Текст книги "Ж–2–20–32"

Опять вспоминаю Бунина.

«Балаган!»

###

«Не горюй». Лучший фильм моей жизни. Каждая моя клеточка ликует, когда я вижу, слышу этот фильм, вдыхаю его аромат, аромат той навсегда ушедшей жизни. Вкус свободы бытия. Суть свободы. «Тайа – тайа – тайа – вот такая тайа…».

Не сомневаюсь, никто никогда не увидит, не заинтересуется им: ни мои дети, ни мои внуки. Он умрет со мной. Ушедшая жизнь. Как и мой любимый фильм «Облако-рай» – «или грешник я, живу на свете зря…». Грешник я.

«Белая головка» («Московская», 2.87)

Возможно, ныне, кроме этой Навки, никто в России не пьет. На моей планете пили все. Кроме моих родителей и родственников. Но я возместил это упущение.

Денег хватало только на первую бутылку. Дальше надо было чесать репу. Во время этого процесса и родилась сакраментальная фраза: «Подарок за нами». Не помню, каким образом, но мы настрополились узнавать, у кого из наших одноклассников или родственников одноклассников, или знакомых родственников одноклассников и т. д. – День рождения или свадьба, или любое другое событие, где присутствует алкоголь. Дальше – проще. В разгар торжества, когда все, по нашим расчетам, должны были первую дозу принять, являлись мы. Сначала поздравления, а затем сакраментальное: «Подарок за нами!». На первых порах немного стеснялись. Могли и выгнать. Но нас встречали радушно, и мы обнаглели.

Двое из нас считались светлыми головами. С поведением были проблемы, но головы – светлые. У третьего с головой была непонятка, но он, то есть я, играл на рояле. Это искупало. Музыканту голова не обязательна. Так что поначалу нам были рады. Потом восторги поутихли, так как наши посещения приняли угрожающий характер. Мне даже начало казаться, что после нашего звонка в дверь шум в квартире празднующих моментально стихал: с ужасом прислушивались: «Неужели опять они!». Оказывалось, что это были, действительно, опять «они» – мы. Уже без стеснения входили в комнату, «подарок за нами», рассаживались, тесня героев торжества и, не дожидаясь приглашений, наливали себя и соседям – за компанию. Один раз попытались намекнуть, что мест нет, но мы отмели сомнения хозяев: «Ничего, мы постоим!». После первой бутылки мы были люди не гордые.

В конце концов, выгнали. Правда, в тот раз мы были официально приглашены, желанны и ожидаемы.

Дело в том, что я в то время гулял с одной девочкой. И Гарик гулял с другой девочкой, хотя из того же класса. У Гульки девочки не было, но он не переживал. Тогда была мода гулять с девочками из младших классов.

Мою девочку звали Таня. У нее были невероятно синие глаза, черные волосы и строгая мама. На наше первое свидание Таня пришла с мамой, то есть мама вышла с ней из парадного подъезда, внимательно осмотрела меня, сказав: «Чтобы в десять была дома», – и с сомнениями, но отпустила дочь.

Мы действительно именно гуляли. Даже не целовались. Было не до поцелуев, так как я говорил! Таня с восхищением взирала на десятиклассника, который к тому же на рояле. Десятикласснику на рояле такое восхищение импонировало.

Чудная была девочка.

И вот в один прекрасный день, смущаясь и робея, она пригласила меня на свой День рождения. Видимо, боялась, что я гордо откажусь, но я, гордостью не страдая, с удовольствием приглашение принял, добавив, что без друзей прийти не могу: такая вот у нас дружба. Она восприняла такой вариант с восторгом: сразу три десятиклассника. Причем какие! – Вся школа знала троицу Беседкин – Барсуков – Яблонский. Учителя, правда, морщились, но какое это имело значение?!

Мы пришли. Трезвые, даже с подарком и цветочком. И с портфельчиком – мол, из математического кружка или после сольфеджио. В портфельчике была «Московская» за 2.87 – светлые головы знали, куда шли. Стол был насыщен деликатесами. Фаршированная рыба, пирожки с грибами и ливером, заливное, соленья. Несколько Таниных одноклассниц с завистью поглядывали на виновницу торжества – им такие гости не снились. Многочисленные родственники, рафинированные, доброжелательные, сидели на низком диване так, что над поверхностью стола были видны тонкие шеи, интеллигентные лица, очки и лысинки. Соки, «Боржоми», тогда ещё грузинами не отравленное, лимонад. Вдруг мама вошла в комнату с графином темно-вишневой жидкости и сказала: «Раз у нас сегодня в гостях взрослые мальчики, выпьем нашей наливочки!». Все дружно закивали. Наливочка была приторно-сладкая. Градус, если случайно и забрел некогда в этот графин, давно приказал долго жить. Мы выпили эту вишневку под соленый огурец раз, два, выслушали пару тостов. Потом я сказал небольшой спич, запутавшись в придаточных предложениях, но с искренним чувством. Родственники умильно кивали, девочки завидовали, Таня была счастлива. Лица подруг заиндевели. Затем Гулька стал порываться выказать свое отношение к родителям новорожденной, но мы его одернули, так как настало время выйти. Мы витиевато извинились и, прихватив портфель, вышли в туалет. Мама, будучи в тот момент на кухне, с изумлением наблюдала, как три мальчика втиснулись в туалетную комнатку, почему-то с портфелем, и там закрылись. В те старозаветные времена проблемы секс-меньшинств не занимали умы народонаселения так плотно и активно, как ныне. Посему мама просто удивилась. Но напряглась да призадумалась…

Через несколько минут мы вышли веселые, добродушные в высочайшей степени и покрасневшие. Налегли на заливное и фаршированную рыбу. Гулька осуществил свое намерение и сказал все, что думает об этой прекрасной семье, родителях и т. д. Умиротворение, тихое блаженство и предчувствие семейного счастья майским облачком зависли над столом. Подружки фальшиво засобирались домой. Тут принесли горячее, поэтому мы опять вышли.

Далее произошло то, что товарищ Сталин мудро определил: «головокружение от успехов». Понятное дело, закрыться на крючок мы забыли. Судьба не спустила нам эту оплошность. Когда первая порция второй половины бутыли мягко легла на фаршированную рыбу и студень, открылась дверь и: «А-а, “белая шловка”!» И дверь шумно захлопнулась. Через секунду мама появилась опять: «Так, мальчики. Уходите! В нашем доме водку не пьют… Тем более, в туалете!»

На Таню было больно смотреть. Подружки сочувственно кивали и приветливо улыбались.

На лестнице мы водку допили. Видит Бог, нам было стыдно.

Роман же моментально пошел на тихую коду. Subito, calando, ritenuto, mezzo voce.

По мере полового созревания грехи стали разнообразиться.

Но тот запомнился. Стыдно!

###

Ещё интересно узнать, празднуют ли в Германии день эсэсовца или гестаповца, или штурмовика. И приезжает ли канцлер Германии на эти сборища с поздравлениями?

###

Посмотрел фотографии того места, где ранее был Летний сад. Так женщина, постепенно старея и становясь по-новому привлекательнее и притягательнее, обогащаясь с возрастом новыми качествами, вдруг сдуру решает стать, как шестьдесят лет назад, молодой и сисястой и накачивает себе грудь, губы, задницу, подтягивает всё, что ещё тянется, красит себя во все цвета радуги и становится монстром. Жутким и отталкивающим. Подобным образом поступили и с Летним садом, фактически убив его. Разница лишь в том, что женщина уродует и убивает сама себя. Уничтожив же Летний сад, захлопнули и намертво заколотили ещё одну дверь в то духовное пространство, которое так хотелось считать своей Родиной.

«Как при Петре»! Недоучкам не понять, что как при Петре – невозможно. Нет уже Петра. При Петре не было гранитной облицовки Фонтанки. Одевать в гранит Фонтанку начали лишь в 1780-х годах. И легендарную ограду надо было отправить (если уже не отправили) на переплавку, так как Ю. Фельтен стал возводить ограду лишь в 1771 году и бился над этим чуть менее 15 лет. Дедушка Крылов родился лет через 40 с лишним после смерти Петра, так что памятника ему при Петре, скорее всего, не было. И фонтанчики при Анне Иоанновне не случайно срыли. Воды с Дудергофских высот, через Лиговский канал сбрасываемой, не хватало вдобавок к воде Безымянного Ерика (Фонтанки), потому и Канал засыпали, и фонтаны убрали. Об электрическом освещении и прочем не говорю…

И вообще, вслед за Летним садом следовало весь Петербург свести к городку, «как при Петре». Снести к черту все эти дворцы и соборы Росси и Растрелли с прочими Воронихиными и Монферранами, срыть Невский проспект, которого при Петре быть не могло (начали прорубать при Анне Иоанновне) и затопить болота, после Петра долго и мучительно осушаемые….

Трижды был прав рабби Иехуда ха-Наси (Иуда-Князь)!

###

Не случайно возрос на русской земле большевизм. «До основанья, а затем…» Жизненный принцип.

Истинно: «Дайте русскому мальчику карту звездного неба…»,

###

Обидно, что В.В. Знаменов (директор ГМЗ «Петергоф»), человек рафинированной культуры и профессионал высшей пробы – хорошо знал его по совместной работе в Петербурге – о том же. Сравнил реставрацию полностью разрушенного немцами Петергофа (так же, как уничтоженного во время войны исторического центра Варшавы) с вандализмом, совершенным над сохраненным ленинградцами во время блокады Летним Садом. Это уже за пределами вкуса и профессионализма.

Welcome то US!

Это выражение «Добро пожаловать в Америку» мы слышали с первых минут пребывания в Новом Свете. При пересечении границы, на паспортном контроле, при выдаче багажа. В бесчисленных офисах, где мы заполняли бесчисленное количество анкет, отвечали на бесчисленные вопросы и оформляли бесчисленные груды нужных и ненужных бумаг. С бюрократией в Штатах все в порядке. И каждый раз мне (и не только мне) неудержимо хотелось залезть своим пальцем в рот очередного бесчисленного чиновника, чтобы вытащить оттуда недожеванный кусок зеленого лимона. Если абсолютно не знать английского, то выражение «Welcome to US» можно было понять, как «что приперлись, козлы» или «понаехали тут». Знаменитой американской улыбкой и не пахло. Так продолжалось несколько месяцев. Закралась мысль: а действительно, чего мы приперлись, козлы.

Ожидать, что первая искренняя и добрая улыбка появится в нижеописанной ситуации, никак не предполагалось. Однако…

В любой харчевне есть «мертвый сезон» и время пик. Затишье коротаешь, складывая дрова или собирая коробочки для пиццы. Но вот наступает время ланча, и тут надо подсуетиться. Чем больше хапнешь заказов за это короткое время, тем радостнее жить.

В тот день мне повезло. Была моя очередь брать заказ, и Мария – менеджер на фронтдеске – спросила: «Возьмешь четыре заказа? Срочных!» Отказать красивой женщине невозможно. Я и уродливому мужчине не отказал бы. Короче, взял, понесся. Был конец ноября. Сумрачно, изморозь, мерзлый туман, ни хрена не видно вообще, тем более, что окна машины вмиг запотели из-за пара от горячей пиццы. Отвез один заказ – тип хороший, второй – ещё лучше. На сегодня жизнь удалась. Мчусь и вдруг осознаю, что за мной что-то мигает. Такое неприятно сине-красное. Мигает уже давно. Вспоминаю, что надо взять вправо. Взял вправо, и он за мной. Я правее, и он. Жопа! С американской полицией ещё не сталкивался. Остановился. Положил ключи на торпеду, чтобы были видны. Открыл окно. Руки – на руль, чтобы, опять-таки, были видны.

Подошел. Рожа злая. Как полагается, представился: «Сержант N.» И чего-то говорит. Я ни хрена не понимаю, так как вообще понимаю плохо. А тут с перепугу – ни слова. В крови – животный страх, выработанный от контактов с российскими ментами и гайцами. Привык: обдерут, как липку молодую; хорошо, если не искалечат. (Тогда бутылками ещё не насиловали. Другие забавы были, попроще). Он, раздражаясь, повторяет снова. Доходит: просит документы («просит» – не тот глагол). Вытаскиваю бумажник, руки трясутся, все рассыпается. Он внимательно осматривает салон. «Не торопись и не волнуйся. Твой ID (удостоверение личности – права) – на правом сиденье». Понимаю с третьего раза. Тон мягчает. Терпеливо и медленно повторяет. «Давно в Америке?» – «Три, нет уже четыре месяца». – «Работаешь в «Бертуччи»?» – «Где?» – «В «Бер-туч-чи»!» – «Работаю». – «Молодец. Хорошо начинаешь! Правильно. Слушай, здесь скорость 30 миль в час. А ты прешь 45. Не торопись. Пицца не уйдет от твоих клиентов. Поезжай осторожно, я пойду за тобой, не обращай внимания. Когда сойдешь с трассы, я отстану. Будь осторожен – гололед и плохая видимость». И вдруг широко и ласково улыбнувшись: «Welcome to US! Good luck! (удачи)». Поехали, а у меня ком в горле.

Старый идиот!

Он поохранял меня, поохранял и отстал. А я остановился, пытаюсь собрать рассыпавшиеся карточки, документы и не могу – руки трясутся. На родине ментов боялся и ненавидел, но руки не тряслись…

Старость началась, наверное.

###

Здесь ожидаем пример от противного: «два мира – два Шапиро». Ожидаемо и тривиально. Ещё раз плюнуть в сторону покинутой отчизны. И справедливо. Примеров – вспотеешь приводить. С родными ментами не заскучаешь.

Однако не хочется. Не интересно. Предсказуемо. Наоборот, время привести пример фантастический по своей неожиданности и нереальности. О нем я писал в рассказе «Ангел», который никто не читал, так как он не был напечатан.

Читающая публика и русская литература от этого ничего не потеряли.

###

Боялся я не только ментов. Боялся начальства. «Ближайшее» начальство ко мне всегда почему-то благоволило, и я наглел, но уже вышестоящее внушало страх и рабское ощущение своей ничтожности и полной беззащитности. С детства привык, идя в сторону Литейного моста, не доходя до ул. Каляева, переходить на противоположную от Большого дома сторону. Побаивался незнакомых или мало знакомых людей. Предпочитал одиночество. В пьяном виде храбрел, заходился в мужестве до экстаза. Утром леденел от ужаса: все ли помню или ещё чего-то нагородил. В трезвом виде предпочитал громко не говорить. Лучше шепотом и оглядываясь. Когда Иру вызвали на Литейный, 4 (по делу Гелия Снегирева), помчался в съемную квартиру и жег всю сам-там-издатовскую литературу, в том числе и свои «творения». Неделю не могли избавиться от дыма и копоти. Да много чего боялся. Страх боли, ужас перед инсультом, беспомощностью…

Страх – в крови нации. Боятся ментов, начальства. Чем выше начальство, тем страшнее. Страх этот неотчетлив. Подсознателен. Так боятся не крупного хищного зверя, а рептилий, притаившихся в тинистой жиже. Боялись отцов-священников (будь то маршал А. Василевский или великий актер Е. Лебедев), а ныне боятся родителей-атеистов, родственников не той национальности, не той социальной группы или не того места проживания. Б. Пастернак побоялся встретиться со стариком отцом, специально приехавшим в Париж повидаться со своим уже гремящим в поэтическом мире сыном. Сын, который прекрасно понимал, что это может быть последняя встреча с любимым и почитаемым отцом, на авторитет которого он неоднократно ссылался в своих подобострастных письмах Сталину, «не нашел время»… Больше они никогда не свиделись. Боялся своих ссыльных «раскулаченных» родителей и брата А. Твардовский: когда отец с младшим братом поэта – Павликом – тайком приехали к уже знаменитому сыну в Смоленск, тот их в дом не пустил и смог «помочь» лишь бесплатной отправкой обратно в места ссылки. (Отец надеялся, что Александр пригреет и спасет хотя бы своего младшего братика). А. Твардовский – совесть эпохи моей молодости. «Новый мир» – «Колокол» 60-х. Да что я о других. Это в Америке стал храбрым.

Хотя начала каждого учебного года жду с трепетом: сколько будет нагрузки, не пойдем ли по миру…

И внуки – главное в жизни – как они?! Каждую секунду в тревожном ожидании звонка: не случилось ли чего…

И кто будет Президентом?! Если опять Обама – катастрофа. Куда бежать дальше…

###

Живу в окружении Ирин. Самая лучшая, конечно, моя жена. Любимая женщина – героиня «Абраши» – тоже Ира. Близкий друг и придирчивый профессионал-читатель (она же писатель) – Ирина. И появляются новые, даже из старой, давно ушедшей жизни – как чудо!

Когда-то это имя мне не очень нравилось. Привлекало имя Наташа (потому что Ростова), Татьяна (так как Ларина), Оля – баба Оля и, позже, первая влюбленность… Однако женское имя, заворожившее меня в детстве, – Аделаида.

… Она была необыкновенная женщина. Все называли ее тетя Адель или тетя Ада. Но я докопался до истины. Жила она в соседнем парадном подъезде на четвертом этаже.

В 1946–1948 годах все женщины были какие-то суетливые, серые, сгорбленные, в одинаковых темных пальто, валенках или бурках. Женщины – это очереди в продовольственном магазине, ломбарде, прачечной или женском отделении бани, где мама меня мыла. Представить тетю Адель в очереди или в бане было невозможно. Она не бежала, а шествовала. Спокойно, величественно. Несла себя. Одевалась она поразительно. Казалось, что на ней какие-то заморские наряды, хотя сейчас понимаю, что запомнившаяся чудо-куртка являла собой укороченную и подшитую шинель. Она лихо подвязывала ее кушаком. Поднимала сзади воротник. На шее светился яркий шарфик. При встрече она улыбалась мне так, как никто не улыбался. Другие, улыбаясь, щипали меня за щеку, сюсюкали, наклонялись, как будто я маленький, говорили глупости. Она же улыбалась спокойно, чуть повернув в мою сторону голову, слегка кивая. Так королева улыбается рыцарю при церемонии его посвящения.

Она была актрисой и работала в Пушкинском (Александринском) театре. Мама, хорошо знавшая тетю Адель с блокадных времен, говорила, что главные роли она не играет. Какое это имело значение? Актриса!

…Через много лет я часто встречал ее по утрам у пивного ларька. Она виртуозно сдувала пену – веером. Я так не мог. Затем быстро – одним глотком выпивала маленькую, потом, не торопясь, смаковала большую кружку. На глазах добрела, лицо оживало, глаза светлели. Спрашивала меня о маме, а моем житье-бытье. Узнавала меня…

Улыбка была другая.

###

Чем выше, тем страшнее.

Заключенный (думаю, пожизненно) Михаил Ходорковский:

«Я много чего боюсь. Боюсь за семью, боюсь умереть недостойно, боюсь остаться неблагодарным, побаиваюсь врачей, а стоматологов – особенно».

Великий князь Константин Павлович. Перед отречением от престола: «Меня задушат, как отца». Свидетельство Дарьи Михайловны Опочининой, дочери генерал-фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова-Смоленского, жены бывшего адъютанта Великого князя, наиболее приближенного к нему человека – действительного статского советника Федора Петровича Опочинина. (См.: С. Трубецкой. «Замечания на книгу М.А. Корфа «Восшествие на престол Императора Николая Первого».)

###

Панический ужас испытывал Грозный, Николай Первый пребывал в состоянии прогрессирующего страха, дядя Джо находился во власти параноидальной подозрительности. Перед взором нынешнего Лидера нации – судьба друзей: Каддафи, Хусейна.

«Жить в Кремле – значит не жить, но обороняться; угнетение ведет к бунту, а раз возможен бунт, нужно принять меры предосторожности; предосторожности в свой черед усугубляют опасность мятежа, и из этой длинной цепи действий и противодействий рождается чудовище, деспотизм, который построил себе в Москве цитадель: Кремль». (А. де Кюстин, «Россия в 1839 году», письмо пятое).

Чем выше, тем страшнее.

###

Что характерно: на защиту Химкинского леса (и других лесов) вышли тысячи человек. И правильно сделали! На защиту Летнего сада не вышел никто. Ни один человек.

###

Ночник чуть светит за массивной головой льва на камине – остатки старой роскоши. Ночь. Вдруг входит папа. В шинели. Пахнуло снежной свежестью, холодом. Мама бросается к папе. Он подходит ко мне. Я стою в кроватке. Мне не более трех лет. Возможно, меньше.

Это первое жизненное впечатление.

###

Иногда, кажется, что жить буду вечно. Как же иначе.

###

«Мы проснулись в другой стране». Эта фраза так часто повторяется: после «Одного дня Ивана Денисовича» или оккупации Чехословакии, после первого спутника и гибели подлодки «Курск», после путча и расстрела Белого дома, после первого выступления Горбачева и после разгрома НТВ, после прощальной слезы Ельцина и приговоров Лебедеву-Ходорковскому, после Беслана или «Норд-Оста», после рокировки «тандема» или приговора судьи Сыровой, после войны с Грузией и аннексии ее территорий, после каждого «откровения» президента и – в ответ – каждой Болотной, Якиманки, проспекта Сахарова или Чистых прудов, после празднования очередного Рамадана в центре Москвы или Петербурга и… и т. п. – эта фраза так часто повторяется, что привыкли к ней. Практически почти каждый день мы просыпаемся в «другой стране»! Эта привыкаемость, эта повторяемость и эта несменяемость жизни в «другой» стране лишь подтверждает истину: «В России многое происходит, но ничего не меняется». Вечно «другая страна» давно застыла, окаменела в своей «другой» форме и мало надежд, что начнет оттаивать (без последующих жутких заморозков), и русские люди когда-нибудь проснутся в другой стране.

###

Мама – это утро и день. Дядя Литвинов по радио: «Слушай, дружок, я расскажу тебе сказку». Летний Сад, Таврический. Сказки Топелиуса и братьев Гримм, Питер Мариц и Пушкин, походы в баню и по воскресеньям – в Малый зал Филармонии. Магазины, ломбарды, прачечная, детская поликлиника. С мамой всюду интересно, только люди мешают, когда их много и они злятся друг на друга.

Папа – это вечер и ночь. Во сне я проживал то, что папа рассказывал перед сном. А рассказывал он каждый вечер в течение многих лет. Садился у моей кроватки, и начиналась захватывающая и нескончаемая история про Апухтина. Апухтин – на Отечественной войне, потом в Китае, затем – уже генерал – в Корее. Согласно истории двадцатого века. По-моему, все приключения у Дюма-отца и Сабатини в количественном и качественном отношении меркнут перед фантазией папы.

Папа – это ещё и кино. В последний раз мы смотрели в «Молодежном» «Белое солнце пустыни». Был уже взрослый бугай. Как раз перед моим первым браком. Ранние же впечатление: «Невидимка идет по городу». Где-то год 46-й – 47-й. Потом были «Индийская гробница» и «В сетях шпионажа», «Плата за страх» с Монтаном и «В джазе только девушки» с Мэрилин Монро, «Танцующий пират» и «Солдат Иван Бровкин». В кино мы ходили с папой просто так, а также 31 декабря вечером, чтобы мама смогла приготовить под елкой подарки для меня. Перед соревнованиями, чтобы я успокоился. Во Львове я занял 3-е место, утром в день отъезда смотрели «Карнавальную ночь». Помогло!

После войны вечерами мама с папой ходили в кино без меня. Меня укладывали, и мама бежала на сеанс 8 вечера, папа – на 10-ти часовой. Любимый фильм – «Сестра его дворецкого». Они смотрели его раз 10.

На фильмы Александрова и, особенно, Пырьева они не ходили. Ладынину папа не переваривал.

Помню, несколько раз смотрели «Чапаева». Заметил: папа смотрел невнимательно, но в одном месте напрягался и издавал какой-то глухой звук – то ли стон, то ли сдерживаемое рыдание. Это тогда, когда «белый» генерал играет первую часть «Лунной сонаты», а его денщик натирает пол. Дуновение другой жизни, возможно, детства. (Дед – Александр Павлович – прекрасно играл на рояле).

Чем старше, тем отчетливее всплывают в памяти мелочи и пустяки, но именно эти пустяки и мелочи дороже всего.

###

«Макромир ужасен, микромир прекрасен» (А.Г. Тартаковский). Эта истина, сформулированная в окружении Н.Я. Эйдельмана, подтверждалась всю мою жизнь.

###

Далось в России выражение «колбасная» эмиграция! Причем не только говорящие головы-органчики, но и вполне вменяемые субъекты талдычат по поводу этой пресловутой «колбасы».

Это Коржавин за колбасой уехал? Нищим был в России, нищим остался здесь. Легендарный своим видом (до ареста): «буденовский шлем, шинель на полуголое тело, дырявые валенки…» (Ст. Рассадин) – в гробу он видал колбасу и прочие прелести жизни, столь волнующие патриотов-«колбасников». Вот уж кто фанатично непритязателен в быту. Причина эмиграции, как у большинства: «Нехватка воздуха для жизни (в СССР. – А.Я.)у> – вот ответ самого Наума Коржавина. Другой вопрос: хватало ли ему воздуха для жизни здесь… Но это к колбасе отношения не имеет.

Бунин? «Из Грасса приехал прощаться Иван Алексеевич <…> Мы <…> постарались устроить ему по тем временам «королевский» завтрак: были селедка, тощие бараньи котлетки (весь недельный мясной паек), полученный из Португалии настоящий, а не «национальный» сыр, и даже кофе с сахаром. При виде этих богатств <…> Иван Алексеевич даже обомлел <.. >. Сильно отощал в эту зиму <…> Бунин. <…> И когда выпили по рюмке аптекарского спирта, разбавленного водой, Иван Алексеевич грустно сказал: «Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзлое, морковка какая-нибудь. Это называется супом…» (А. Седых. «Далекие близкие», 1995, с. 208 и др.)

Гайто Газданов? Рядовой армии Врангеля. С 1923 года в Париже – портовый грузчик, мойщик паровозов, слесарь на «Ситроене», школьный учитель русского и французского. Как правило, жил клошаром, то есть ночевал под мостами Сены. Даже после выхода романа «Ночные дороги» – классики русской литературы XX века – вынужден был работать ночным таксистом.

Иван Шмелев? Борис Зайцев? Роман Гуль? Георгий Адамович? Владислав Ходасевич? Георгий Флоровский? И ещё сотни имен… – «Колбасники»?

Естественно, музыканты или балетные, как правило, были обеспечены значительно лучше литераторов, философов, поэтов, священнослужителей. Но ни народный артист Республики № 1 Ф. Шаляпин, ни Яша Хейфец, Р. Нуриев, В. Ашкенази, И. Стравинский, Б. Пергаменщиков, А. Павлова, М. Ростропович с Г. Вишневской, С. Рахманинов, Н. Макарова, К. Кондрашин, В. Нижинский, Р. Баршай, С. Кусевицкий, Е. Кисин, н.а. СССР В. Атлантов с н.а. СССР Т. Милашкиной, Н. Милыптейн, Т. Карсавина, Г. Пятигорский, С. Дягилев, В. Крайнев, В. Горовиц, – никто из названных и не названных, а это десятки и десятки имен мировых звезд, никто не покидал Россию по материальным причинам. Все они или были уже на вершине благополучия, или неизбежно оказались бы на ней в ближайшее время.

За «колбасой» реэмигрировали. В прямом смысле, как Алексей Толстой. Или в переносном, когда пищей для души и тела является не столько финансовый, сколько профессиональный или, главное, медийный успех – характерный пример – Михаил Козаков. (За колбасой возвращались, как правило, те, кто за этим продуктом покидал Россию, особенно во время третьей и четвертой волны эмиграции).

Иногда роль колбасы играла бытовая стабильность и пресловутые «березки». Это, отчасти (жизнь на два дома) – Владимир Войнович, Василий Аксенов.

Или семья, муж – Марина Цветаева.

Для кого реэмиграция за реальной или призрачной колбасой в любой ее обертке закончилась лучшим набором курительных трубок и дворцовыми особняками в Царском Селе, для кого – петлей в Елабуге.

Лишь изредка побудительным мотивом возвращения на Родину являлась идея. Воплощение в жизнь коммунистической или другой химерической доктрины. Реэмигранты, в отличие от эмигрантов, возвращались не потому, что там – на Западе – было нестерпимо, а потому, что на Родине, казалось, будет не только сытнее, – содержательнее, продуктивнее, прогрессивнее, патриотичнее. Некий рай на земле. Рая нет нигде, в России же «рай» сразу по пересечении границы оказывался адом. Вспомним хотя бы князя Дмитрия Святополк-Мирского. Для этих конец был один: застенок или пуля в затылок.

В XX веке Россию покинуло более 20 миллионов человек (беженцы, официальные эмигранты, невозвращенцы, депортированные и пр.). Среди этих миллионов были, конечно, и корзухины. В последние десятилетия их становится все больше и больше. Но не они доминировали и определяли дух русской эмиграции всех четырех волн. И не «парамоши» создали великую русскую культуру XX века.

###

Думаю, эмиграция – это не изгнание, не послание, не призвание. Скорее – миссия, по определению мудрого Рудольфа Баршая. Непростая, часто тяжелая миссия. Миссия сделать то, что предназначено. Закончить и инструментовать последнюю симфонию Г. Малера и «Искусство фуги И.С. Баха». Написать «Жизнь Арсеньева» или «Приглашение на казнь». Создать свою всемирно известную балетную систему. Сделать мир «местечка» и мироощущение его жителей достоянием мировой культуры. Вывести из пролеткульт-партийной, а затем блатной, новорусской топи классический русский язык. Сохранить свою душу. Сохранить душу можно и нужно в любых условиях: в Мордовии, Владимирском централе или в «Кащенко». Эмиграция – один из путей. Достойный путь.

###

Пришел на огород. Между грядок сидит молодой серый заяц с белым хвостиком и жрет мой овощ. Овощ не жалко, пусть заяц подкрепляется перед зимой. Возмутительно нахальство. Сидит, смотрит на меня, жует и, кажется, усмехается. Ну, я ему все сказал и по-русски, и по-английски (ненормативная лексика легко усваивается на любом языке и наречии). Он понял, но пока не доел, не двинулся.

Вообще, они все здесь непуганые. Зимой, бывает, лани в окно заглядывают. Очаровательные создания: влажные глаза, трепещущие ноздри, стать, окрас с белой попой и хвостом. Знают, что ничего им не обломится: нельзя им человеческую еду давать. Знают, но смотрят: интересно, как люди живут. Одна беда: после них надо из-под окна «горох» убирать.

Беременная лисица около дома взад-вперед через улицу шастает; нашла место, где рожать.

Если гуси или утки дорогу переходят, «пробка» на милю. Стоим, ждем, пока они, переваливаясь, прошествуют, бездельники.

Рыбы в озере к ногам подплывают, пытаются ртом поймать шевелящиеся волосинки на ногах. Щекотно!

Дикие индюки и индюшки наглеют. Оказалось, самые умные птицы. В центре города обосновалась семейка, около кафе, где моя Маша ланчевала. Стояли, угрожающе бормотали, цокали. Входящих в кафе не трогали, кидались на выходящих. Шипели, требовали подношения. Тех, кто не кинул им, пытались щипнуть, что весьма болезненно, бывало до крови.

Койоты в лесу миролюбивы. Пару раз сопровождали меня, когда я грибы собирал. Но зимой звереют. У Дины Янковецкой двух котов сожрали. В центре Бруклина: рядом трамваи ходят, всякие «мерседесы» и «хонды» болтаются, людей полно. Коты пописать вышли. И нет котов.

Одно слово: джунгли Желтого Дьявола.

###

Мудрый Фазиль Искандер определил: «Вся Россия – пьющий Гамлет». Очень боюсь, что ныне пьющие Гамлеты перевелись в наших широтах. Всё более трезвые и богомольные Клавдии, бесчисленные Розенкранцы и Гильденстерны – эти не пьют – бухают, чаще на халяву, и гламурные Офелии. Пьют могильщики, пьют беспробудно, так, что непонятно, когда они занимаются своими прямыми обязанностями, которые увеличиваются в геометрической прогрессии. Возможно, среди них затесался пьющий Гамлет-мститель. Но пока что его не обнаружили.

###

Один шапочный знакомый, назовем его Л., рассказал на дне рождения у Маши Пушанской. Он эмигрировал в середине 70-х. Тогда эмигрантов из России принимали с распростертыми объятиями (Это в 90-х и позже понаехавшие изгадили репутацию и перенасытили рынок классными специалистами в научных, культурных и криминальных областях). Тогда же в приезжающих видели носителей великой русской культуры, вырвавшихся из лап… Короче, неожиданно легко устроился этот симпатичный высокообразованный Л. в одно закрытое учебно-исследовательское заведение военного ведомства недалеко от Сан-Франциско. Что он там преподавал, осталось вне его рассказа, думаю, он был нужен, как носитель современного (60-е – 70-е годы) русского языка.