Текст книги "Александр II"

Над Петербургом встал новый день. Ветер стих. Под ослепительным солнцем сверкал снег на деревьях Адмиралтейского бульвара.

Александр, не отрываясь, смотрел в окно, не в силах понять, почему же все осталось тем же, что и раньше… Вон мужики едут, равнодушно лежа в своих розвальнях, будто ничего не случилось.

– Ваше величество, – тихо окликнули его сзади, и он поначалу не понял, к кому обращаются. – Государь!

– Послушай, Адлерберг, – сказал он тоже тихо, – запомни и передай всем: при государыне Александре Федоровне никогда не называть меня Государем, но – Александром Николаевичем.

Он хотел быть и действительно был верным сыном.

За спиной его затихли шум и суета. Повернулся – лишь мать и Нелидова тихо плакали у тела. Осторожно обойдя Александру Федоровну, он поцеловал отца в лоб и вышел.

Начиналось его царствование.

Книга вторая. Освободитель

Часть I. Оттепель

Вот и пришел тот поворотный миг, который вознес его на высшую для сына человеческого ступень могущества, силы и славы.

В один из весенних вечеров он пролистал книгу плутарховых жизнеописаний, столь памятную по урокам покойного Жуковского, а ныне переданную старшему Никсе, и прочитал: «Итак, двадцати лет от роду Александр получил царство, которому из-за сильной зависти и страшной ненависти соседей грозили со всех сторон опасности…» Все как и у него. Александр Великий превозмог обстоятельства, сможет и он! И почетное звание великого, быть может, увенчает его царствование…

Не было на Руси за последний век царя, более законно вошедшего на престол, более подготовленного к делу государственного управления, более ожидаемого в его благодетельных свершениях. Сознание этого грело сердце, но тревожило иное.

Вдруг и разом, как это только у нас случается, возникло и овладело умами общее восторженное ожидание перемен, перемен скорых и радикальных, равно выгодных всем. «Яви нам чудо!» – читал он в глазах народа на улицах Петербурга и Москвы, Новгорода и Воронежа. Поначалу был момент, он решил, что чудо возможно, вот только бы развязаться с войной, к которой, как каторжник к чугунному ядру, прикована Россия. Пока же он принимал указы.

Первые перемены оказались не слишком значительны, но весьма приятны для первых сословий империи. Чиновникам было разрешено носить усы и бороды, дозволялось курение на улице. Был расширен ввоз книг из-за границы, а выезд туда существенно облегчен. По совету князя А.М. Горчакова император распорядился снизить плату за заграничный паспорт с 500 до 5 рублей.

Заговорили о гласности. Широкую известность приобрел приказ великого князя Константина по морскому ведомству, суть которого сводилась к одному слову: «Не лгать!» Заметим, что к составлению этого приказа великого князя побудила записка под названием «Дума русского», широко ходившая по рукам. Ее автор, курляндский губернатор Петр Валуев, на первый план среди причин бедственного положения Отечества выдвинул «всеобщую официальную ложь». Крылатая фраза из записки «сверху – блеск, внизу – гниль» вмиг облетела Россию. Константин передал валуевскую записку Александру, и тот прочитал, с горестью признав, что в ней, как и в записке Бориса Чичерина о причинах Восточной войны, «много есть правды».

Печать еще робела под свирепым оком цензуры, потому по рукам и ходили рукописи разных авторов, с подписями и без, содержание которых сводилось к проблеме бедственного положения страны, выход из которого предлагался либо в скорейшем освобождении помещичьих крестьян, либо в полном сохранении и укреплении существующего порядка.

Вообще, появилась масса обличительной литературы, как будто вся мало-мальски грамотная Россия взялась за перо. Из записок либерального толка особую известность приобрели написанные Константином Кавелиным, Юрием Самариным, Александром Кошелевым, князем Владимиром Черкасским, Борисом Чичериным. Идеи авторов были смелы, но не радикальны. К примеру, взывая к новому государю в надежде дарования «свободы умственной и гражданской», Чичерин предостерегал общественность «от несбыточных желаний и целей».

Чаще всего писали проекты освобождения крестьян, и тут наиболее радикальным и развернутым была записка Кавелина. В ней говорилось: «Многие убеждены, что Россия по своим естественным условиям – одна из самых богатых стран в мире, а между тем едва ли можно найти другое государство, где бы благосостояние было на такой низкой ступени, где бы меньше было капиталов в обращении и бедность была так равномерно распределена между всеми классами народа…

Причин нашей бедности очень и очень много, как-то: ошибочная система управления, отсутствие строгаго правосудия и правильного кредита, целый кодекс стеснительных для промышленности и торговли правил, вследствие которых ни та, ни другая не могут свободно развернуться, как в других странах, гибельное начало хозяйственных заготовлений и хозяйственного управления вообще, имеющее в нашей государственной администрации, к несчастию, такое обширное применение, глубокое невежество всех классов народа, не исключая и высших, из которых большею частью пополняются ряды чиновников и правительственных лиц.

Все эти причины действуют более или менее гибельно. Но ни одна не проникает так глубоко в народную жизнь, ни одна так не поражает промышленной деятельности народа в самом ее зародыше, ни одна так не убивает всякий нравственный и материальный успех в России, как крепостное право, которым опутана целая половина сельского народонаселения империи».

На другом фланге стоял отставной генерал-майор И.С. Мальцев, чья записка «переходит из рук в руки по империи», – доносил министру внутренних дел князю В.А. Долгорукову бессарабский генерал-губернатор граф А.Г. Строганов. Мальцев был владельцем более 200 тысяч душ, а также имел чугуноплавильные, железоделательные, пароходостроительные и стекольные предприятия. Его голос был значим не только по богатству, но и потому, что жена его, умная и ловкая Анастасия Николаевна, пользовалась большим фавором у новой императрицы. В своей многостраничной записке отставной генерал прежде всего обращался к опыту Франции: «Кажется, и для нас останутся бессмысленными указания истории, и мы только снимаем копию с Французской революции», – писал он. Мальцев упрекает правительство за то, что оно не считается с мнением дворянства и слепо доверяется чиновничеству, тогда как именно дворянство – надежнейший оплот монархии. Соглашаясь с необходимостью освобождения крестьян, он решительно отвергает планы наделения их землей в собственность, усматривая в том «новейший социализм».

Все заговорили громко, ничего не страшась, будто торопились выговориться.

Заметим, что 1855 год был, пожалуй, единственным, когда в Петропавловскую крепость в Алексеевский равелин не поступило ни одного политического заключенного.

Светские дамы и студенты, офицеры гвардии и чиновники, губернаторы и сидельцы в лавках начали решать вопросы – финансовый, военный, судебный, эмансипационный, цензуры, университетский и многие иные. Одни предлагали полную замену старых порядков новыми, другие ратовали за частичные исправления, третьи соглашались, что не все хорошо, но страшились перемен, четвертые призывали усилить царскую власть для сохранения порядка, пятые с улыбкой замечали, что в этой стране ничего хорошего быть не может, с нашими мужичками цивилизация невозможна, и, получив заграничные паспорта, отбывали за пределы отечества…

Впрочем, летом государь снял с должности министра внутренних дел Бибикова, к которому давно имел личное нерасположение и чья система инвентарей (направленная к облегчению положения помещичьих крестьян), по мнению Орлова и Долгорукова, мало подходила для России.

Новый министр Ланской поспешил с заявлением: «Государь повелел мне ненарушимо охранять права, венценосными его предками дарованные дворянству». Из этих прав главное было – владение крестьянскими душами. «Что сия перемена означает?» – ломали головы дворянские умники. Не было определенного ответа. Впервые за последние десятилетия возникала у дворянской России возможность выбора дальнейшего развития. Это и радовало, и пугало.

Кроме Бибикова, Александр Николаевич, ко всеобщей радости, снял Клейнмихеля, о чем сам и сообщил презренному холодным и твердым тоном. Передавали, что в Петербурге все так обрадовались падению жестокого вора, что поздравляли друг друга при встрече.

А в Зимнем постаревшая Александра Федоровна огорчилась до слез:

– Мой друг, как можешь ты удалять с министерства такого преданного и усердного слугу? Его избрал твой отец!

Бедная императрица сохранила всю девичью наивность и глубочайшую веру в покойного мужа. Сын неловко утешил ее:

– Папа был гений, и ему нужны были лишь усердные исполнители. А я не гений – мне нужны умные советники.

Александра Федоровна успокоилась и простодушно рассказала об ответе сына вечером в своей гостиной. «Мне нужны умные» – пошло гулять по столице, вызывая не только улыбки, но и одобрение.

Клокочущее и взбаламученное общество взирало на государя, как на высшего судию и решающую силу в государстве, ожидая слова о будущем. Но он молчал. Следовало заняться неотложным – окончанием войны.

В сентябре месяце 1855 года император выехал в Крым в Действующую армию, выполняя последнюю волю отца и собственный долг. Дорога на юг была знакома.

Запоздалое чувство вины не оставляло его. Поначалу казалось, что смерть отца, вдруг осветившая провалы и ошибки, упущения и преступления, сама собой исправит их.

Похороны были 6 марта. Тело отца, с короной на голове, с накрашенным и нарумяненным лицом, залитое ароматическими жидкостями для отбития тошнотворного запаха разложения, простояло две недели в Петропавловском соборе. По два раза на день возле гроба совершались панихиды. Там пришел миг, когда уравновесились горе от потери, усталость от переживаний и напряжение от сознания ответственности.

Император с братьями подняли на свои плечи гроб и понесли его к могиле. Прогремели за стенами собора пушечные залпы, и гроб был опущен в могилу.

Показалось, что вот тут и придет желанное и казавшееся постыдным чувство облегчения, но не случилось этого. Тридцать с лишним лет он прожил рядом с царем и только сейчас почувствовал, какова она – шапка Мономаха. Между тем энтузиазм и доверие высказывались новому государю со стороны всех сил в обществе, и Александр знал это.

Через несколько часов после смерти отца в Белом зале собрался двор и высшие придворные чины для принесения присяги. Брат Константин произнес присягу громко и энергично, а после намеренно спрашивал графа Блудова, хорошо ли его было слышно. «Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из подданных императора», – так он сказал, и слова эти разнеслись по городу, подогревая слухи о нежелании младшего брата подчиниться Александру. Слухи были напрасны. Константин даже заговаривал о своем отходе от государственных дел ради возрождения флота.

24 мая Александр подписал (а 27 мая был оглашен) манифест о назначении великого князя Константина Николаевича правителем государства на случай своей смерти до совершеннолетия наследника. Эта мера должна была исключить то положение, в которое тридцать лет назад попал покойный государь.

Однако до него дошло, что великая княгиня Елена Павловна приняла меры, дабы убедить Константина не устраняться от близкого участия в делах общего правления. Он знал ее доброе отношение к себе, но тут осознал, что она скептически смотрит на его способности. Впервые он подумал, что матушка не так уж неправа в своей неприязни к тетушке. Великая княгиня вспомнила, что якобы дядюшка Михаил Павлович скорбел, что устранил себя в начале царствования брата от всякого участия в делах невоенных. Поэтому не стоит и великому князю Константину ограничиваться в разговорах с государем одними интересами морского ведомства.

Самолюбие Александра было задето. Он верил в искренность брата, но был не прочь, чтобы тот все же отошел в тень. Он сам хотел заниматься государственными делами, и непрошеные подсказчики, умники за плечами не требовались. Он поначалу и не хотел иных взглядов и точек зрения, полагая, что та видимая картина жизни, которую наблюдает сам и которую передают граф Орлов и граф Адлерберг, равнозначна внутреннему устройству самой жизни. Дошедшая через Костю записка Валуева и иные сильно поколебали иллюзии, да и веру в отцовских соратников.

Тем не менее в первые месяцы он действовал будто связанный по рукам и ногам. Не он диктовал те или иные меры, а сложившиеся обстоятельства, как объясняли ему, требовали таких-то и таких-то действий. Он послушно подписывал указы. В конце концов все упиралось в один вопрос – войну. Надо было кончать войну и приниматься за домашние дела.

По рытвинам и ухабам, по ровным трактам и лесным дорогам, посреди убранных полей и еще зеленых лугов с выгуливающимися стадами катила коляска императора. На подставах перепрягали четверку коней, и с недолгими остановками спешили дальше. Спутники в коляске менялись, ибо в пути удобно было обговаривать дела.

Император, казалось, не знал усталости. Несмотря на тряскую дорогу, он читал бумаги и внимательно выслушивал собеседников, на остановках принимал доклады губернаторов, командиров воинских частей и предводителей дворянства, не ленился осматривать городские достопримечательности и устраивать смотры гарнизонам.

Высокий, на голову выше окружающих, с величавой поступью и взглядом, неторопливый и основательный в суждениях, производимых мягким и приятным голосом, внимательный к мнению других и нередко улыбающийся доброй улыбкой – он произвел чарующее впечатление на всех. Даже рьяные почитатели покойного императора признавали, что Александр Николаевич более привлекателен, «хотя батюшка был поцаристей видом. Одним взглядом такого страху нагонял…».

27 сентября император прибыл в Симферополь. Некогда небольшой и тихий городок пребывал в страшной суете. Дома переполнены после оставления Севастополя, на улицах толкотня, что в воскресный день на Невском, но публика иная: нарядные дамы и сестры милосердия в белых косынках с красными крестами, мужики, что-то несущие или едущие на телегах, но больше всего солдат и офицеров, преимущественно раненых, без руки или без ноги, с подвязанной рукой, перевязанной головой или истощенных болезнью. На обочинах дорог и улиц генеральские коляски, ротные повозки, немецкие фуры, покрытые холстом, длинные татарские маджары, двухколесные арбы, в которые запряжены то худые лошади, то косматые верблюды, то медлительные волы.

Вокруг собора, где была назначена встреча государя, целый день была страшная суета, скакали ординарцы, пробегали вестовые, послушные солдатики так и эдак перестилали ковры у входа в собор. К вечеру центр города осветился зажженными плошками, а на голых деревьях качались разноцветные фонари, повешенные второпях одни выше, другие ниже. Толпы народа долго и терпеливо ожидали, несколько раз поднимался крик, что-де едет государь, но то были генералы из свиты. Император приехал уже ночью, и торжественной встречи с народным ликованием не получилось.

На следующий день Александр Николаевич выслушал подробный доклад главнокомандующего и выехал к Перекопу. Он побывал в нескольких полках, посетил госпитали – впечатление было безрадостное. В военном плане ситуация сложилась патовая: мы взяли Карс, а союзники – южную часть Севастополя, мы затопили наши корабли, но и снабжение союзников становилось труднее ввиду осенних штормов.

Судя по всему, следовало возвращаться в Петербург и приниматься за дипломатическое решение проблемы. Но ему не хотелось возвращаться. Верная и глубокая любовь к армии, привитая с детства, не позволяла Александру покинуть его армию в столь тяжелое время. Да ему и легче было здесь. Проще и яснее были дела, связанные с боевыми вылазками нашими и союзников, перемещением поредевших полков и замены их свежими, прибывшими из внутренних губерний, со строительством земляных укреплений, для чего было согнано несколько сот крестьян-землекопов.

Далекий гром пушечных выстрелов давал ощущение причастности к общему делу, смягчал чувство вины, постоянно точившее Александра, ведь мог, мог сказать отцу, что думал о Восточной кампании, мог убедить его сменить командующего, мог настоять на скорейшем принятии требований союзников – все мог попробовать, но не решался… Так вот оно, главное и труднейшее бремя царское – принимать решение.

Теплый, но сильный ветер гонял по улицам листья акаций и платанов. Первые дни по приезде было сухо, но вскоре зарядил дождь, поливавший целыми днями без перерыва, то чуть слабея, то усиливаясь до ливня. Сырость и грязь раздражали, но все равно он не поддавался на уговоры младшего Адлерберга о возвращении. Выпадали и хорошие дни, а чаще ночи, тихие, с прозрачным воздухом и яркой луной в темном небе, сильно напоминавшие ему Италию. Стоит приехать сюда после войны.

Как ни странно, но в прифронтовом Симферополе для него пришла передышка, когда можно было остаться одному, без надоевших советчиков, без вздорных сплетен и интриг. Он еще не знал, как он будет действовать, но направление определил вполне ясно.

Первое – смягчение полицейского гнета.

Второе – скорейшее и наименее постыдное окончание войны.

Третье – реформирование армии.

Четвертое – решение крестьянского вопроса.

Он полагал, что за первые три года можно будет покончить с этими наиважнейшими вопросами, а там приступить к всесторонним преобразованиям. Пока же день за днем ему передавали пакеты с дипломатическими донесениями из Вены, Лондона, Парижа, Берлина и Константинополя.

Он знал, что французский министр иностранных дел Друэн де Люис заявил императору Францу Иосифу тотчас по смерти Николая Павловича:

«Основной задачей европейских правительств теперь должно быть достижение двойного результата: наложение узды на мировую революцию, не прибегая для этого к помощи России, и наложение узды на честолюбие России, не прибегая для этого к помощи революции».

У союзников не было и мысли об отказе от победоносного окончания войны. По донесениям русских дипломатических агентов, по статьям в английских и французских газетах, которые он внимательно читал, Александр представлял позиции враждебных сторон.

Наполеон III предполагал возможность отступления от Севастополя лишь для последующего овладения всем полуостровом. Французскому императору нужна была победа громкая и блестящая, победа-символ, долженствующая зачеркнуть поражение Первой империи сорок лет назад. Однако в этом для России заключалась и редкая возможность скорейшего окончания войны, ибо французская сторона не была заинтересована в каких-либо территориальных приобретениях. Совсем иной была позиция британского кабинета.

Александр помнил свои приятнейшие впечатления от пребывания в Англии, приветливость и доброжелательность королевы Виктории. Ныне она полностью одобряла планы кабинета, во главе которого в феврале 1855 года встал Пальмерстон, преследовавший цели никак не символические: вытеснение России со всех рубежей, откуда только можно. В Петербурге вполне сознавали ту угрозу, которую представлял приход на Даунинг-стрит радикала Пальмерстона, писавшего, что «лучшей и самой эффективной гарантией европейского мира в будущем явилось бы отделение от России некоторых приобретенных ею окраинных территорий: Грузии, Черкесии, Крыма, Бессарабии, Польши и Финляндии…». То был план-максимум, а пока британский кабинет стремился уничтожить Севастополь как военно-морскую базу России, откуда она могла бы грозить интересам Британской Индии. Фактически это означало запереть Россию в ее сухопутных пределах.

В Вене не сознавали, что Габсбургская монархия потеряла значение великой державы. Буоль гордился тем, что не послал австрийских войск в Крым, не сознавая, что его слишком хитроумная политика в конечном счете обернется против интересов Австрии. Франц Иосиф тихо ожидал, когда ему отдадут Дунайские княжества, в чем его уверил министр иностранных дел. Тут была для России наименьшая опасность.

В начале октября Александру донесли, что английский военный министр герцог Г. Ньюкасл на корабле «Хайфлайер» следует вдоль восточного побережья Черного моря. Под прикрытием словес о «защите Турции» англичане присматривались, как бы ловчее, с минимальными материальными и людскими расходами оттяпать у России западную часть Кавказа. В доверительной беседе со своими спутниками герцог говорил прямо: «Во имя интересов, заставивших нас вступить в войну, Черкесию не следует отдавать Турции». Планировалось не только использовать горскую кавалерию против русских войск, но и привлечь армян и население Грузии в турецкую армию. Английские чиновники, правда, не брали в расчет мрачные воспоминания об ужасах мусульманского владычества в этих краях. Как бы то ни было, Англия оставалась самым опасным противником.

Взбалмошный прусский король Фридрих Вильгельм IV то горячо заступался за Россию, то обещал Австрии поддержку. Однако Пруссия была больше занята усилением своих позиций в долгой и изнурительной борьбе с Австрией за гегемонию в германском мире. Восходила звезда князя Отто Эдуарда Леопольда Бисмарка фон Шенхаузена, пока – представителя Пруссии в сейме Германского союза. Бисмарк понимал безосновательность притязаний Пруссии на ранг великой державы. Для усиления Берлина требовалось нейтрализовать Францию и Россию и разбить Австрию.

Так политики в столицах Западной Европы стремились к достижению своих целей. Несовпадение этих целей ослабляло давление на Россию. В таких условиях в Вене прошла конференция послов, закончившаяся в апреле. В июне состоялся первый общий штурм Севастополя, в августе последовал второй штурм, решивший дело.

Русские войска атаковали позиции союзников на реке Черной и были отброшены с огромными потерями. Русское общество привыкло к печальным известиям из Крыма, но последнее сражение произвело угнетающее впечатление. Громко говорили о бездарности и самонадеянности генералов Горчакова и Вревского, восхищались непреходящей стойкостью и героизмом русских солдат.

Фельдмаршал Паскевич со смертного одра написал письмо Горчакову, укоряя его за бегство от ответственности, измену чести и долгу, страх перед мнением царя. Письмо ходило в списках по рукам и получило широкую известность, смущая защитников николаевских традиций и воодушевляя сторонников перемен. Правда, стоит заметить, что старый фельдмаршал позволил себе такую откровенность на пороге могилы, и, будь вполне искренен, мог бы и за собой признать те же вины перед Россией и ее народом.

Все так, но, к слову, воинская доблесть привлекала не только честолюбцев. Сын блестящего вельможи, граф Николай Алексеевич Орлов, ровесник и близкий друг великого князя Константина, добровольно отправился на войну, от выстрелов не бегал, хотя и особых воинских талантов не показал. Он был ранен при штурме крепости Силистрия настолько тяжело, что врачи не хотели было перевязывать его, считая, что не стоит попусту тратить бинты. Но Николай Орлов выжил, лишившись глаза и сохранив в теле немало осколков. Славный пример рыцарской доблести хорош, конечно, но пришло иное время. И в войне, и в гражданской службе надобны были не столько доблесть и прилежание, сколько знание и умение. Александр воочию убеждался еще и в том, что отвлеченно понимал ранее: императорские указы сами по себе мало что меняют. Нужны новые люди для их воплощения в жизнь.

Дождь стучал в окна дома, смывая остатки благодушного покоя. Он получил громадное наследство, верно, но и громадный долг, который необходимо было выплачивать. Россия оказалась в уязвимом одиночестве перед коалицией европейских держав. Военная слабость ее после Черной речки и падения Севастополя была очевидна.

Мечталось, как неким чудесным образом враги будут посрамлены. В письме от 16 октября по дороге домой князю М.Д. Горчакову он проговорился: «Из-за границы ничего нового не получил, но по разным сведениям можно ожидать внутренних беспорядков во Франции вследствие дурного неурожая и возрастающего от того неудовольствия в низших классах. Прежние революции всегда почти этим начинались; итак, может быть, до общего переворота недалеко».

Увы, парижские и лондонские газеты приносили разочаровывающие вести. Горчаков, хотя и слабый генерал, обладал опытом и здравым смыслом. «Французы буйны со слабым правителем, – мягко наставлял он государя, – а Наполеон их еще долго удержит в железных когтях своих».

Александр принял этот урок, и как знать, не «когти» ли Наполеона вспоминались ему позже при решении домашних дел. Да что скрывать – он вновь учился, пополняя свои знания по военному делу, по дипломатии, торговле, финансам. Не хватало ему лишь главного знания – о том, как удержать государство в нынешних пределах, а народ в мире и покорности, но при этом провести коренные перемены для общего блага? С чего начать? Да и надо ли трогать худо-бедно, но прочное государство? И такая мысль нередко его навещала. Не проще, не легче ли следовать проложенным ранее путем и не ставить под сомнение всю деятельность отца, которого он публично всегда называл Незабвенным?…

Правда, капитуляция Карса в ноябре заметно обесценила моральный эффект европейских побед в Крыму и повысила на Востоке престиж России. Тогда же турецкие войска захватили Мегрелию, которую английское командование рассчитывало сделать плацдармом для наступления в будущем году. Однако народ встретил турок с оружием в руках. Турецкий главнокомандующий Омер-паша в письмах просит правительницу Мегрелии княгиню Екатерину Дадиани вернуться, обещая «освободить» Кавказ от России. Не получив ответа, Омер-паша пригрозил лишить княгиню всех прав на Мегрелию, но и тут ответа не было. Напрасными оказались и попытки британского агента Д. Лонгуорта и французского полковника Мефре. Кичливые призывы приобщить «закоснелых в невежестве» кавказцев к «великой семье цивилизованных народов» не произвели впечатления на княгиню Дадиани. Зная это, в Петербурге твердо рассчитывали, что Англия не сможет начать войну на Кавказе в 1856 году.

Есть одна очевидная польза от долгих российских дорог: в дороге хорошо думается.

«…Делом и словом почитай отца твоего и мать, чтобы пришло на тебя благословение от них. Не ищи славы в бесславии отца твоего, ибо не слава тебе бесчестие отца. Прими отца твоего в старости его и не огорчай его в жизни его. Хотя бы он и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей», – на разные мысли наводили эти древние заветы.

Присматриваясь к старым советчикам и приискивая новых, он нередко обращался мыслью к ушедшим, к тем, кому доверял полностью. В последних своих письмах незабвенный Жуковский писал: «Для меня теперь стало еще яснее, что ход России не есть ход Европы, а должен быть ее собственный; это говорит нам вся наша история, вопреки тому насилию, которое сделала нам могучая рука Петра, бросившая нас на дорогу нам чуждую…»

Последние дни Александр частенько вспоминал Василия Андреевича, может быть и потому, что подрастали Никса и Сашка, и мечталось подыскать им не просто учителя, а наставника. Только сейчас, кажется, фигура Жуковского виделась Александру в истинном свете. Романтик, но никак не эфирный идеалист, не Ленский, по насмешливой пародии Пушкина; поэт, придворный, педагог с достоинством и полной отдачей исполнявший свое дело; дворянин, лишенный чувства страха и свой долг видевший в том, чтобы вразумлять царей и смягчать их сердца. Милый друг Василий Андреевич… Старые письма, которые Александр давал читать жене, были ею разобраны в две пачки: о власти и о Боге. Вторая пачка лежала нетронутой на дне почтовой шкатулки, а из первой он взял другое письмо.

Две основные движущие силы России, равно значимые для ее самобытного развития, видел старый наставник: Церковь и самодержавие. «Самодержавие, – писал Жуковский, – из всех земных властей есть самая трудная для властителя: вся ответственность лежит на нем, но эта ответственность не перед людьми, а перед Богом. Бог молчит, а из людей говорят смело и громко только льстецы. Какая же сила души потребна тому, кто посреди этого говора, льстящего всем страстям, должен слышать только этого молчащего Бога, понятного только верному перед ним сердцу…»

Самовластие же отличается от самодержавной власти тем, что в нем место Божьей воли занимает наша собственная. Наказание самовластия заключается в нем самом, ибо оно несет в себе саморазрушение, но беда для народа состоит в том, что при этом погибает истинная власть… Александр и раньше слышал от Василия Андреевича эти мысли, но только сейчас осознал их важность.

«Наше правление стоит на самой середине между кровавым деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Оно самое отеческое, патриархальное, и потому Россия велика и спокойна», – эту мысль из одного перлюстрированного письма Александр запомнил. Она была созвучна его убеждению, что России предстоит идти иным путем, нежели западным странам. «Наша святая Русь устоит на фундаменте самодержавия, если самодержавие само своим могуществом не ослабит себя» – так писал Жуковский, и стоило, право, внимательнейше сие обдумать.

Дорога на север показалась длиннее, или он действительно соскучился по дому, жене и детям.

При входе в Зимний дворец он с удовольствием вдохнул чуть затхлый, привычный воздух. Пахло пылью, ароматическими свечами, духами и солдатской амуницией.

Похудевшая и чуть подурневшая Мария Александровна вдруг разочаровала его, но Никса, Сашка и Володька, набросившиеся на него с радостными воплями, позволили скрыть первую минуту от жены. Матушка, напротив, ничуть не переменилась, была моложава, бодра и весела, близоруко всмотрелась и со смехом одобрила бакенбарды, отпущенные им на пару с Сашкой Адлербергом в Симферополе.

– Тебе идет. Очень внушительно, – сказала Александра Федоровна и, взяв его под руку, возглавила шествие в малую столовую. Домашняя жизнь, как и ожидал, принесла успокоение. Но за стенами царских покоев его ждали неотложные дела.