Текст книги "Александр II"

Наш народ от того умен, что тих,

а тих от того, что не свободен.

Л.В. Дубельт. Заметки

Тотчас после Парижского мира в левом крыле Главного штаба, где помещалось министерство иностранных дел, воцарился князь Горчаков. С ним в российскую дипломатию пришли новые идеи, цели и манеры. В долгих беседах с государем был согласован отказ от старых внешнеполитических принципов Николая Павловича. Новый министр держал себя довольно независимо и имел на то основания.

Значение России в Европе и на Востоке оказалось подорванным. Нейтрализация Черного моря создавала постоянную угрозу безопасности южного побережья страны, утрата Бессарабии отодвигала российские границы от Дуная. На Балтике были демилитаризованы Аландские острова. России по-прежнему противостоял франко-английский блок, за которым стояли Австрия, Пруссия, Швеция, Турция.

Новая программа внешней политики была изложена Горчаковым летом 1856 года, а после коронации была опубликована и получила в мире известность под названием «La Russie se recueille». В циркуляре министра, направленном в российские посольства и миссии, указывалось на намерение правительства обратить «преимущественную заботливость» ко внутренним делам. Россия воздерживается от активного вмешательства в европейские дела. Кроме того, подчеркивалось, что отныне Россия не намерена жертвовать своими интересами для поддержания принципов Священного союза и считает себя совершенно свободной в выборе своих будущих друзей. Вместе с тем отход России от активной роли на континенте не означает отказа от этой роли вовсе. «Говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, а сосредоточивается».

Осень и зиму 1856–1857 годов дворянская Москва веселилась.

Ежедневно где-нибудь случался концерт или танцевальный вечер, после которых заезжали обыкновенно к знакомым и за вечерним чаем и рюмкой лафита обсуждали новости. От предостережений насупленных стариков, что не к добру все это веселье, того и гляди обернется большими слезами, отмахивались. Смешно было принимать всерьез суеверные рассуждения, достойные разве курной избы.

Грех говорить, но Крымская война обогатила многих. Урожай был хорош, цены на хлеб и овес повышены. Прислуга, лошади, провизия еще были свои. Так чего же не веселиться?

Вечеринки стоили мало денег, но веселья давали много. Немало гвардейских офицеров взяли после войны отпуска, и кавалеров хватало. Начав вечер на Покровке, они заканчивали на Арбате или Пречистенке.

Съезжались обыкновенно между девятью и десятью вечера. Никаких буфетов не устраивали. В начале вечера разносили чай с домашними печеньями, покупные конфеты и фрукты, свое мороженое да прохладительные напитки – оршад и лимонад. Более до ужина ничего не подавалось. Ужин бывал обыкновенно из трех блюд: рыба, мясо, пирожное. После жаркого подавали по бокалу шампанского, довольно дешевого – три рубля бутылка. После ужина часть гостей еще танцевала, а вскоре и все разъезжались. Вечер на семьдесят или сто человек обходился в 150–200 рублей.

Дешевизна жизни была и в том, что туалеты барышень были просты, почти без отделки. Только маменьки одевались в тяжелые бархатные или шелковые платья, которым было бог весть сколько лет, но выглядевшие вполне достойно без всяких перемен, обвешивали себя драгоценностями и чинно сидели у стен, как бы показывая женихам будущее наследство их дочек.

Радушная Москва широко встречала севастопольских героев. Осенью 1856 года был устроен торжественный прием моряков, где главную роль играло московское купечество. На обеде, устроенном от имени московского купечества, известный всей Москве Михаил Погодин произнес большую речь, отдав должное и славному торговому сословию, которое «служит верно Отечеству своими трудами и приносит на алтарь его беспрерывные жертвы!»

К этому времени купечество играло вполне самостоятельную и значительную роль в жизни страны. Правда, дворяне смотрели на купца если не с презрением, то со снисхождением. То был мужик, почему-то носящий сюртук и имеющий иногда денег больше, чем «господа». Посадить его обедать за стол считалось невозможным, того и гляди высморкается в салфетку.

А Кокоревы, Морозовы, Бахрушины, Алексеевы, Куманины, Елисеевы, Щукины, Прохоровы, Шелапутины, Солдатенковы, Хлудовы, Боткины, Мамонтовы, Абрикосовы, Гучковы, Рябушинские и сотни других делали свое дело. Они покупали и продавали, основывали новые фабрики, заводили торговлю с Европой, давали детям хорошее образование и жертвовали на церкви, на богадельни, больницы, школы, сиротские дома.

Одним из важных источников обогащения в те годы стали винные откупа, на которых разбогатели те же Кокоревы, Гинцбурги, Поляковы. Владимира Александровича Кокорева называли «откупщицким царем». Он быстро составил огромное состояние, и это позволило ему дать простор своей энергии и инициативе. Так, в 1857 году он одним из первых в России создал завод для извлечения из нефти осветительного масла, создал Закавказское торговое товарищество, позднее превратившееся в Бакинское нефтяное общество.

Именно этот Кокорев, сын солигаличского купца средней руки из старообрядческой семьи, принадлежавшей к беспоповскому поморскому согласию, получивший весьма малое образование, всего добился сам. Слава о его богатстве, о его банкетах и щедрости ходила по всей России. В начале 1850-х годов он начал собирать картины русских и иностранных художников, вознамерившись открыть свою картинную галерею (первую не царскую или дворянскую, а купеческую). Не жалея денег, он покупал работы Брюллова, Айвазовского, Левицкого, Боровиковского, Кипренского и других. Открыто и громогласно он выступал за уничтожение крепостного права. То было начало новой широкой поросли российского купечества, обещавшей со временем и при благоприятных условиях стать могучей опорой государства.

В московской купеческой неписаной иерархии на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант, потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Последних не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Однако же «процентщик» был нужен не менее фабриканта.

Летом 1856 года Александру II пришел анонимный донос на откупщиков, в котором с особенною страстью аноним нападал на Евзеля Гинцбурга. Утверждалось, что к корыстно-жадным откупщикам в последние десять лет перешло почти все богатство России, а Гинцбург один заработал на откупах до 8 миллионов рублей серебром, потому и купил в Московской губернии под Звенигородом дачу графа Уварова.

Александр донос оставил без последствий, отослав его министру финансов Петру Федоровичу Броку, и в августе подписал указ о награждении Гинцбурга за снабжение войск в Крымскую войну «винною порциею» золотой медалью с надписью «за усердие» для ношения на шее на Андреевской ленте. Как и Николая Павловича, двадцать лет назад даровавшего Евзелю и Габриэлю Гинцбургам, сыновьям витебского раввина, потомственное почетное гражданство, Александра не смущало фантастическое обогащение откупщиков, к какой бы вере они ни принадлежали.

В июне 1856 года Комитет для рассмотрения мер по устройству евреев в России, созданный в 1840 году, где председательствовал барон Корф, предложил императору пересмотреть постановления об ограничении евреев в правах торговли. В марте 1859 года Александр утвердил решение Государственного Совета, разрешавшее свободный выбор места жительства евреям-купцам первой гильдии.

Вскоре после появления этого указа в центре Петербурга появился банкирский дом «И.Е. Гинцбург», занявший место банкирского дома известного по всей Европе барона Штиглица, «короля Петербургской биржи», не раз оказывавшего услуги русскому правительству в заключении займов.

Не все знали, что Евзель Гинцбург имеет ход в Зимний дворец. Ловкий делец установил связи с принцем Александром Гессенским, братом императрицы, и даже стал генеральным консулом великого герцогства в Петербурге. Но мы несколько забежали вперед. Вернемся пока в Москву, мирно доживающую короткие годы между николаевским гнетом и александровскими реформами.

Зимой 1857 года украли из кремлевского Арсенала одну из пушек, захваченных у французов в Отечественную войну. Обнаружилось сие при смене караула. Граф Закревский поднял на ноги весь состав полиции, и вскоре пушка была найдена на Грачевке в подвале мелочной лавки, куда похитители сумели ее сбыть. Оказалось, что медную пушку небольшого размера похититель положил на салазки, прикрыл рогожей, повез, а зазевавшийся часовой не заметил. В Троицких воротах часовой спросил: «Что везете?» – «Свиную тушу», – спокойно ответствовал злоумышленник. «Ну, везите». Пушку водворили на место, должностным чинам генерал-губернатором было сделано надлежащее внушение.

Тиха и патриархально проста была жизнь московская. Восьмидесятилетняя старуха Крекшина, некогда любовница Аракчеева, изменившая ему с красавцем гусаром, была одной из приметных фигур в столице. Предметом зависти многих был ее поразительно прекрасный цвет лица. Она каждое утро протиралась квасцовой водою с какой-то примесью, секрет которой в молодости вывезла из Парижа от тамошней красавицы мадемуазель Марс. И там же некая гадалка, мадам Норман, предсказала, что Крекшина умрет в постели. Предсказание не слишком мудреное, но заставившее московскую барыню задуматься. И Крекшина, желая отсрочить свой последний час, ложилась на восходе, вставала на закате. Всю же ночь она играла в старинный преферанс, не признавая никакой другой игры. Как ни странно, партнеров у нее было много. Их привлекал почти верный выигрыш: барыня была богатая и нарочно потихоньку проигрывала, держа партнеров до утра. В восемь вечера подавался чай, в час ночи – ужин, под утро – снова чай с закусками. Это было приятным дополнением к выигрышу двадцати пяти, сорока, а то и пятидесяти рублей.

Случались, правда, и пустые вечера, то игроки рано разъезжались, то настроение было неважное. Секретарь Сената развлекал Крекшину, изображая муху. Когда не было интересного разговора, она манила его: «Пожужжи, Сема». Сема жужжал и смешно прихлопывал муху на своей голове. Зато и везло же Семе в карты…

У Сергея Михайловича Соловьева на карты времени было немного, он все основательнее погружался в грандиозный труд свой, Историю России. Соловьев в этом году предпринял второе издание пятого и шестого томов своей книги. Работой он был доволен и с нетерпением ожидал откликов. Избегая прямых аналогий с сегодняшним днем, он все же высказывал в пятом томе мысли, вполне приложимые к текущему моменту, отводя преувеличенную оценку Ивана III как создателя Российского государства, восстановителя «благодетельного самодержавия» и «первого истинного самодержца России». Соловьев думал иначе, для него Иван III – «всего счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков, совершивших дело собирания Руси. Старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтобы дорушить его». В заслугу Ивану III Соловьев ставил то, что этот государь «умел пользоваться своими средствами и счастливыми обстоятельствами».

Конечно же, эти рассуждения отметил Алексей Николаевич Хомяков, поэт, философ, публицист, основатель целого направления в русской общественной мысли, чего не сознавал ни он, ни его приятели. Но страстная натура Хомякова не давала ему остановиться на древностях, нет, – современность, еще не остывшая сегодняшняя действительность волновала его.

– Будет лучше! – горячо убеждал он Соловьева за чайным столом в доме общих знакомых. – Заметьте, как идет род царей с Петра – за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным непременно хорошее: за Петром I Екатерина I – плохое царствование, за Екатериною I Петр II – гораздо лучше; за Петром II Анна – скверное; за Анною Елисавета – хорошее; за Елисаветою Петр III – скверное; за Петром III Екатерина II – хорошее; за Екатериною II Павел – скверное; за Павлом Александр I – хорошее; за Александром I Николай – скверное; теперь должно быть хорошее.

Соловьев только улыбнулся в бороду на такую философию истории, но Хомяков, помолчав, столь же горячо добавил:

– Притом наш теперешний государь страстный охотник, а охотники всегда хорошие люди. Вспомните Алексея Михайловича, Петра II.

Соловьев хранил молчание. Он ценил вождя славянофильской партии, любя слушать его всегда пламенные и вместе логичные рассуждения о вере России в высшие начала и неопределенности ее исторических форм, о будущем общины и пагубности фабричного производства. Соловьева привлекала моральная чистота этого человека, достойно несшего свое горе (смерть двух маленьких детей и жены), его открытость и доброта, проявлявшиеся не только в житейских ситуациях.

«Бог есть любовь!» – любил повторять Алексей Степанович и прилагал этот тезис к политической истории: во Франции осуществление лозунга «Свобода, Равенство и Братство» двигалось не любовью, а ненавистью и привело к небывалой жестокости. В России же народом движет не стремление стать самым богатым или самым умственно развитым, но – «самым нравственным, самым христианским!»

Соловьеву такой народнический идеализм казался наивным, но был все же ближе, нежели крайность, в которую впадали западники. «Тон горделивого, полубарского и полупедантического презрения к образу жизни и к измышлениям темного, работающего царства водворился незаметно в среде образованных кругов, – так говорил в один из приездов в Москву Павел Анненков, и трудно было с ним не согласиться. – Особенно бросается он в глаза у горячих энтузиастов и поборников учения о личной энергии, личной инициативе, которых они не усматривали в русском мире». Хомяков не терпел такой барской кичливости образованностью, не спускал ее никому.

Звенели ложечки, лакей внес второй самовар. Хозяйка пустилась в рассуждения об отцах церкви, припомнила новую книжку о. Игнатия Брянчанинова и никак не могла остановиться, а глубокий знаток предмета не желал ей помочь. Хомяков думал о своем.

– А вот Чаадаев никогда со мною не соглашался, – вдруг громко сказал он. – Говорил об Александре Николаевиче: разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза!.. Ну не смешно ли, по глазам определять судьбу царствования!

Гости помолчали, достойно улыбнувшись. Предмет разговора был слишком важен.

Той же осенью появились в Москве слухи о новом секретном комитете под председательством Алексея Орлова. Комитету было поручено рассмотрение крестьянского вопроса. Старики надеялись на Адлерберга, Долгорукова и Корфа, на Ростовцева и Ланского: эти столпы царской власти поддержат устои. Первым в Москве новости о комитете узнавал граф Закревский, а от него они распространялись далее. Мнение графа сложилось таким: «Торопиться нечего. Может, все ограничится одними разговорами».

Чутье обмануло старого служаку. Александр был верен памяти отца, но был открыт жизни. Той же Александре Федоровне он писал в почтительном тоне, что нужно учесть уроки прошлого и перестроить, подновить существующий порядок. В той мере, в какой это было возможным для российского государя, он узнал о расстройстве дел в хозяйстве и армии. Сам увидел многое, узнал из откровенных разговоров, из перлюстрированной корреспонденции, которую аккуратно представляло жандармское ведомство, наконец, из верноподданных писем и проектов переустройства России, хлынувших к нему потоком. Казалось, он принял принципиальное решение о необходимости перемен.

Но в письме близкому человеку, которому по инерции доверял, генералу Михаилу Дмитриевичу Горчакову, Александр пишет в марте 1856 года: «Теперь предстоит нам важный труд… всеми мерами стараться упрочить внутреннее устройство как военного, так и гражданского управления». Он еще не вышел из круга николаевских идей и людей. И матери, и неудачливому генералу он обещает, и, видимо, вполне искренне, и переменить, и сохранить существующий порядок.

Вот почему представляется, что громкое заявление его перед московским дворянством об отмене крепостного права было скорее искренним порывом души, чем обдуманным решением государственного мужа. Памятная книжка царя за 1856 год содержит мало упоминаний о крестьянском вопросе, но, быть может, потому, что вопрос этот постоянно был на слуху, обговаривался?

Можно находить много определений тогдашнему состоянию России, одно из них – жадное ожидание перемен. Даже на окраине, где-нибудь в Сибири, где газета была редкостью, переходила из рук в руки, и читали ее, собравшись у знакомого. Случайных гостей или заезжих путешественников донимали расспросами, что на белом свете делается и куда идет дело. Но что может рассказать проезжий человек или даже газета…

Медленно оживало русское общество, сбросив оковы николаевского царствования. Кто опьянев от небывалого чувства свободы, начал куролесить, кто сменил образ послушно молчащего перед начальством на отчаянного (до известного предела) правдолюбца, кто по-прежнему трепетно тянулся во фрунт, свято веря, что при всех переменах усердие все превозмогает, кто с большим жаром отдался хозяйственным заботам – но все это относится преимущественно к дворянскому сословию. Между тем на Руси незаметно поднимались новые силы.

Деревня была истощена рекрутскими и ополченскими наборами, чрезвычайными налогами и натуральными повинностями. По центральным и особенно южным губерниям стали бродить фантастические слухи о воле тем, кто пошел в ополчение, или о земле и воле тем, кто добровольно переселится на разоренное побережье Крыма. Волновались целые деревни, и подчас приходилось посылать на усмирение войска. Тем не менее крестьянское море пока не выходило из берегов. Молча и терпеливо мужики ждали воли.

Лишь самые отчаянные из южных губерний поверили в летучий слух и двинулись в Таврию «за волей». Странники-перехожие уверяли, что возле Перекопа в золотой палатке мужиков встречает сам царь и раздает всем волю. Опоздавшие к сроку останутся навсегда во власти панов. Увы, пришедших ожидали розги и возвращение на старое место. Очень немногие предприимчивые, ловкие и смекалистые сами получали волю, выкупившись от господ.

Каково таких темных и наивных отпускать из-под отеческого попечения дворянства? Александр должен был прислушиваться к мнениям верных слуг отца и поначалу был с ними вполне согласен. В самом деле, памятуя о печальном опыте западных стран, нельзя было не признать верность мысли генерала Дубельта: «В нашей России должны ученые поступать как аптекари, ведающие и благотворными, целительными средствами, и вредными – и отпускать ученость по рецепту врача». Под «ученостью» имелась в виду не химия. Тот же Дубельт доказывал:

– …Совершенная свобода книгопечатания есть бич человечества. Она, поддержанная другими причинами, свела с ума всю Западную Европу и привела к ужасной мысли социализма.

Алексей Федорович Орлов бил по цели более крупной и близкой:

– …Дай крестьянину, как он есть, свободу, и у него сейчас явятся разные затеи. Он сейчас бросит свой родной кров и пойдет шататься. Вот теплое его гнездышко и разорилось! Сына станет учить грамоте, а тот выучится и станет развращать свои понятия чтением гадкой нынешней литературы. Журналы собьют его с толку, а повести и романы сведут совсем с ума. Вот он станет судить и рядить, явится честолюбие, надо быть чем-нибудь повыше – когда же тут землю копать!.. Истинное просвещение основано на страхе и Законе Божьем, а не на тонком сукне и лаковых сапогах.

Только Орлов мог позволить себе в таком тоне говорить с государем. Александр не мог не признать его правоты, но в этой правоте чувствовал лишь часть правды.

Ничто не происходит в мире само по себе. Не будь постоянного давления на молодого государя, он бы, вероятно, так и остался в приятном намерении «улучшить несколько положение дел». В 1856 году рядом с ним появляются новые люди. Собственно, лично они были ему известны, но важно отметить, это люди новой, александровской формации, о которой сам монарх еще не догадывается, это предвестники эпохи великих реформ. Не из галантности, а из чувства справедливости первой назовем великую княгиню Елену Павловну.

Среди владений царской тетки было поместье Карловка, включавшее 12 селений и деревень, имевших при 9090 десятин население из 7392 мужского и 7625 человек женского пола, из коих по 10-й ревизии было 2839 самостоятельных хозяев. Этих своих крестьян Елена Павловна решилась отпустить на волю, предоставив им для выкупа часть состоящей в их пользовании земли в размере, который обеспечивал бы их существование. Управляющий Карловкой барон Энгельгардт сдержанно отнесся к намерениям великой княгини. Представленный им план ее не удовлетворил.

И тут Елена Павловна вспомнила о молодом чиновнике Николае Милютине, с которым познакомилась еще в 1848 году. Он был представлен ей Павлом Киселевым с очень лестными отзывами. Милютин был призван в Михайловский дворец, ознакомлен с состоянием дел и загорелся.

Они были разными людьми, и разные побуждения двигали ими. Первой двигала «любовь к меньшому брату», воодушевляемая скорее впечатлением от повести «Антон Горемыка» Григоровича. Вторым владел «государственный интерес».

Первоначальный план управляющего под пером Милютина превратился в план действий для освобождения в Полтавской и смежных губерниях крестьян у помещиков, которые сами того пожелают. Великая княгиня несколько удивилась, но вдохновляемая важностью дела, решилась его представить в таком виде государю. Бумаги были посланы в Зимний дворец в марте 1856 года, накануне отъезда Александра в Москву, и через день было получено предварительное согласие на осуществление плана. Участвующие в деле лица не осознавали, что они заложили первый камень в основание практического освобождения крепостных крестьян на Руси.

26 октября 1856 года великая княгиня получила ответ Александра Николаевича на свой развернутый проект освобождения. В нем ей выражалась благодарность за человеколюбивое намерение дать свободу своим крестьянам, но вместе с тем была указана «невозможность в данный момент дать положительные указания общих оснований для руководства, так как решение вопроса подчинено многим и различным условиям, которых значение может быть определено только опытом».

Елена Павловна предложила одному из полтавских помещиков, князю Льву Викторовичу Кочубею, учредить общество из образованных и благонамеренных помещиков губернии для обсуждения и определения мер, «наилучшим образом ведущих к желаемой цели». Она выразила готовность стать президентом общества, предлагая князю звание вице-президента. И это также был важный опыт для будущего.

И великая княгиня и ее царствующий племянник прекрасно сознавали, какое значение в патриархальной России имеют действия одного из старейших членов императорского дома, какой широкий отклик они вызовут. Быть может, еще лучше сознавали это те, кого после назовут «деятелями великой реформы».

Россия потихоньку начинала жить по-новому. Выражалось это в смешных мелочах. Государь курил, был даже завзятым курильщиком, и запретная ранее привычка сделалась модной. Закурили многие молодые и не очень чиновники и царедворцы. Только директор департамента или начальник канцелярии доставал портсигар, как ему искренне преданные подчиненные предлагали спички петербургской выделки или безопасные шведские. Приятный дымок курился в канцеляриях.