Текст книги "Александр II"

9 сентября в большом дворце был дан придворный маскарад. Приглашено было восемь тысяч человек от дворянства и купечества. 10-го – маневры и бал в Благородном собрании. 11-го – охота в окрестностях Царицына, обед волостным старшинам на 750 человек. 13-го – обед во дворце для генерал-губернатора и предводителей дворянства. 16-го – обед во дворце для купечества на 120 персон. Государь, выйдя к собравшимся, провозгласил тост за русское купечество. 17-го был произведен грандиозный фейерверк и тем закончились празднества. Правду говоря, и фейерверк не удался. Погода оставалась сырой. Дым от первых ракет не уносило в сторону, он стоял столбом и быстро сгустился до того, что многочисленные зрители гром и треск слышали, но в сером тумане могли видеть лишь мгновенные огненные языки. Через три дня был спущен императорский флаг с Кремлевского дворца, и Москва начала пустеть.

Перед отъездом по давней традиции августейшая семья посетила Троице-Сергиеву лавру. В дар обители был принесен и собственноручно возложен на главу преподобного Сергия драгоценный покров.

Москва вошла в колею обыденной тихой жизни.

В ярком блеске и шуме празднеств забылось, что коронация пришлась на 26 августа, день памяти Владимирской иконы Божьей Матери, самой древней и почитаемой на Руси. Стоит добавить – и самой трагичной.

С невыразимой, тихой печалью смотрит Дева Мария на своего сына-младенца, провидя и Его высокий путь, и трагическую участь. Икона эта получила в народе прозвище «Умиления»… Ничто не случайно на земле, во всем заложен промысел Божий, но если б знать, если б знать… Пока же российский орел расправлял крылья.

Что же братья Милютины? Они не затерялись в перестановках нового царствования. Наибольших успехов добился Дмитрий. В 1854 году он был произведен в генерал-майоры, а 9 июня 1855 года был причислен к Свите Его Величества. В 39 лет это было прекрасное начало военно-придворной карьеры. Он же воспринял новые чины на удивление всех близких спокойно, старушка-мать радовалась много больше.

К этому времени Елизавета Дмитриевна пережила немало. Оставшееся после смерти мужа хорошее состояние все ушло в уплату за долги, необъяснимым образом тучей свалившиеся ей на голову. Распродав имущество с молотка, она перебралась к сыновьям в Петербург, и тут смогла забыть все московские горести.

А еще гордилась Дмитрием Милютиным его жена, Наталья Михайловна, дочь покойного участника Отечественной и русско-турецкой войн генерал-лейтенанта Михаила Ивановича Понсэ.

Любимым присловьем Дмитрия была суворовская поговорка: «Служить, так не картавить, а картавить, так не служить». Не питая ложных иллюзий и вполне рассчитывая свои возможности, он всего себя отдавал главному своему делу – русской армии. С воцарением Александра Николаевича открывались новые, далеко идущие перспективы, предвиделась возможность проведения коренных реформ в армии. Дмитрий много думал об опыте прусской и французской армий, написал немалое количество докладных бумаг по начальству. Инициативы генерала Милютина, а равно его деловые способности были давно известны. К нему прислушивались, и особенно его привечал князь Александр Барятинский, фигура в нашем повествовании новая, но весьма примечательная.

26 августа 1856 года было официально объявлено о производстве генерал-лейтенанта Барятинского в генералы от инфантерии (мимо множества генералов старше его летами и выслугой, терпеливо ждавших чина «полного генерала») и назначении его командующим Кавказской армией и царским наместником на Кавказе.

Князь Александр Иванович был почти ровесником государя и одним из друзей его. (Примечательна дружба Николая Павловича и его сына с потомками убийц их деда и прадеда Петра III – Орловым и Барятинским.) Назначенный в 1837 году адъютантом цесаревича, он быстро приобрел его доверие и расположение. Они были на ты.

Барятинский не был обременен познаниями, в свое время даже не выдержал экзамена в Николаевском училище, откуда вынес преимущественно навыки верховой езды и знание разгульных песенок Михаила Лермонтова. Но молодой князь прекрасно говорил по-французски, ловко танцевал, был в обществе остроумен, любезен, весел – «чего ж вам боле?»

Учение не привлекало князя, но следует отдать ему должное, он проглядывал книги по истории, политэкономии. Это давало ему возможность в разговоре сказать нечто новое и серьезное, что в глазах света придавало дополнительное достоинство: «Блестящий молодой человек – красив, богат, знатен, элегантен и учен». Это же возвышало его в глазах наследника, от которого князь ждал многого во всех смыслах.

Их было четверо, братьев Барятинских: Александр, Владимир, Анатолий и Виктор. Средние были генерал-майорами свиты и командовали первыми гвардейскими полками – Преображенским и Кавалергардским, правда, особыми талантами не блистали и делали карьеру именем. Младший Виктор пошел по морской части, был скромен, не гнался за чинами и крестами и искренне любил старшего Сашу.

В младые годы Барятинский руководствовался пословицей «На наследника надейся, но и сам не плошай». По матери он был в родстве с Голштейнской династией, близкой царской семье по крови. Воображение его однажды было пленено мыслью о возможности добиться брака с великой княжной Ольгой Николаевной, любимицей всемогущего императора, похожей на него своей холодной красотой.

При вдохновенной поддержке матери князь Александр начал обдуманный приступ великой княжны, но принужден был отступить. Объект его вожделений был не просто молодой девушкой, которой, без сомнения, льстило ухаживание молодого красавца. Ольга Николаевна была натура в наибольшей степени схожая со своим отцом, обладала рассудком холодным и характером честолюбивым. Что ей был князь Барятинский, если она отказывала владетельным немецким государям на том основании, что они не имеют королевского титула. Князь Александр мог ей предложить лишь княжескую корону, Ольга Николаевна мечтала о королевской.

Место возле солнца теплое, но и опасное – сгореть можно. Князь Александр страшился Николая Павловича, который не поколебался бы уничтожить его при открытом выражении честолюбивых намерений. Князь хитрил. Конечно, светская молва все замечала и все жадно обсуждала, взвешивая шансы Барятинского. Слух дошел-таки до Николая Павловича, и тот по естественной отцовской ревности и по задетому чувству гордости мгновенно охладел к Барятинскому. Открыто придраться было не к чему, но сердитый император долго не давал адъютанту сына полковничьего чина. Александр Николаевич сочувствовал другу, а помочь никак не мог.

В 1846 году Ольга Николаевна вышла замуж за наследного принца Вюртембергского, вскоре ставшего королем под именем Карла I. К этому времени ничуть не опечаленный Александр Барятинский служил на Кавказе. Его уход на «дикий» Кавказ от вполне расположенного к нему цесаревича, от светской жизни, от удобств повседневного существования столицы был необъясним и вызвал всеобщее удивление. Большой недоброжелатель Барятинского (а равно и всего светского, придворного и чиновного Петербурга) князь Петр Долгоруков считал, что этот «хитрый, бездарный, самонадеянный пустозвон», «ленивый и ограниченный», поступил так лишь для получения генеральских эполет и сохранения милости цесаревича, от которого его отталкивал более ловкий Сашка Адлерберг.

Догадка вполне правдоподобная, но справедливости ради стоит заметить, что соответствуй князь Александр той характеристике, которую ему дал Долгоруков, он остался бы в Петербурге, где хватало возможностей для утоления честолюбия. Нет, Барятинский был сложнее, был цельной и искренней натурой. Он потерпел поражение в одном месте и отправился за победой в другое. Кстати, недоброжелатель его признает «бесспорно отменную храбрость» князя, не раз проявленную в боях с горцами.

Первая встреча и знакомство его с Дмитрием Милютиным произошли тогда. Один полковник приехал с Кавказа и долго и подробно делился с другим своими воспоминаниями, мыслями и соображениями о ходе войны, о действиях наших войск, о командирах и солдатах.

Милютин давал читать Барятинскому свою старую записку «О средствах и системе утверждения русского владычества на Кавказе». В начале ее Милютин указывал, что покорение Кавказа невозможно лишь в результате военных действий, а должно сочетаться с определенной политикой, обеспечивающей «моральное влияние» русского правительства на горские народы.

«Чтобы горцы терпеливо несли иго русского владычества, одно необходимое условие то, чтобы они были убеждены в неприкосновенности их религии, обычаев и образа жизни… мы должны всеми силами стараться согласовать наше владычество с интересами самих горцев как материальными, так и нравственными… Горцы должны быть убеждены, что Россия так могущественна и велика, что не имеет никаких притязаний на их ничтожное достояние…» Руководствуясь названными принципами, он предлагает создать по всей территории Кавказа сеть крепостей с достаточно сильными гарнизонами, способными обеспечивать повиновение в прилегающих к ним районах, а в заключение указывает, что все это окажется недостаточным, если правительство не сможет направить на Кавказ способных, надежных и честных людей, которые стали бы во главе военной и гражданской администрации.

Записка инициативного тогда еще штабс-капитана осталась без последствий. В царствование Николая Павловича предпочтение отдавалось силе. Теперь же Барятинский не мог не оценить деловитость и дальновидность Милютина и обещал ему «продвинуть» его идеи, ведь их полковничьи эполеты весили по-разному.

Князь Александр Иванович вскоре стал генералом. На Кавказе он вел жизнь роскошную, устраивал для офицеров своего полка открытый стол и любил удивить их: в горах иногда подавали цельные трюфели. Замечательную храбрость Барятинского признали все. Во время стычек с горцами он не раз получал сквозные пулевые ранения, так что старые кавказцы говорили: «Живот князя Барятинского – как решето». Став начальником штаба Кавказского корпуса, князь рассчитывал со временем подняться и на следующую ступень. Сохранение дружеских и доверительных отношений с наследником престола давали ему на то твердую гарантию. Однако случилось непредвиденное.

В свои наезды в Петербург князь Александр пользовался милостями жены флигель-адъютанта Алексея Григорьевича Столыпина Марии Васильевны, урожденной княжны Трубецкой, женщины замечательной красоты и обаяния. Эти ее качества вполне оценил и наследник, с которым князь поделился. Трио было вполне довольно и дружно, пока не умер муж. Овдовев, Мария Васильевна, не колеблясь, пожелала вновь выйти замуж и лучшего кандидата, чем князь Барятинский, и представить не могла. На беду князя, Александр Николаевич ее выбор одобрил и о том прямо написал Барятинскому, вызывая его в столицу.

Жениться на распутной женщине хотя бы и для сохранения дружбы с цесаревичем Барятинский не хотел. Но и ссориться с ним не хотел тоже. Доехал он до Тулы и там, сказавшись больным, провел почти весь отпуск, после которого вернулся в Тифлис.

Петр Долгоруков уверяет, что и отказ князя Александра от заповедного имения Барятинских, населенного шестнадцатью тысячами душ, в пользу младшего брата вызван тем же. Вероятнее, однако, что эти две вещи совпали случайно, ибо для ловкой дамы (да при монаршей милости) Барятинский при всех условиях виделся одним из богатейших женихов России. Но он остался тверд.

Не в этом ли причина временного охлаждения Александра Николаевича к Барятинскому, искусно усиленная Адлербергом, боявшимся конкурента у трона? После кончины Николая Павловича Барятинский ждал-ждал вызова в столицу, не дождался и летом под предлогом нездоровья без царского позволения уехал с Кавказа и нежданно явился в Царском Селе.

Принят он был довольно холодно и никак не на старом положении близкого друга. Перспектива захрястнуть на Кавказе в генерал-лейтенантском чине, вполне заманчивая для всякого другого, для него была нестерпима. Следовало любой ценой вернуть милость государя.

Тот был занят делами дипломатическими и военными. Во-первых, князь Александр Иванович не решался вмешиваться, а во-вторых, чувствовал себя довольно уверенно. Он повидался с нужными людьми, с тем же Дмитрием Милютиным, и выдвинул мысль о созыве специальной комиссии «для улучшения по военной части». Мысль эта витала в воздухе, и государь одобрил. Правда, председателем комиссии был назначен генерал-адъютант граф Ф.В. Редигер, главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, а не он. Князь Александр не слишком огорчался. Он твердо рассчитывал на пост военного министра. Вот почему ему крайне нужен был генерал Милютин.

В Европе к этому времени рекрутская система изжила себя, но в России сохранялась. Государству поэтому приходилось содержать большую, более миллиона человек, армию, а это требовало огромных расходов, непосильных для бюджета. Милютин был преимущественно штабным офицером, но реальное положение дел в войсках знал. Знал о плохой выучке солдат из-за господства палочной дисциплины и пустой муштры, о полнейшем произволе командиров, имевших право сечь нижних чинов сколько им угодно было. Был случай, когда некий батарейный командир сек нередко жену своего денщика, потому что она была красива собой и ему нравилось смотреть на нее во время процесса сечения.

Полный портрет самого начальства дорисовала Крымская война. Ладно бы только военная неграмотность, а казнокрадство, хищения! Некий командир пехотной бригады выдал свою дочь замуж, обещав в приданое половину того, что будет отныне красть из сумм, отпускаемых на продовольствие солдат. И сколько было таких командиров…

В марте 1856 года Милютин составляет очередную записку под названием «Мысли о невыгодах существующей в России военной системы и о средствах к устранению оных». В отличие от других представленных по начальству проектов в его записке предлагалась скорейшая реорганизация всей военной системы империи. Милютин доказывал необходимость сокращения армии в мирное время до минимума и максимальное развертывание ее в военное время, предлагал уничтожить в мирное время деление на армии и корпуса, создав вместо них военные округа.

Принципиальный вопрос предлагаемого изменения всей системы, как отметил для себя Александр Николаевич, состоял в отказе от крепостной системы. Зачисленные в солдаты становились вольными. Следовательно, без перемены всего социально-экономического строя нельзя было сократить срок службы, создать обученный запас. Сам того не зная, Милютин показал наивность мыслей государя о коренном улучшении армии одними организационными переменами. Кроме того, дерзкий генерал покусился на систему генеральских должностей, предлагал подчинить военному министерству и гвардию, и артиллерию, и военно-учебные заведения, традиционно имевшие своими начальниками великих князей. Александр Николаевич не любил радикальных действий и не любил обижать людей. По всем этим соображениям записка Милютина была возвращена в военное министерство.

В это время в здание на Дворцовой площади на смену князю Долгорукову пришел невежественный генерал Николай Онуфриевич Сухозанет, о безграмотности которого ходили легенды. Милютин его хорошо знал, помнил, как в бытность главой Военной академии Сухозанет публично заявил слушателям: «Я, господа, собрал вас, чтобы говорить с вами о самом неприятном случае. Я замечаю, в вас нисколько нет военной дисциплины. Наука в военном деле не более, как пуговица к мундиру; мундир без пуговицы нельзя надеть, но пуговица не составляет всего мундира. Повторю то, что уже несколько раз я говорил при сборе офицеров в академии: без науки побеждать возможно, но без дисциплины – никогда».

Сухозанет тоже хорошо знал Милютина. Такому министру такой генерал для особых поручений не был нужен. Сухозанет пренебрег предложением своего предшественника предоставить Милютину пост директора канцелярии министерства. Более того, выразил сомнение в целесообразности оставления того вообще в министерстве.

Тогда Милютин подает рапорт об отчислении его от всех должностей – члена ряда комиссий и комитетов, профессорства в Военной академии. Для человека, жившего преимущественно на жалованье, это был отчаянный шаг. В мае 1856 года просьба была удовлетворена.

Брату Николаю, осуждавшему его за это решение, он отвечал:

– С полной искренностью могу тебе сказать, что я доволен этой перемене в моей жизни, и нимало не сожалею о несбывшихся видах на занятие значительного поста в военном управлении. Не честолюбие влекло меня на этот путь, а чистосердечное желание работать с пользой для общего дела. И вот я с чистой совестью удалился от бюрократической суеты и возвратился к той тихой скромной деятельности писателя, в которой так счастливо прожил восемь лет перед войной.

В середине августа 1856 года военная комиссия начала свои заседания, а Милютина там не было. Иные заботы отвлекли нашего героя.

В те дни в Петербург пришло известие, что его младший брат Владимир 5 августа застрелился в тихом немецком городе Эмсе, куда незадолго перед тем отправился для поправления здоровья и отвлечения от сердечной драмы.

По иронии судьбы Владимир уже два года был профессором Санкт-Петербургского университета по кафедре законов благочиния. Это старое русское слово имеет замечательное значение: послушание, порядок, спокойствие, приличие и благопристойность. С последними двумя качествами у двадцатидевятилетнего профессора все обстояло в порядке, а вот с первыми – увы…

Владимир имел неспокойное сердце. Свойство это впервые обнаружило себя давно, в детские годы. Зимой 1835 года сидели всей семьей за утренним чаем, и матушка попеняла брату Николаю. Тот вчера был на балу по случаю Масленицы. Гуляли широко, весело и долго. Кучер же ждал его без пищи и отдыха на трескучем двадцатипятиградусном морозе аж 15 часов.

Николай со свойственным ему жаром принялся объяснять, как было весело, но вдруг заметил слезы на глазах младшего братца. Девятилетний Володя был глубоко поражен жестокостью Николая и отказался выслушать его объяснения. Он тогда впервые наглядно осознал, что такое крепостное право и что такое владение людьми. К стыду своему, и семнадцатилетний Николай понял это тогда только в полной мере. Понял и дал слово брату: уничтожить крепостное право! В тот вечер в комнатке Володи, где еще лежали на полке неубранные детские куклы, они заключили союз и от всего сердца обняли и поцеловали друг друга.

Володя рос в семье общим любимцем, забавником, милым своими капризами. Подобно старшим братьям, он оказался старателен и прилежен в учебе, но, в отличие от них, его как будто не волновало ничто, помимо университетских дел. Матушка даже писала в Петербург беспокойные письма, всерьез опасаясь, что младшенький «заучится». Дмитрий и Николай только посмеивались над ее страхами.

И верно, страхи матери были напрасны, хотя Владимир в полной мере унаследовал ее страстность и самозабвенное погружение в дело, которое было присуще и старшим братьям. Он занимался на юридическом факультете в Московском университете, вскоре перевелся в Петербургский. В двадцать четыре года защитил магистерскую диссертацию «О недвижимых имуществах духовенства в России». Работа его обратила на себя внимание научного мира как труд, проливший много света не только на вопрос о вотчинных правах церкви в Древней Руси, но и на церковное управление и на отношение у нас церкви к государству.

(Не могу не отметить, что какие-то черты Владимира и, в частности, тему его магистерской работы, использовал Достоевский (хорошо знавший его) много позднее в работе над образом Ивана Карамазова.)

Благополучно избегнув ареста и причастности к делу петрашевцев, Милютин, казалось, полностью погрузился в научные занятия. В университете он слушал лекции В.С. Порошина, знакомившего студентов с учениям Фурье, Сен-Симона и других западноевропейских социалистов. То, что в юношеские годы воспринималось с безусловным энтузиазмом, теперь вызывало глубокие раздумья. Милютин много читает экономическую литературу на английском и французском языках, публикует четыре большие статьи по вопросам политэкономии. В них он критикует формирующееся на Западе капиталистическое общество с позиций социалистической теории. Тогда он был уверен, что надо только правильно сформулировать задачу, прилежно и скрупулезно ее решить, и истинно правильная теория социализма откроет перед человечеством возможность избавиться от всех наболевших проблем.

Больше всего они спорили с Николаем, доходило до крика, и тогда их утихомиривала матушка или брат Дмитрий, который в общем не поддерживал устремленность младшего брата, но никогда с ним не спорил. Это Николай то приводил логические доводы, факты о незрелости народа, о неготовности того же русского крестьянина к восприятию гражданских свобод, о благодетельной роли самодержавной власти и пагубности дворянского самовластия, а то, взъярившись, красный и всклокоченный, начинал кричать, что сейчас начнет кресла бросать в доктринера-соци-алиста. До кресел, правда, никогда не доходило.

Владимир был тоже горяч, но лучше владел собою и обладал большим чувством юмора:

– …Пойми, как скоро при построении наших теорий мы перестанем довольствоваться воображением и начинаем изучать самую действительность, утопия уже начинает терять характер утопии и принимает мало-помалу характер чисто научный.

Владимир знал, что говорил. В год разгрома петрашевского кружка он с Заблоцким-Десятовским совершил поездку по западным и южным губерниям и вполне исследовал там некоторые отрасли отечественного хозяйства – земледелие, ремесла и торговлю.

Он принимал активное участие в работе Русского географического общества, в 1848 году был принят в действительные члены и взял на себя должность производителя дел в отделении статистики. В университете дела также шли вполне успешно, и уже была начата работа над докторской диссертацией «О дьяках». Лекции молодого ученого привлекали слушателей со всех факультетов. Он читал наизусть, без тетради, что было редкостью. В изложении Милютин держался сравнительно-исторического метода, много внимания уделял вопросам экономики. Казалось, вслед за старшими братьями восходит новое светило на небосклон российской жизни, третий Милютин. Белинский высоко ценил Владимира, называл его и Валериана Майкова «гениальными юношами».

Однако усиленные занятия рано подточили слабое здоровье Владимира. С этим еще можно было бы справиться, но что было непоправимо – тоска от оказавшегося недостижимым личного счастья. Владимир был почти благодарен болезни, навалившейся на него, что давало возможность скрывать истинную причину безысходного горя. Подчинившись давлению братьев, он поехал за границу на воды, но – от себя не уедешь… Он застрелился в 1855 году, будучи двадцати девяти лет от роду.

Трагическая судьба Владимира Милютина примечательна не только сама по себе и своим влиянием на мировоззрение Дмитрия и Николая. В этой короткой жизни пересеклись те общественные веяния, которые позже распространились по всей России. Так, в первый год студенчества Владимир объявил, к ужасу матери, что он атеист.

То был капитальный сдвиг общественного сознания, как обыкновенно случается в эпоху коренных перемен. С очевидностью видя отсталость своей страны и техническое превосходство стран западных, стыдясь диких пережитков старины в нашей жизни и чаруясь бурной революционной действительностью на том же Западе, целое поколение молодых и образованных россиян на какое-то время потерялось и впало в то дворянское русло западничества, которое было проложено Петром I. Поколебались устои родной жизни, и молодежь, отринув от себя все отечественное, обратилась к западному.

Ох, как не ново все это было. Так случалось в царствование Екатерины II, и страдальческий вопль Радищева тому вечный памятник. Так было в царствование Александра Благословенного, непосредственно причастного к возрастанию декабристского течения… И ныне все шло точно так же: от едко-насмешливых антирелигиозных поэм Вольтера к сочинению маркиза де Кюстина, от вольнолюбивой русской поэзии в списках к откровенным разговорам в дружеской компании. Добавилось пищи для ума: пламенное повествование Карлейля о Французской революции, в котором английский историк и порицал революцию и признавал ее неизбежность и закономерность. Не знающие английского языка со вниманием слушали переводы мыслей Карлейля в изложении знающих. Аналогии с современной Россией были очевидны, а мысли об особенностях российской государственности и самого общества отбрасывались за ненадобностью, ведь все так просто!.. И пускало корни и на удивление быстро распространялось социалистическое учение, предлагавшее ясный и простой выход из тупикового состояния любого общества в любой стране…

Что мальчишка Владимир – и серьезный Дмитрий, признанный уже военный историк и штабной офицер, был некоторое время увлечен социализмом. По воспоминаниям его товарища по Военной академии А.Э. Циммермана, целыми вечерами они говорили о политике. «Казалось, наступает эпоха обновления человечества, и что в этот раз революция уже не будет побеждена. Милютин сочувствовал в особенности экономической стороне движения, верил в возможность организации труда и устройство правильных отношений между собственниками и работниками так, чтобы обе стороны были совершенно довольны; он полагал, что со временем и самый принцип собственности, как уже отживший свой век, будет уничтожен, и осуществятся теории коммунизма и что всего удобнее наградить человечество этими благодеяниями посредством настойчивых бюрократических мер, действуя комитетами и пр.».

Еще в начале 1850-х годов Дмитрий был нередким гостем у Николая Гавриловича Чернышевского, разрабатывавшего свою «экономическую теорию трудящихся», доказывавшую неизбежность уничтожения эксплуататорских порядков – и уж никак не посредством «комитетов».

Правда, здравый смысл взял свое. Ближе старшему Милютину все же оказался кружок, группировавшийся вокруг Константина Кавелина, участники которого сходились на идее плавных, не катастрофических, но эволюционных перемен.

Владимир следовал за братом, и в статье о теории Мальтуса, опубликованной в «Современнике», писал:

«Неограниченная свобода промышленности, или – что то же, безусловное господство анархии и произвола, падет рано или поздно, точно так же, как пали и все другие неразумные, несправедливые учреждения, произведенные силою исторической необходимости и ею же уничтоженные; и организация труда, основанная не на состоянии, а на единстве и солидарности интересов, водворит со временем мир и гармонию там, где мы видим теперь только непримиримую борьбу и глубокий разлад всех основных стихий общественной деятельности».

Молодые ученые-социалисты не все занимались политэкономией. В кружке «Современник» заметен был Михаил Лонгинов, добрый малый и неумолкаемый весельчак, носивший студенческий мундир, что не мешало ему в спорах кричать громче других и быть главой группы театралов. Главную свою популярность он имел благодаря сочинению эротических стихов и целых поэм, с готовностью читаемых им в любом обществе по многу раз. Лонгинов захлебывался от счастья, когда, похохатывая, его одобряли уже известные литераторы Григорович, Некрасов, Дружинин. В эту компанию входил и младший Милютин.

Частенько под вечер у Владимира появлялся меланхолический с виду Дружинин. Медленно расхаживая по комнате и задумчиво подергивая кончики усов, он произносил обыкновенно одну и ту же фразу: «Не совершить ли сегодня маленькое, легкое безобразие?»

Владимир бросал работу, они заходили еще к кому-нибудь из приятелей, и всей гурьбой отправлялись на дальний конец Васильевского острова, где специально для увеселений Дружинин нанимал небольшое помещение в доме гаваньского чиновника Михайлова.

Приятелей ничуть не смущало то, что окна их квартиры выходили на Смоленское кладбище, от этого веселье принимало еще более смешливый оттенок. Посреди комнаты ставилась гипсовая Венера Медицейская, спьяну купленная Дружининым в Академии художеств и игравшая в «веселье» роль языческой богини Любви. Взявшись за руки, друзья вместе с хихикающим хозяином семидесяти лет водили хороводы вокруг Венеры и пели песни скабрезного содержания, начиная всегда с той, где рассказывалось о моменте рождения богини из морской пены, пена же образовалась от падения с небес некоего предмета, коего лишился Уран… Громче всех пел и топал ногами автор, Лонгинов. Дружинин также старался всеми силами поднять тон, отпускал разные скоромные шуточки и очень сердился, когда кто-нибудь умолкал. Веселый вечер заканчивался обыкновенно в другом месте и без старца Михайлова.

Слухи об увеселениях кружка «Современника» ходили по Петербургу, во многих вызывая возмущение. «Грубейшее кощунство и цинизм, превышающий всякую меру» – так считал, например, Евгений Феоктистов, указывая на их не по возрасту легкомысленный и холодный разврат.

Но после нелепого выстрела все это виделось не более чем пустой забавой, и Дмитрий сожалел о резких словах, сказанных по этому поводу младшему.

Не зная Владимира Милютина, князь Барятинский искренне сочувствовал старшему брату. Он пытался ввести Милютина в состав военной комиссии, но встретил сопротивление председателя, несколько оскорбленного ранее отказом генерала от вхождения. Тем не менее Барятинский часто встречался с Милютиным, и, говоря по правде, трудно сказать, кто получал больше от этих бесед.

Милютин считал ум князя неглубоким и склонным к фантазиям, однако должен был оценить его понимание света и двора, знание характеров высокопоставленных особ и деталей их взаимоотношений. Он подчас не разделял оценок князя, казавшихся ему преувеличенными или вовсе лишенными оснований. Однако первоначальное мнение о блестящем аристократе, пекущемся лишь о своей карьере, у него исчезло, и он с готовностью принял предложение Барятинского отправиться на Кавказ в качестве начальника штаба Кавказской армии. В Петербурге места себе Милютин не видел.