задеть головой поток, хотя высота потолка в доме была более 4 метров. Всегда улыбчив, внимателен. Я уже в погонах разбирался. Воинское звание было не слишком высокое: капитан. Китель неизменно идеально подогнан, подворотничок ослепительно свеж, хромовые сапоги зеркальны. Все смотрели на него с восторгом, обожанием, удивлением. Даже сосед «через стенку», у которого был личный телефон, Г.Е. Киселев выходил и как-то подобострастно спрашивал у капитана, как идет служба и вообще… Г.Е. был полковником, преподавал историю партии, все наши знакомые старались в нашей комнате говорить тихо, так как связывали с ним непонятную мне тогда аббревиатуру МГБ. Но повторяю, даже Г.Е. несколько робел перед племянником А.М.

Я этого не понимал. Капитан был добр, участлив к нуждам коммуналки, привозил редкостные гостинцы своим родственникам, и нам перепадало: часто извлекал из кармана синих галифе конфеты и угощал нас, малышей. Только глаза у него были серые и очень внимательные, глаза никогда не улыбались, улыбался только рот, да щеки с ямочками…

Позже мне по секрету сказали, что он служит личным охранником товарища Сталина.

После смерти И.В. он горбился ещё больше, как бы уменьшился ростом. Был пару раз, в потрепанном пиджаке, нечистой обуви. Никто на кухню не высыпал. Потом он пропал. Говорили, умер. Совсем молодой.

###

Попытался представить, как товарищ Сталин надевает плавки, ласты, натягивает на изрытую оспой рожу маску, резиновую шапочку и прыгает в Керченский залив за кувшинчиками. Или летает с клювом на голове и в белой простыне с птичками. Попытался, но не смог.

###

Впрочем, даже верному ученику Ленина никогда бы не пришло в голову сравнить трупик своего учителя, догнивающий на Красной площади, с нетленными мощами угодников Божьих, покоящихся в пещерах Киево-Печерской Лавры.

Подполковник, он и есть подполковник.