Текст книги "Александр II"

– Хватит, – негромко оборвал его Орлов и обратил взгляд на поручика.

– Моя фамилия Жеденев, – твердо повторил тот. От первой растерянности не осталось и следа. Стало ясно: случилась провокация, наглая клевета с целью погубить его. Надо стоять на своем, говорить всю правду, тем более что скрывать ему было и нечего. – Состояния у меня нет. Получаю жалованья 300 рублей да от матушки из имения 300, не ахти какое богатство. На кофе в кондитерских мне просто не хватало бы. Я служу, в карты не играю, раза два в неделю бываю в гостях у знакомых, у родственников. Это все, ваша светлость. Бога ради скажите, в чем меня обвиняют?

Орлов тяжело повернул голову к Дубельту:

– Допросите его. Предложите вопросные листы.

B III Отделении поручик, у которого уже голова начала кружиться от голода и волнения, написал ответы на трех листах бумаги, которые были отнесены в кабинет Дубельта. Вскоре туда пригласили и его.

– Итак, – важно сказал Дубельт, – вы все верно ответили?

– Да, ваше превосходительство.

– Не так это! верьте мне!.. – взметнулся белокурый, оказавшийся и тут, но Дубельт, поморщившись, отвесил ему тяжелую пощечину, и тот разом осел и замолчал.

– Ступайте, господин поручик. Вы пока побудете у нас. Если что угодно – извольте сказать офицеру, вам все принесут.

Три дня Жеденев провел под замком. Обед ему приносили неплохой, но аппетит пропал, лишь обеденную рюмку сладкой водки он выпивал с удовольствием. На вопросы, не надо ли игр, карт, чубука, велел благодарить его превосходительство и принести все названное. Время тянулось бесконечно.

Александр Николаевич встретился с Дубельтом в театре, и тот в своей иронической манере сообщил:

– Поздравляю, ваше высочество: вот и у нас заговор в гвардии! Слава Богу, что вовремя открыли… Всего бы лучше и проще выслать Петрашевского с компанией за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Крепость и Сибирь никого не исправляют, на таких смотрят как на жертвы, а от сожаления недалеко до подражания…

Вертелась на языке фамилия гвардейского поручика, но наследник промолчал, отвернувшись от лукавого взора Дубельта. Вернувшись в ложу, он улыбнулся жене, отодвинулся с креслом в глубину ложи и, вполуха слушая знакомую музыку Адана, размышлял, что же это такое – революция?

Жуковский писал ему, повидав летом 1848 года и Францию и Германию, что там «борьба против злоупотреблений церкви и власти переросла в их отрицание, следствие: атеизм и коммунизм. России же, отставшей в своем развитии, следовало вовремя начать усовершенствование, реформирование старых порядков» – и, видимо, прав был старый наставник. Иначе – европейский хаос: «Теперешняя французская безумная и ее обезьяна немецкая глупая революция совсем не сходствуют в характере своем с революцией 1789 года. Тогда при всей разрушительности действий, главным действователем был энтузиазм… Стремились к химере, но эта химера была увлекательный идеал лучшего, этому идеалу верили, никакой еще опыт не доказал на деле несбыточности идеала… Но пятидесятилетний старик не может воскресить мечтами молодого времени. Теперь никто не верит той свободе, тому равенству, тому общему благу, той любви к человечеству, за которые тогда искренне заблужденные отдавали жизнь… И та революция, которая бесится перед глазами нашими, есть не иное что, как отвратительное детище эгоизма. С одной стороны, действуют эгоисты утопий, которые во что бы то ни стало хотят изрезать общество на куски, чтобы просторно уложить его в свою прокрустову постель, искренне убежденные, что не постель создана для лежащего на ней, а лежащий создан для постели. Хуже их честолюбцы, которым все равно, погибнет ли общество или нет, только бы полакомиться на пиру власти. Наконец, самые худшие суть претенденты власти, которым не до славы, не до первенства над другими, а просто до чужого добра, до превращения твоего в мое. Они ищут прибытка: зажигают дом, чтобы пограбить на пожаре…»

Каков певец меланхолии? Поразительно провидческая мысль! Но это мы можем так оценить их, а Александру они отчасти дали идеи для споров с Костей, отчасти побудили при случае показать письмо батюшке. А поручик этот все-таки не мог быть замешан в карбонарстве!

Жеденев не знал, что наследник вел о нем разговор с дядюшкой Михаилом Павловичем, командиром гвардейских частей. Оба решили постараться всеми силами избежать темного пятна на гвардию. Призванный к ответу командир полка генерал Саллос откровенно трусил и поспешил сказать, что полковой суд принял решение предложить Жеденеву выйти из полка. Впрочем, постель и белье ему послали из казармы.

Михаил Павлович не любил темнить и не терпел ожидания опасности. Поехал в Зимний дворец к вечернему чаю и напрямую спросил брата о поручике гренадерского полка.

– Я читал его ответы, – ответил Николай. – Я доволен. Это честный офицер, которого низкие люди пробовали впутать в какой-то заговор. Впрочем, Орлов позже скажет все.

На утро четвертого дня Жеденеву дали как обычно чаю с сухариками, а потом отвезли к Орлову.

– Меня прислал государь император успокоить вас, – любезно сказал Орлов. – Государь велел сказать, как вы чисты и неприкосновенны, точно таким и выйдите отсюда… В вас принимают участие великий князь и наследник, – со значением добавил он.

Всю ночь Жеденев стирал перчатки, присланные ему из полка, едва оттер под утро, а как рассвело, его в полной парадной форме привезли в Зимний дворец. Ждать пришлось порядочно. Ровно в полдень в Салтыковский подъезд вошел Орлов.

– Пойдем к государю!

Отстав почтительно на шаг от графа, Жеденев шел по лестнице, по анфиладам залов, с изумлением замечая, что встречающиеся по дороге низко кланяются не только Орлову, но и ему.

– Я тебя желал видеть, успокоить, утешить, обнять! – сказал царь.

Сделав шаг вперед, он протянул правую руку, и Жеденев бросился на колени и прильнул губами к руке.

– Что ты делаешь? Ко мне, – показал царь на свою грудь и мягко-повелительным тоном добавил: – И прямо в губы.

Жеденев обнял царя и получил троекратный поцелуй.

– Служи так, как служил. Все будет хорошо. Благословляю тебя, – и перекрестил. – Ступай к великому князю и скажи, чтобы он тебя расцеловал.

В Михайловском дворце Жеденев получил еще и великокняжеский поцелуй. Расспросив его о деталях, Михаил Павлович задал непростой вопрос:

– Не нуждаетесь ли в чем?

– Ваше императорское высочество, я имею престарелую мать. Соблаговолите уверить ее, что сын ее не запятнал присяги верноподданной.

– И это все?

– Да, ваше высочество.

Так же ответил и наследнику, добавив:

– …Я доволен и малым пособием от матери.

Тем не менее от великого князя позже прислали тысячу рублей. Жеденев отослал их назад.

Военный министр граф Чернышев прислал матери Николая Николаевича Жеденева письмо, от имени государя императора сообщая ей о верной службе сына.

Велико было изумление Жеденева, когда в первом письме от матери, полученном после ареста, он прочитал описание сна в тот день, когда его препроводили в жандармское узилище: «…И вижу я, любезный друг мой Коленька, что в картофельной яме нашей на заднем дворе что-то есть, не картофель, а человек вроде. Подхожу и, представь, вижу тебя в парадной форме с саблей на дне ямы. „Кто же посадил тебя?“ – спрашиваю. А ты молчишь. Уж не случилось ли чего с тобой?…»

О, вещее сердце матери!

Это была неудачная война, к которой Россия не была подготовлена ни в каком отношении.

И все же ничто не бесполезно в истории. Ненужная, злосчастная Восточная война, как открывшийся нарыв на теле, пробудила от долгого застоя русское общество. Не будь ее, хотя думать так жестоко, Россия долго еще оставалась бы в состоянии дремы, пробуждение от которой чем дальше, тем было бы тяжелее.

Причиной краха стало замедленное развитие России, сознательно сохраняемое императором Николаем Павловичем. В то же время не стоит все валить на его голову.

Вторая Французская империя, возглавляемая группой «умных, отважных, абсолютно бессовестных авантюристов», была крайне заинтересована в войне, в войне заведомо удачной. Трения из-за святых мест на Ближнем Востоке и из-за титула Наполеона III (которого Николай упрямо не хотел называть «братом») поворачивают Францию от России к союзу с Англией.

Австро-Венгерская империя во главе с молодым Францем Иосифом, казалось бы, должна была быть надежным союзником России, но нет. Оставлены в стороне обветшавшие идеалы Священного союза, забыта благодарность за спасение династии Габсбургов летом 1849 года. Волнения в разнородных частях обширной империи, опасение захвата Россией Молдавии и Валахии, а Пьемонтом – Ломбардии и Венеции побуждают молодого императора решиться на фактический разрыв с Россией.

Англия быстро богатела в ту пору. Смелеющая английская буржуазия все более активно участвовала в выработке внешней политики. Восточные поползновения русского царя чрезвычайно обеспокоили ее. Правящая верхушка сразу поняла, а тем, кто не понял, объяснил решительный Пальмерстон, что стремление Николая I ускорить распад Османской империи и в максимальной степени воспользоваться плодами этого распада чрезвычайно опасны для империи Британской. «Подлинной целью Николая является Индия!» – было от чего встрепенуться членам парламента, финансистам и торговцам, промышленникам и лордам адмиралтейства.

Казалось бы, Пруссия – вот надежный союзник России, но и там давно исчезла благодарность за поддержку в революции 1848 года. Король и его ближайшее окружение страшились могучего соседа, но и питали недобрые чувства к Николаю Павловичу, как противнику объединения Германии вокруг Пруссии, покровителю Австрии, защитнику желанных для королевства областей Шлезвига и Голштинии.

И наконец, но не в последнюю очередь, правящие круги всех европейских держав резонно считали, что война, а особенно удачная и скорая война, отвлечет общество от внутренних проблем, сплотит его вокруг режима и укрепит шаткий социальный мир.

Полем битвы была выбрана обширная дряхлеющая Османская империя.

Итак, для войны создались все условия. Дипломаты взялись за дело, а генералы и адмиралы нетерпеливо ожидали, когда придет их черед действовать.

Вечером 9 января 1853 года тяжелые ворота Михайловского дворца с парящим над ними двуглавым орлом были широко распахнуты. Вдова покойного царского брата Михаила великая княгиня Елена Павловна давала вечер. Съезжался цвет петербургской аристократии, дипломатический корпус. Гости поднимались по великолепно развертывающейся парадной лестнице, проходили по колонной галерее, не обращая внимания на привычную красоту росписей плафона и скульптурной лепки по стенам.

Торжественный белоколонный зал сиял от множества свечей, сверкания эполет, ослепительного блеска бриллиантов. Возбужденный, но приличествующий обычаю говор стоял по всему залу и в ближайших покоях. Говорили большей частью по-французски. Хозяйка переходила от одной группки гостей к другой, здороваясь и говоря несколько фраз, и в то же время поглядывая на дверь. Ждали государя.

Елена Павловна хотела встретить его внизу, но опоздала. Николай Павлович поднимался по лестнице с обыкновенным своим победительным видом; высоко поднятой головой и внимательным взглядом, даже беглая остановка которого беспокоила людей.

Поцеловав руку золовки, император осведомился, здесь ли британский посол, и на утвердительный ответ довольно кивнул.

С появлением государя общество несколько подтянулось. Тут все знали его, и он знал всех. Некоторые из гостей питали определенные расчеты на сегодняшний вечер, и потому их чрезвычайно тянуло к императору. Они как бы и сами того не хотели, но, как магнит притягивает железо, так и иных сановников и генералов что-то неудержимо влекло к высокой фигуре Николая Павловича, по-хозяйски обходившего гостей. Вот он подошел к английскому послу сэру Гамильтону Сеймуру…

Николай Павлович давно определил Сеймура как союзника. Тот во всех великосветских гостиных из сил выбивался, доказывая, как благодетельна царская политика в Европе для сохранения существующих устоев, как нужен Европе царь и как полезно для России сотрудничество с могущественной Британией. Николай Павлович был твердо уверен в поддержке Лондона при решении Восточного вопроса, а попросту говоря – при разделе Османской империи. Францию он сразу оставлял побоку, потому как у Второй империи не было явных интересов на Ближнем Востоке, а в реальное сближение Англии с Францией он не верил. Он не мог представить себе, чтобы племянник великого императора простил англичанам пленение дяди на острове Святой Елены.

Между тем в те самые дни начала 1853 года Наполеон III собственноручно писал письмо лорду Мэмсбери: «Мое самое ревностное желание поддерживать с Вашей страной, которую я всегда так любил, самые дружеские и самые интимные отношения». Обрадованный лорд отвечал, что пока будет существовать союз Англии и Франции, «обе эти страны будут всемогущи».

Французские и английские дипломаты прекрасно знали об ошибочном взгляде царя на взаимоотношения двух стран и со все возраставшей энергией поддерживали его в этом заблуждении, подталкивали на путь, который Николай Павлович считал своим, но который был основательно продуман в Тюильри и Уайтхолле.

Николай и британский посол прошли в небольшую гостиную. Царь заговорил так, будто продолжает разговор, начатый в Виндзоре девять лет назад с Пилем и лордом Эбердином.

– Турция – больной человек! – Этот тезис царя был не нов, но то, что он сказал далее, заставило сэра Гамильтона внимательнейше вслушиваться.

– Теперь я хочу говорить с вами, как друг и джентльмен. Если нам удастся прийти к соглашению – мне и Англии – остальное мне неважно. Мне безразлично то, что делают или сделают другие. Итак, говоря откровенно, я вам прямо говорю, что если Англия думает в близком будущем водвориться в Константинополе, то я этого не позволю. Я не приписываю вам этих намерений, но в подобных случаях предпочтительнее говорить ясно. Со своей стороны я равным образом расположен принять обязательство не водворяться там, разумеется, в качестве собственника; в качестве временного охранителя – дело другое. Может случиться, что обстоятельства принудят меня занять Константинополь, если ничего не окажется предусмотренным, если нужно будет все предоставить случаю…

Боясь встретиться глазами с тяжелым взглядом царя, Сеймур смотрел на две половинки высоких дверей, ведущих в зал. За дверями слышался сдержанный рокот разговоров, вмешались звуки рояля – готовился небольшой концерт. Между тем император продолжал тоном столь же твердым, сколь и доверительным:

– …Ни русские, ни англичане, ни французы не завладеют Константинополем. Точно так же не получит его и Греция… Я никогда не допущу этого! – подчеркнул Николай Павлович. – Еще меньше я допущу распадение Турции на маленькие республики…

План царя был таков: Дунайские княжества Молдавия и Валахия образуют уже теперь самостоятельное государство под российским протекторатом. То же самое будет с Сербией. То же самое будет с Болгарией.

У посла от напряжения заболела голова. Высокие фарфоровые часы на камине в виде пастушки и пастушка, нежно склонившихся друг к другу, пробили вторую четверть. Надо было что-то сказать, что-то ответить на ожидавшиеся, но не столь скоро и не в таких решительных выражениях намерения царя. Но здесь был именно тот момент, опытный посол это сознавал, когда любое неосторожное слово могло обернуться неким обязательством, влекущим за собой неблагоприятные последствия для Британской империи… или для него самого. Сеймур молчал.

Николай Павлович по-своему понял его молчание.

– Что касается Египта, – сказал он и сделал широкий жест рукой, – то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Тут я могу только сказать, что если при распределении Оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Крите. Этот остров, может быть, подходит вам, и я не вижу, почему ему не стать английским владением.

Сэр Гамильтон отвечал приличествующими важности разговора почтительными и уклончивыми фразами. Он был не просто взволнован, но потрясен до глубины души. Планы царя касались изменения всей карты мира, влекли за собой изменения соотношения сил как в Европе, так и в Азии. Слушая царя, посол начал в уме складывать донесение в Лондон.

Николай Павлович подошел к закрытым дверям и, взявшись за ручку, вновь повернулся к Сеймуру:

– Так побудите ваше правительство написать об этом предмете, написать более полно, и пусть оно сделает это без колебаний. Я доверяю английскому правительству. Я прошу у них не обязательства, не соглашения; это свободный обмен мнений и в случае необходимости слово джентльмена. Для нас этого достаточно.

За их спинами в третий раз пробили часы. За сорок с лишним минут властитель одной империи предложил представителю другой империи покончить с третьей к обоюдной выгоде. Ничего особенно выдающегося здесь не было. Так думали и действовали все правители мировых держав того времени.

Николай Павлович распахнул дверь, и Сеймур, ослепленный на мгновение ярким светом, впился глазами в лицо царя. Он успел разглядеть мимолетную самодовольную улыбку, которую сменила величавая суровость.

Крымская война уже по названию своему связывается с ходом боевых действий на этой русской земле, но она была лишь продолжением длительных и также малоудачных действий дипломатии и армии по указаниям императора.

Любой кризис, любое напряжение государственного организма – и уж, конечно, война мгновенно и ярко проявляет все стороны жизни общества, с очевидностью показывает истинную цену людям и государственным институтам, проверяет жестокой мерой прочность устоев государства. В первую же очередь это проверка самого правителя.

Николай Павлович этой проверки не выдержал.

Казалось, судьба давала ему одну за другой возможности для попятного движения от пропасти, куда он толкал страну, но с непоколебимым упрямством, в необъяснимом ослеплении царь шел все дальше по гибельному пути.

В самом деле, после первого разговора с Сеймуром последовали еще два, где императорские планы были раскрыты в полной мере, а ответом на них прозвучал резкий и оскорбительный отказ британского министерства. «Тем хуже для Англии!» – решил император.

Распад Османской империи стал его «идеей фикс». Решение Восточного вопроса могло бы стать венцом его царствования, достойным завершением более чем четвертьвекового правления, в котором случалось всякое, но не было подлинно великих свершений.

Николай мыслил категориями сорокалетней давности; им еще двигало честолюбивое желание затмить старшего брата, победителя в войне с Наполеоном; его подстегивала слепая самонадеянность, подкрепляемая видимой, но все равно приятной и привычной лестью; его забавляла бессильная зависть Европы к нашим успехам на Балканах. Но следует отдать должное и смелости его мысли провозгласить действительную независимость молдаво-валахов, сербов, болгар и греков. Нессельроде, однако, убедил его отказаться от таких «революционных» намерений, подрывающих принцип легитимности.

Авантюрность замышляемого проекта Николай сознавал в какой-то степени, но помимо рационального расклада сил, средств и союзов он учитывал и нечто иррациональное. По точному выражению Тарле, «ему всегда везло, всегда, до последних лет жизни все удавалось», хотя сам он отлично сознавал ограниченность своих способностей и познаний «дивизионного командира». В наставлении, обращенному к девятилетнему еще наследнику, Николай Павлович писал: «…Я имею твердую уверенность, что Божественное покровительство, которое проявляется по отношению ко мне слишком осязательным образом, чтобы я мог не заметить его во всем, что со мной случается, – вот моя сила, мое утешение, мое руководство во всем».

Желая выглядеть достойно в глазах мирового общественного мнения, он послал в Константинополь чрезвычайное посольство – для защиты свободы веры в Турции. Во главе посольства был поставлен князь Меншиков, морской министр. Хуже посла можно было найти, но трудненько.

И не в том дело, что глуп или незнающ был Александр Сергеевич, как раз ума он был острого и язвительного, образован был весьма достаточно и нрава был решительного. Но это был яркий, может быть, ярчайший тип царедворца, все мышление которого исходило из двух посылок: Российская империя самая сильная, и горе встающим на ее пути; российский государь самый могущественный, и надлежит, не раздумывая много, делать все, что он велит. Второе было для Меншикова много важнее, кстати.

Задачу, поставленную перед ним, он понял прекрасно: Турция – больной человек, но того сама не сознает. Надо ей в том помочь, но так, чтобы не православный царь, а турецкий султан был причиной войны, долженствующей принести Российской империи новые земли, а князю Александру Сергеевичу славу и новые почести. Меншикову следовало поставить перед диваном такие невыполнимые условия, чтобы турки отказались от них и развязали бы руки Николаю Павловичу для долго ожидаемого занятия Дунайских княжеств. Эка невидаль – турок запугать! Уж так пугнем…

Между тем князь Александр Сергеевич был весьма далек от дипломатических дел и не сознавал, что, как и императора, его вела и направляла рука французских и английских дипломатов. В Константинополе ему противостоял лорд Стэтфорд-Рэдклиф, большой недруг России, опытнейший дипломат и личный враг российского императора.

Царский ультиматум был отклонен Портой. Если с требованием предоставить преимущественные права в святых местах церкви православной, а не католической, правительство султана еще могло согласиться, то на признание за Российской империей права покровительства всем православным подданным султана оно пойти никак не могло. Это означало бы фактическое установление протектората России над значительною частью Османской империи.

Меншиков давил. Он был спокоен. Не примет Порта ультиматум – хорошо, ну а примет – еще лучше.

Слабая Османская империя, которую только недавно тот же император Николай Павлович защитил от разгрома армией египетского паши Мухаммеда Али, конечно же, не могла противостоять России. Султану советовали разное, но что он уяснил твердо из разговоров с умнейшим британским послом, так это обещание всесторонней поддержки англичан и французов против русского царя. Колебания были недолги. Требования Николая I были отклонены, и в конце мая 1853 года князь Меншиков и весь состав российского посольства покинули Константинополь. В октябре 1853 года был обнародован царский манифест о войне с Турцией.

Кто помнит сейчас, кроме историков, о тягостном походе русских войск в Дунайские княжества? Исполняя повеление царя, они двинулись в Молдавию и Валахию с целью присоединения их к Российской империи. Забыто все это прочно. Ни славы, ни новых земель поход нам не принес, а принес гибель тысяч солдат и офицеров да бессмысленное унижение русских знамен. После вынужденного вывода войск война обернулась отечественной, ибо пришлось защищать Русскую землю – Крым.

Правда, на Кавказском фронте боевые действия против турок были много успешнее, а в Синопской бухте 18 ноября 1853 года русская эскадра под командованием вице-адмирала Петра Семеновича Нахимова почти полностью уничтожила турецкую эскадру. Дело клонилось к разгрому Османской империи, «больной человек» был подведен к последней черте, но ему не дали ее перейти.

Соединенная англо-французская эскадра стояла на якоре в Мраморном море, а после Синопа вошла в Черное море. В марте 1854 года Англия и Франция заключили с Османской империей союзный договор и вскоре после этого объявили войну России.

Наполеон III знал, что на русский полк приходилось менее ста штуцеров. Гладкоствольные ружья, как правило, были расстреляны и разбиты; снаружи они были зачищены кирпичом, а внутри совершенно ржавые и негодные. Французские военные агенты, аккуратно посещавшие стрельбы русских полков, сообщали из года в год: при стрельбе в цель на 200 шагов из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень. Это, как и недостаток в порохе, слабость артиллерии, было, впрочем, известно и другим военным агентам. Дунайская кампания показала также, что русского солдата по-прежнему «худо кормили, худо одевали, худо лечили», так что солдаты боялись не сражения, а госпиталей.

Союзники начали боевые действия в середине апреля, оккупировав Пирей и придя на помощь турецким войскам на Дунайском фронте. Летом бои начались на основных театрах военных действий – в Закавказье и в Крыму.

Какова роль наследника в этих делах большой политики? Весьма незначительная. Свое мнение о Восточном вопросе у него имелось. Еще в 1850 году, когда начался спор о святых местах в Палестине и о ключах от Вифлеемского храма, спор между католической и православной церквами за право на исключительное владение святынями, находившимися на территории Османской империи, многие горячие головы воспламенились. Даже бывший наставник наследника Жуковский писал ему о желательности побудить императора к «освобождению Иерусалима и ко взятию его под общее управление всех христианских держав».

В отличие от первого русского романтика великий князь поначалу взглянул на проблему спокойнее: «Пусть враги Христа, – написал он в ответе Василию Андреевичу, – оскверняют это священное место своими действиями; это все-таки сноснее, чем осквернение его интригами и враждою христианскихдержав…» Здравый смысл в рассуждениях Александра восхитил Жуковского, но на Николая Павловича впечатления не произвел.

Во-первых, император был чрезмерно увлечен «деталями» – отдельными частями грандиозных предполагаемых перемен; был глубоко поглощен многосторонней борьбой за и против его планов; короче, он за деревьями не видел леса.

Во-вторых, что может быть важнее, самовластие государя Николая Павловича было подлинным самовластием: он сам вырабатывал политическую линию и проводил ее в жизнь, не принимая в расчет ничьих мнений. Исключение составлял, пожалуй, доблестный фельдмаршал Паскевич, но и он редко осмеливался противоречить.

Итак, Александр Николаевич знал в общих чертах политику, которую наметил батюшка, и, подавив сомнения и возражения, политику эту поддерживал. В начале 1853 года, после разговора с Сеймуром и до посылки посольства Меншикова, он считал, что «славяне рано или поздно будут освобождены или нами, или против нас».

Одна государыня Александра Федоровна хранила молчание. С годами она стала ревностно верующей, частенько посещала Александро-Невскую лавру, летом любила заехать в Сергиеву пустынь вблизи Петергофской железной дороги для беседы с ее настоятелем отцом Игнатием Брянчаниновым, некогда блестящим гвардейским офицером. Была она наслышана и о покойном старце Серафиме из Саровской обители, давшим не только подвиги истинной веры, но и множество примеров редкой прозорливости. Генерал-адъютант Михайловский-Данилевский, официальный военный историограф, рассказал ей, что и сам, и дети его бывали в Сарове, благо неподалеку в Пензенской губернии находились поместья его жены. Так, в одном из пророчеств два десятилетия назад святой отец сказал, что «на Россию восстанут три державы, сильно изнурят ее, но Бог помилует ее за Православие». Никс на ее рассказ только снисходительно улыбнулся.

(Однако, когда верный ученик преподобного Серафима Саровского Николай Мотовилов после первых поражений русской армии прислал государю список с иконы Божией Матери «Умиление», особо чтимой преподобным, Николай Павлович распорядился немедленно послать ее к армии. Светлейший князь Меншиков не обратил на икону никакого внимания. Она хранилась в каком-то чулане, пока государь не поинтересовался, куда помещена святыня. Адъютанты немедленно нашли икону и поместили ее на Северную сторону Севастополя, – и только Северная сторона не была взята неприятелем.)

Тем временем 13 сентября 1854 года на другом конце империи маршал Сент-Арно, главнокомандующий французскими войсками, вышел на палубу корабля, подошедшего к Евпатории. Берег, покрытый красноватым песком, был пустынен. Пуста была и бухта, в которую беспрепятственно вошли первые корабли союзников. Сент-Арно знал, что в Евпатории нет никакого гарнизона и город ничем не защищен. На берег высадилось по батальону английских и французских солдат и две тысячи турок. Основную часть войск Сент-Арно и английский главнокомандующий лорд Раглан направили к югу для сражения с русской армией, которой командовал… морской министр князь Меншиков.