Текст книги "Александр II"

17 февраля 1837 года граф Павел Киселев обедал у государя с графом Головкиным и графом Бенкендорфом. После обеда Николай Павлович велел Киселеву остаться и, посадив его против своего стола, начал следующий разговор:

– Вот что, Киселев. Мне с тобою нужно объясниться по делу, которое тебе известно, ибо ты, кажется, в комитете с Васильчиковым. Дело об устройстве казенных крестьян…

Царь внимательно глянул на Киселева и продолжал:

– Я давно убедился в необходимости преобразования их положения. Но сам знаешь, министр финансов Канкрин от упрямства или неумения находит это невозможным. Я его знаю и, увидев, что с ним это дело не пойдет, решился приступить к нему сам и положить основание под личным своим руководством.

Николай Павлович встал из-за письменного стола, удержав Киселева на месте, и заходил по кабинету. Он сам был несколько взволнован, сознавая, что приступает к делу исторической важности.

– Я желаю прежде всего сделать испытание на Петербургской губернии. Как во всяком преобразовании, надо прежде всего иметь ясное понятие о том, что есть, то размежевание земель, которое Канкрин всегда представляет невозможным, должно быть первоначальным действием этого занятия… вот начало! Но тут много подробностей, которыми и некогда мне заниматься и которые, признаюсь, мне малознакомы. Посему мне нужен помощник, и как я твои мысли на этот предмет знаю, то хочу тебя просить принять все это дело под свое попечение и заняться со мной предварительным, примерным устройством этих крестьян. После мы перейдем в другие губернии, и мало-помалу круг нашего действия расширится… Поручить же преобразование петербургских крестьян Эссену, кроме вздора, ничего не будет. А потому не откажи мне и прими на себя труд этот в помощь мне. Согласен ли?

– Да, ваше величество! – с готовностью отвечал Киселев. – Я сердечно благодарен вам за доверие, которое постараюсь оправдать всеми силами своими, доколе их не утрачу…

«И доколе не утрачу вашего доверия», – мысленно закончил Киселев. Ему предстояло действовать, притом что генерал-губернатором Петербурга оставался граф Эссен, человек ловкий, но пустой. Судя по всему, и здесь государя дожал Алешка Орлов. Но Орлов видел в новом деле прежде всего непосредственное приближение к государю, а не те очевидные и неведомые трудности, которые предвидел Киселев.

– Еще раз прошу ваше величество принять мою глубокую благодарность.

– Да, ты, я знаю, хотел ехать в Карлсбад – на сколько тебе нужно?

– О здоровье уже думать не должно, государь, когда дело идет о службе столь важной.

– Нет, – мягко коснулся император плеча Киселева, – без здоровья ничего не делается. Три месяца нисколько не повредят нашему предприятию…

«Нашему!» – радостно поразился Киселев.

– …Я уверен, что оно пойдет хорошо, потому что мы друг друга понимаем. Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части! Еще раз спасибо. С Божией помощью дело наше устроится. Я уверен.

Павел Дмитриевич откланялся. Высокие, белые с золотой лепниной двери закрылись за ним, и он на мгновение остановился. Свершилось.

Здесь следует объясниться. Николай Павлович давно размышлял о крестьянском вопросе и как-то в семейном кругу сказал: «…Я не понимаю, каким образом человек сделался вещью и не могу объяснить себе этого шага иначе, как хитростью, обманом с одной стороны, и невежеством – с другой…»

Вскоре после суда над декабристами для рассмотрения свода их планов был учрежден первый секретный крестьянский комитет, в котором делопроизводителем был назначен Д.Н. Блудов, имевший репутацию либерала, во время оное был участником «Арзамаса» с Жуковским, Пушкиным и другими. Секретные комитеты, возникавшие по повелению Николая и его же волей распускавшиеся за предложения «завиральных нововведений» толкли воду в ступе. В существовавшей системе власти все зависело от воли правителя страны.

Момент чрезвычайно важный: вся придворная знать, вся высшая аристократия, сами братья его Константин и Михаил были решительными защитниками существовавшего порядка.

Но все же сознание того, что крепостное право есть «зло» и убеждение в том, что «нынешнее положение не может продержаться навсегда», побуждали царя раз за разом подступаться к разрешению главного вопроса России. Опасения же преждевременных надежд крестьян и призрак дворянской революции, покруче пугачевского бунта, заставляли его сразу отказаться от всякого участия общества.

Разработка мер по отмене крепостного права велась в глубокой тайне от обеих заинтересованных сторон. Мало кто в империи знал о деятельности секретных комитетов в 1826 и 1839–1842 годах. Показательно, что Николай Павлович предложил еще первому комитету некоторые ограничения в распоряжении помещиками в отношении своих крепостных, но комитет счел это «несвоевременным». Еще более показательно, что царь не настоял на своем предложении. Почему он выбрал Киселева? Совет Алексея Орлова сыграл свою роль, но не был решающим.

После русско-турецкой войны 1828–1829 годов генералу Киселеву было поручено управление Молдавией и Валахией. Он взялся за дело решительно, видя свою задачу не только в простом поддержании порядка, но и в переустройстве крестьянского края на новых началах. Полномочия его были велики.

Из записки Киселева о делах в княжествах министру иностранных дел России графу Нессельроде 8 марта 1832 года: «… господарское управление обветшало до того, что не могло обеспечивать спокойствия страны даже на один день; что масса жителей, угнетенная привилегированными классами и достигшая до последней степени бедности, начинает волноваться, повинуясь самосохранению; что необходимо предотвратить беспорядки, которые могут иметь опасное влияние на соседние страны и быть поводом к политическому столкновению… Определить точно права и обязанности всех классов жителей, отстранить злоупотребления, уважая приобретенные права, уничтожить барщину и натуральные повинности, упростить взимание податей, организовать судебную часть, отделив суд от администрации, учредить жандармерию для охраны внутреннего порядка, устранить карантины по Дунаю и дать свободу торговле – это значит перестроить сверху донизу здание, разрушавшееся от старых учреждений. Но только при этом условии можно было трудиться деятельно для благосостояния и внутреннего спокойствия страны».

Киселев знал, что карлик Нессельроде был не более как послушным исполнителем воли государя, которого боялся столько же, сколько свою жену. Он рассчитывал, что записка будет прочитана Николаем Павловичем и – главное – продумана им. Намечая программу преобразований в княжествах, Киселев думал о России. Николай все это прекрасно знал и понимал.

29 апреля 1837 года высочайшим указом было учреждено V Отделение его императорского величества канцелярии для управления делами казенных крестьян петербургской губернии.

Указ этот не прошел без внимания столичного общества. Тихий генерал Левенштерн писал о слухах того времени: «Внимание образованной публики начинает обращаться к реформам, проектированным генералом Киселевым. Передовые люди ожидают от них неизмеримого блага, обскуранты сомневаются, люди малодушные дрожат». Сам Левенштерн считал, что «Киселев очень хорошо понял, что всякая реформа должна исходить сверху, и к счастию, в нем явился человек, который нужен был Государю, чтобы заставить оценить действия верховной власти и сделать их благодеянием для всех… Итак, благо Государя, который умел избрать генерала Киселева; он русский прежде всего и страстно предан отечественной славе; но его патриотизм вовсе не слеп. Впрочем, Киселев должен быть, конечно, готов к тому, что толпа, которая превозносит его теперь до небес, станет точно так же единодушно обвинять его при первой неудаче. Такова судьба всех тех, которые держат в своих руках кормило великих дел».

Но поначалу оснований для пессимизма не было. При высочайшей поддержке дело шло быстро. Уже в 1837 году было учреждено министерство государственных имуществ для управления государственными крестьянами. По восьмой ревизии их насчитывалось около восьми миллионов душ, больше трети земледельческого населения.

Положение государственных крестьян было много выгоднее, чем помещичьих или удельных (дворцовых). Денежный оброк был меньше, им дозволялось вести торговлю, открывать фабрики и заводы, владеть ненаселенными землями. В то же время государственные земли служили для вознаграждения дворянству, и пожалования по различным случаям тысяч десятин и крестьянских душ происходили именно за счет государственных владений. Не раз возникали голоса, что лучше было бы все эти земли с их населением передать в честные дворянские руки.

Киселев прежде всего хотел предотвратить такой исход. Вторым делом своего «попечительского» министерства он видел создание условий для хозяйственного подъема государственной деревни. Малоземельные крестьяне наделялись землей, было облегчено взимание податей, учреждены «вспомогательные ссуды» для мелкого кредита крестьянам, расширена сеть запасных магазинов на случай неурожаев. В деревнях создавались медицинские и ветеринарные пункты.

Стоит ли говорить, что пунктов было мало, агрономические знания не доходили до основной массы населения, а и те, что доходили, не всегда воспринимались правильно. Так вспыхнули «картофельные бунты».

Благое дело – картофель, продукт питательный, культура неприхотливая и высокопродуктивная. В Россию он был завезен немцами в царствование Екатерины Великой и прекрасно рос под Петербургом. Когда же правительство попробовало предложить его тем, кому он был нужнее – крестьяне дружно возмутились.

Киселев сам выезжал в деревни и толковал с бунтовщиками.

– На что нам картошка эта, – слышал он, – еда немецкая русскому человеку не подходит. Опять же, лучшие земли заняли под кархохель ваш. Солдат нагнали и посеяли. А мы несогласные! Вот режь ты меня, барин, а я его есть не буду!

Бунты вспыхивали на Севере, в Приуралье, на Нижнем и Среднем Поволжье. Посевы картофеля уничтожались, чиновников избивали. Когда пошли донесения о тысячах восставших, пришлось посылать войска. Тут мужики поутихли. Картофель не трогали, по осени плевались и ели. Потом плеваться перестали и по достоинству оценили «второй хлеб» крестьянский.

Что же до реформы, то при немалых выгодах ее тяжело обходилась она крестьянству. Для проведения реформы нужны были исполнители. И вот в губерниях создавались палаты государственных имуществ, губернии делились на округа с окружными начальниками и соответствующим штатом чиновников, в волостях дела вершили волостные правления, в сельских обществах избирались старшины, сотские, десятские – и за всеми внимательно наблюдало око «казенного» чиновника.

Начальник III Отделения С.Е.И.В. канцелярии граф Бенкендорф не без злорадства отмечал во всеподданнейшем докладе за 1842 год такие прискорбные акты, прискорбные, разумеется, для внезапно взлетевшего Киселева.

– …Таким образом, ваше величество, положение государственных крестьян на деле ухудшилось. Прежде целый уезд жертвовал для одного исправника и двух-трех заседателей, а ныне на счет крестьян живут десятки чиновников…

Призвав на другой день своего «начальника штаба», царь гневно вопрошал:

– …Сознаешь ли ты это? И чем далее от столицы, тем более беспорядка и неустройства. В Закавказье я более всего дивился одному: как чувство народной преданности к лицу монарха не сгладилось от того скверного управления, какое, сознаюсь, к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем!.. Выходит, и в центральных губерниях не лучше!

Киселев нисколько не отрицал примеров из доклада III Отделения.

– Могу вам, ваше величество, привести много больше такого рода фактов. А вызвано сие частностью проведенных перемен. Если мы обратимся к примеру Австрии, то увидим, что там власти в прошлом веке еще, невзирая на недовольство духовенства и дворян, обратили внимание на устройство сельского населения. Власть даровала оному законную и сообразную с выгодами государства самостоятельность. Тем самым она утвердила преданность народа к престолу и отвратила у себя все плачевные события, постигшие соседние государства в ту смутную эпоху.

Присутствовавший при докладе наследник крепко запомнил эти слова.

– Опыт предшествующих времен и народов, – продолжал Киселев, – должен быть подножием для будущего. По совести говоря, ваше величество, я убежден, что предупредительные меры, от правительства зависящие и уровню понимания населения соответствующие, необходимы. Нам, государь, предназначено свыше довершить дело, августейшими предками вашими начатое!

Заметив загоревшиеся глаза наследника, Николай Павлович остановил Киселева.

– Верно говорят, будто приходские училища, создаваемые по деревням, зовутся «Киселевскими школами»?

– Я тоже так слышал, ваше величество.

– Это хорошо. Народ должен знать своих героев. Я со своей стороны также отмечу тебя.

Вернувшись домой, недоумевающий министр нашел в гостиной только что привезенные адъютантом государя знаки ордена Св. Андрея Первозванного. Можно было бы радоваться этому, ведь только недавно он был пожалован титулом графа, наслаждаться смущением недругов в Государственном Совете, если бы не молчание царя на прямые предложения по крестьянскому делу. Царь к нему решительно охладел.

На заседании Государственного Совета в марте 1842 года он сказал: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно же, еще более гибельным».

Николай отступил. Партия крепостников взяла верх.

По странному совпадению на осень того же года приходится начало страстного увлечения наследника охотой. Родители были поначалу против. Александра Федоровна по женской и материнской тревоге боялась, а Николай Павлович просто не знал этой царской потехи, а признаваться в том не хотел.

Раньше император никогда не охотился, но уступать сыну не мог. Решил хотя бы пострелять в Гатчинском парке оленей. Охотничье дело между тем в дворцовом ведомстве велось правильно и обдуманно командой из десятка придворных егерей во главе с Иваном Васильевичем Ивановым.

Этот самый Иванов и встал в Гатчинском парке в день охоты за правым плечом царя. Олень выбежал из кустов на поляну. Иванов тут же увидел, что государь целит неверно. Старый охотник не выдержал:

– Ниже держите!

– Молчать! – рявкнул Николай, не оборачиваясь.

Выстрел – и олень исчезает в орешнике. Тут показался другой олень, и близко, шагах в тридцати. Выстрел – мимо. Вспугнутый егерями, на поляну выбежал третий, и Иванов не сдержался:

– Вы, ваше величество, держите ниже и правей!

– Молчать! – с сердцем повторил государь. – Ты кто такой?!

Стоит ли говорить, что и третий олень благополучно пережил царскую охоту? Раздосадованный Николай Павлович бросил карабин ординарцу и отвернулся от Иванова, но вдруг позвал его:

– Скажи, а наследник подстрелил бы оленя?

– Да, ваше величество, – помявшись, ответил охотник. – Уж одного бы точно. А то и всех. Глаз у Александра Николаевича зоркий, рука твердая.

Фыркнул царь и отвернулся, пробормотав:

– Так и оставим ему это дело.

По прошествии нескольких лет Киселев смог убедить царя вновь вернуться к крестьянскому вопросу. Состояние умов в обществе переменилось, обнаружились реформаторские веяния, толки об эмансипации распространились широко, хотя преобладали иные взгляды.

А.И. Кошелев, будучи в середине 1840-х годов уездным предводителем дворянства, счел своим долгом внушить соседу, помещику г-ну Ч., о необходимости изменить его обращение с крестьянами и дворовыми людьми, брань и сечение которых случались каждодневно. Сосед крайне этому изумился, обиделся «вмешательством в домашние дела» и поспешил донести начальству о действиях Кошелева, «клонящихся к возмущению крепостных людей» и не согласных с «настоящими дворянскими чувствами и понятиями». То было летом, а зимой кучер г-на Ч., проезжавши раз со своим барином по лесу в санях, слез с облучка и сказал: «Нет, ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу». Снял вожжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Г-н Ч. едва не замерз в лесу, спасибо, лошадь сама довезла до дома. После, рассказывая сие происшествие, он всякий раз прибавлял: «Вот какова глупость и грубость простого народа!»

В 1844, 1846 и 1848 годах вновь создавались секретные комитеты по крестьянскому делу, в последнем председательствовал наследник. Члены комитетов собирались, обсуждали, подписывали журнал с мнениями и представляли его государю. Все ждали его слова…

Но в 1848 году в Европе грянули революции.

14 марта 1848 года в Санкт-Петербурге был издан царский манифест. «После благословения долголетнего мира Запад Европы внезапно взволнован новыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России. Но да не будет так. По заветному примеру православных наших предков, призвав на помощь Бога всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святою нашею Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших… С нами Бог, разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог».

У наследника рождались дети. В августе 1842 года появилась на свет дочка, названная Александрой, хотя многие отговаривали от такого имени, дескать, не живут девочки с таким именем. И точно, спустя два года умирает сестра наследника великая княжна Александра Николаевна, а через пять лет и его первенец. Александр Николаевич тяжело переживал смерть семилетней дочки, которую страстно любил, был ее товарищем и постоянно носил на руках, так любил, как после уже не мог любить других своих детей.

В 1843 году родился сын, названный в честь деда Николаем. Затем еще не раз пушечные выстрелы будили жителей Петербурга. Бог даровал наследнику еще пятерых сыновей и дочь: Александра, Владимира, Алексея, Сергея, Павла и Марию. В день крестин устраивался торжественный обед для особ первых трех классов, на котором в любое время года подавали малину, землянику и вишни.

Великокняжеская семья жила дружно. Александр старался даже в мелочах доставлять радость жене. На ее родине при великогерцогском дворе два раза в неделю бывал «парадный стол», за которым непременным блюдом была разваренная треска с картофелем, рубленными яйцами и топленым маслом. Узнав о том, он приказал готовить треску и сам ел, хотя, правду говоря, предпочитал мясо.

Его забавляли детские привычки жены. В жару она любила пить сельтерскую воду. Камер-юнгфера цесаревны Анна Яковлева наливала из кувшина ледяную воду в стакан, выжимала туда пол-лимона и насыпала на треть стакана мелкого сахару и быстро мешала ложечкой. Вода бурно пенилась, что особенно нравилось цесаревне, залпом выпивавшей стакан.

– Мой друг, а не поехать ли нам в Павловск слушать музыку?

И ехали в Павловск.

Наследника пока не видно в государственных делах. Он, правду говоря, и не особенно тянулся к ним, жизнь и так была полна заботами и развлечениями, дни пролетали на удивление скоро.

Только сошел лед с Невы, зазеленели деревья в Летнем саду, проведен смотр гвардии на Царицыном лугу и полки перебрались в летние лагеря, как уж лето пришло. В городе жарко, душно, пыльно, в Царском и Павловске – благодать. Жена веселится, детки кушают малину со сливками, хорошо… да скучно.

Александр влюбился. Ольга Калиновская была не первым его увлечением, ибо он рано почувствовал в себе романовскую любвеобильность и жадную неутомимость. Калиновская была полька недальнего ума, но веселая, задорная, вызывающе красивая. После второй их встречи наследник был у ее ног. Ольга возмечтала…

Все это было известно в дворцовом кругу. Царская семья – вечные лицедеи, постоянно на подмостках под жадными взорами. Увлечение Александра Николаевича сочли неудачным: Калиновская была сродни всем польским фамилиям, враждебным России, мать ее была из рода Потоцких.

Как ни таили, дошло до государя. Что им было сказано цесаревичу, не узнал никто, только Калиновскую быстро и без торжественности выдали замуж за графа Иренея Потоцкого, знатного и богатого, немолодого и некрасивого. Почти безвыездно она поселилась в имении мужа Ретово. Забегая вперед, скажем, что Александр не забыл прекрасную польку; позднее она имела большое влияние при дворе и даже принимала императора Александра Николаевича в Ретово.

Жены узнают такие новости последними. Бедная Мария долго плакала, не зная, верить ли слуху, ибо быстро поняла, сколь немногие во дворце заслуживают доверия. Муж был как обычно весел, доволен, любезен. Тестю она верила. Он же стал вдруг особенно к ней внимателен и предупредителен, и она поняла – правда, и может быть, даже малая лишь часть правды о ее Александре.

Второй раз польки приносили ей несчастье. Первой была ее фрейлина Юлия Гауке, девица не первой молодости, но изящная и пикантная. Брат цесаревны, принц Александр Гессенский, верный друг ее детства, обладавший привлекательной наружностью, остроумием и умением носить мундир, полюбившийся и царю, и наследнику, пребывал в печали после неудачного романа с очень красивой Софьей Шуваловой, дочерью гофмейстера императорского двора. Юлия Гауке решила его утешить, и делала это столь усердно, что вскоре ей пришлось броситься в ноги цесаревне и просить позволения покинуть место. Принц Александр объявил, что, как человек чести, обязан жениться. Николай Павлович не допускал шуток, когда дело шло о добром имени семьи. В гневе он распорядился выслать из России любовников, откровенно говоря, равнодушных друг к другу, и лишить его – жалованья, ее – пенсии.

Что могла она сделать? Единственное – удалила от себя всех молодых и смазливых фрейлин, дававших поводы для скандальных сплетен вроде любовных интриг с итальянским тенором Марио. Анна Тютчева вспоминала позднее, что, когда решался вопрос, кого брать к цесаревне, ее или сестер Дарью и Катю, выбрали ее – за некрасивость.

Александра Федоровна сочувствовала невестке и, как могла, давала понять, что все эти увлечения мимолетны, преходящи, а главное – она навсегда жена. Надо было терпеть. И на больших царских выходах Мария Александровна с гордо поднятой головой выступала об руку с наследником вслед за императорской парой.

В Зимнем их квартира выходила окнами частью на Адмиралтейство, частью на Дворцовую площадь. Там были большая и малая гостиные, кабинет, спальня, детские комнаты, комната для приема ординарцев, библиотека, служившая вторым кабинетом и облюбованная собаками великого князя, здоровенным белорыжим сенбернаром и черным ньюфаунлендом.

Порядок жизни во дворце не менялся. Все так же по утрам тянулись дети и внуки к Александре Федоровне, в ее уютную столовую, с волнением ожидая мощных шагов императора и его пронизывающего с порога взгляда.

Александра с недавних пор стали тяготить привычные домашние церемонии, раздражал утренний обряд общего завтрака, а главное, в нем копился протест против послушного подчинения отцу.

В 1843 году ему исполнилось двадцать пять лет. Он уже принимал участие в делах управления: присутствовал при дозволении отца на докладах министров, в качестве полноправного члена посещал заседания Государственного Совета, Комитета министров, финансового и Кавказского комитетов, председательствовал в комитете Петербургско-Московской железной дороги. Конечно, он не всегда знал детали, не мог подчас осознать двойной смысл тех или иных пикировок на заседаниях, но он был наследник.

Однако в сентябре месяце, по возвращении из-за границы государя, на которого в Германии была попытка покушения, батюшка собрал как-то братьев Константина, Николая и Михаила и в его присутствии заставил их присягнуть новорожденному своему внуку Николаю Александровичу, как «своему будущему государю». Внешне это выглядело как беспокойство за его собственные интересы, но по самой сути видно было пренебрежение им. Обидное пренебрежение. Обидное вдвойне, ибо было замечено многими во дворце, у которого были стеклянные стены.

Особенно раздражал Клейнмихель. Наследник знал о жестокости и лживости этого царедворца и никак не мог понять, чем он мог прельстить батюшку. Уж сколько прошло лет после пожара, а Клейнмихель то и дело вежливо интересовался, не беспокоят ли семью цесаревича блохи, во множестве занесенные рабочими во время ремонта. Александр в этом видел не глупость, а насмешку.

Клейнмихель был известен всему свету невежеством, жестокостью и воровством. Был он ровесником императора и пользовался его полным доверием. Сложилось так не вдруг. Николай знал Клейнмихеля еще по поездке в армию в 1813 году и поначалу терпеть не мог этого внука финского скорохода, сделавшего блестящую карьеру благодаря раболепной верности Аракчееву. Но встретилась раз ему в коридоре Смольного института Варенька Нелидова… Поясним, что Клейнмихель после развода с первой женой, вопреки запрету Синода, женился во второй раз на молодой и богатой, бездетной вдове Хорват, урожденной Ильинской, сестра которой была замужем за Аркадием Аркадьевичем Нелидовым. Юная сестра шурина поселилась в квартире Клейнмихеля в здании Главного штаба, и узнав это, туда зачастил Николай Павлович. Сначала Клейнмихель препятствовал их сближению, опасаясь последствий, но, заметив силу привязанности государя, изменил отношение.

Он в полной мере использовал благоприятнейшее обстоятельство, приводящее едва ли не каждодневно в его дом императора. Он выказывал полную свою преданность и беспрекословное усердие. Николай оценил его, увидев идеал для слуг государевых. Клейнмихель стал генерал-лейтенантом, имел Анненскую и Владимирскую звезды и ожидал Андреевскую. Саму Нелидову он презирал, громко называл «стервой», и слухи об этом ходили по городу. Позднее Варвара Аркадьевна Нелидова была назначена фрейлиной к императрице и переехала из дома Главного штаба, но государь не изменил отношения к Клейнмихелю. Он, казалось, один не видел низости этого человека, о которой громко говорили везде. В обществе передавали фразу генерал-лейтенанта инженерного корпуса Алексея Ивановича Рокасовского, назначенного товарищем (заместителем) к фавориту: «Правда, что я товарищ Клейнмихеля, но он-то мне не товарищ».

В 1842 году за обедом в Царском Селе Николай Павлович назначил его главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями. Клейнмихель не удивился, хотя до того ни разу в жизни не ездил по железной дороге. Немедленно после обеда он отправился на станцию Царскосельской дороги, где и увидал впервые в жизни паровоз, вагоны, рельсы. Даровав ему графское достоинство за постройку Зимнего, Николай Павлович не ошибся, определив девиз: «Усердие все превозмогает», хотя на что направлено усердие нового графа, императору пришлось узнать слишком поздно.

С самого образования комитета по устройству железных дорог, председателем коего был назначен наследник, между Александром и Клейнмихелем начали происходить всевозможные столкновения. Общественное мнение обвиняло в них графа, но государь думал иначе и по-прежнему оставался к нему милостив. Почти все министры имели еженедельно личный доклад у государя, иные присылали их в письменной форме. Клейнмихелю было даровано право личного доклада, хотя он заведовал лишь частью инженерных дел.

В августе 1841 года в еще новеньком дворце внезапно обрушилась вся крыша и потолок над огромным Георгиевским залом. Усердный слуга с негодованием отверг, как наветы врагов, мнение, что крыша упала из-за того, что средства, выделенные на ее ремонт, уплыли по другому адресу. Доказать иное было трудно, но невозможно было отрицать пропажу сумм, ассигнованных на мебель. Много лет поставщики не могли добиться выплаты следуемых им денег, и дело дошло до царя.

Николай Павлович знал грехи своих слуг, но такое наглое воровство его потрясло. Призвав к себе в кабинет несколько взволновавшегося графа, император, багровея, кричал:

– …Да я теперь уже не знаю, принадлежит ли мне тот стул, на котором сижу! Уходи!

И несколько недель Клейнмихель не появлялся перед царскими очами. А потом появился и благополучно исправлял ту же должность еще три года. Почему его простил Николай? Он должен был простить.

Из книги маркиза де Кюстина, обласканного в столице и провинции, как верный друг, но оказавшегося подлой змеей, вся Европа узнала среди прочего и о графе Клейнмихеле, с необычайной жестокостью выполнявшем приказ своего повелителя при восстановлении Зимнего дворца. Николаю Павловичу понравились слова Леонтия Дубельта, начальника штаба жандармского корпуса: «Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, и как отогреет, то они выползут и ее же кусают». Очень верные слова. Не хватало еще, чтобы к славе графского жестокосердия прибавилось постыдное клеймо вора. Огласка была вредна уже потому, что бросала тень на самого императора, имевшего таких слуг… Посему дело было оставлено без последствий. Николай сделал вид, что поверил в излишнюю доверчивость графа Петра Андреевича.

В конце 1845 года над Зимним дворцом взвился императорский штандарт – знак того, что государь в столице. По возвращении из-за границы Николай Павлович ознакомился с состоянием дел, проверил решения, принятые сыном, и остался много доволен.

– Молодец! – сказал он Сашке. – И впредь всех выслушивай, и неприятное можно, да только осторожно. Я, знаешь ли, терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю себе сказать и дурака – хотя могу этому не поверить. Но чтобы назвали меня дураком публично, перед Советом или Комитетом министров, – этого, конечно, никогда не допущу. И ты пекись об уважении звания государя.

Наследник был удостоен ордена Святого Владимира 1-й степени, первой выслуженной им награды. 31 декабря 1845 года Николай карандашом написал рескрипт, велел переписать и послать сыну с карандашным оригиналом: «Любезнейшему сыну моему, государю наследнику-цесаревичу! Отъезжая за границу для сопутствия государыни императрицы, родительницы вашей, поручил я вам управление большаго числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажите России, что вы достойны вашего высокого звания.