Текст книги "Александр II"

Александр Николаевич в последние годы жизни отца приобщался к вопросам внутренней политики, но от политики внешней был далек, да и особого интереса к ней не испытывал. Теперь же он должен был не просто вступить на чуждую ему стезю, но и сразу начать действовать. Между тем в его характере недоставало не столько энергии, сколько, по мнению большинства современников, решительности и – недоверчивости, столь очевидных у Николая Павловича.

20 декабря 1855 года на совещание в Зимнем дворце собрались все лучшие умы минувшего царствования: канцлер Нессельроде, граф Киселев, граф Алексей Орлов, князь М.С. Воронцов, граф Блудов. Александр поставил на обсуждение вопрос о принятии в качестве прелиминарных условий пяти пунктов, предложенных Австрией, после чего было возможно начать мирные переговоры. Кроме пунктов о нейтрализации Черного моря, об отказе России от права исключительного протектората над Молдавией и Валахией, о свободе плавания по Дунаю, о согласии России на коллективное покровительство всех великих держав живущим в Турции христианам и христианским церквам, по настоянию Англии и Австрии возник пятый пункт – умышленно неясный, в котором утверждалось право противников России возбуждать новые вопросы и выдвигать новые претензии «в интересах прочности мира».

Александр сказал о том, что не было для большинства присутствующих тайной: с осени начались в Вене переговоры между русским послом А.М. Горчаковым и графом Морни. Таким образом, на стороне России к началу мирного урегулирования оказывалась Франция.

Почтенным сановникам было известно, что сам царь склоняется к скорейшему заключению мира. Нессельроде первым высказался за принятие четырех пунктов, от пятого же следовало, по его мнению, отказаться. Киселев вполне присоединился к мнению канцлера, указав, что продолжение войны может подорвать финансы и хозяйство империи.

Орлов и Воронцов менее решительно, но поддержали это мнение. Граф Блудов с жаром высказался против всяких уступок. Он считал возможным при должной настойчивости разгромить всех врагов России, дабы объединить славянский мир под русским двуглавым орлом. Кстати, за стенами Зимнего он не был одинок.

Общественное мнение в России было настроено резко против принятия унизительных пунктов, что называлось «согласием на требования разбойников». Московский профессор Сергей Михайлович Соловьев считал, что падение Севастополя значило не более чем падение Москвы в 1812 году, и тут-то и следовало всем миром навалиться на врагов и выиграть войну, отдав Европе право распоряжаться турецкими делами. В Английском клубе и в частных домах обсуждали возможный ход вещей и полагали, что нельзя нам уступать ни Дунайского устья, ни тем более черноморского флота. Поскольку этого требует Англия, нам надо сблизиться с Францией, пообещав ей в Европе все, чего пожелает.

Историк Михаил Погодин громогласно заявлял, что падение большого колокола с Ивана Великого в день восшествия на престол Александра Николаевича именно и есть знак нашей близкой победы над врагами: колокол этот ранее упал 9 октября 1812 года, когда французы оставили Москву.

Патриотический накал был велик и на берегах Невы. Анна Тютчева рассказала Марии Александровне, как в русском театре, где давали «Дмитрия Донского», сочинение Кукольника, при словах «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!» вся зала разразилась громом рукоплесканий и кликами, так что представление было прервано. Александру Николаевичу об этом же доложил граф Орлов, остававшийся начальником III Отделения. Он предложил арестовать вожаков возмутительной демонстрации.

– За что бы вы их арестовали? – раздраженно спросил царь. – Разве только за то, что они пошли в театр в такое тяжелое время?

Александр Николаевич чувствовал горькое бессилие, догадываясь, какую чашу ему придется испить. Актера в «Дмитрии Донском», советовавшего заключить мир, освистали…

…Блудов говорил долго, азартно рисуя блестящие перспективы.

Орлов грубовато прервал его речь:

– Мы, ваше сиятельство, собрались не затем, чтобы выслушивать сравнения и фразы, не имеющие сейчас ровно никакого значения. Вопрос простой: воевать или кончать войну?

Блудов, поперхнувшись, замолчал.

Собравшиеся в кабинете знали, что вплоть до последнего времени сам Александр считал необходимым продолжение войны до полной победы. В конце минувшего года он распорядился о новом наборе в армию и созыве ополчения. М.Д. Горчаков в приказе по Крымской армии после падения Севастополя говорил о новом характере войны, сравнивая ее с Отечественной войной 1812 года.

Киселев обратил внимание на то, что в случае проигрыша новой кампании Россия может лишиться Финляндии, Кавказа и Польши.

Совещание отвергло мнение Блудова и высказалось за принятие четырех пунктов.

Но когда спустя десять дней Александр Михайлович Горчаков сообщил этот ответ графу Буолю, австрийский министр сразу отказался принять его для передачи в Париж и Лондон. Буоль сообщил о решении Франца Иосифа: если Россия не принимает всех пяти пунктов, Австрия объявляет ей войну. Окончательной ответ следовало дать через шесть дней.

На новом совещании в Зимнем дворце 3 января 1856 года в несколько расширенном составе большинство столь же решительно высказалось за принятие австрийского ультиматума.

Ожесточенная борьба вокруг западных требований имела в то время для нового государя значение существенно большее, чем только дипломатическое. Александр Николаевич не просто погрузился в глубины мировой политики, познавал ее грубые законы. Он в полной мере узнал, что такое общественное мнение, соразмерил, каково идти наперекор этому мнение, если оно ошибочно. Иначе говоря, то была для него проба сил перед началом реформ.

Итак, в Париже начались переговоры, главным представителем от России на них был назначен граф Алексей Федорович Орлов. К нему были прикомандированы в качестве первого и главного помощника – барон Бруннов, старый и опытный русский дипломат, многолетний посол в Лондоне, а еще – молодые и многообещающие Петр Шувалов, Петр Альбединский и граф Николай Левашов. Последняя троица столько же была полезна для депеш, меморандумов, встреч и проводов иностранных контрагентов, сколько для поддержания необходимого антуража русской делегации. Все трое были высоки, красивы той холодной и картинной красотой, которая была в моде в царствование Николая Павловича.

Флигель-адъютант Альбединский состоял в Крыму при великих князьях Николае и Михаиле, к слову сказать, при них же был ранен, за что великие князья получили по Георгиевскому кресту. Петр Шувалов лет шесть назад, появившись при дворе, стал пользоваться особой благосклонностью великой княгини Марии Николаевны, чем был смущен крайне да и напуган, зная нрав Николая Павловича, и едва смог от нее отделаться. Николай Левашов был самый молодой и вполне покорялся воле властного Шувалова. Все трое были хорошо известны Александру Николаевичу и в дальнейшем сыграли весьма разные, но примечательные роли в жизни России.

Орлов, конечно, не посвящал jeunesse doree (золотую молодежь) в тайны дипломатических переговоров, и они поражались его видимой беспечности. Казалось, что всей подготовкой к заседаниям конференции занимается исключительно барон. В разговорах между собой два Петра и Николай недоумевали, за что покойный император так ценил этого седоусого ленивца, целыми днями просиживающего на диване с табакеркой в руке и насвистывающего марш конно-гвардейского полка. Правда, молодые люди не отказывались от чести поболтать с графом, пересказывая ему вычитанные из писем петербургские новости и услышанные в парижских гостиных сплетни. От всего связанного с политикой старик отмахивался, заставляя с подробностями рассказывать о любовных интригах и забавных происшествиях.

Со вниманием Орлов выслушал запрещенную песенку о французском императоре, в которой тот сравнивался с великим дядей:

 
Наполеон, спокойно-бледный,
Сам в битву шел;
За ним сквозь канонаду медный
Летел орел…
Сдались его веселой силе
Сто крепостей!
А у тебя лишь девки были,
Пигмей, пигмей!
 

Граф посылал их в Оперу и Комеди Франсез с тем, чтобы после дали полный отчет и о спектаклях, и о публике. В те дни весь Париж стремился на очаровательную комедию Альфреда Мюссе «Каприз». Особая пикантность постановки состояла в том, что прежде Парижа эта пьеса шла в Петербурге и с большим успехом. Сам Орлов съездил раза два в Оперу, насладился «Севильским цирюльником», а после попросил позвать в ложу композитора. Модный «Риголетто» ему не понравился. Альбединский уговаривал его послушать прелестную последнюю оперу Верди «Травиата», но граф только фыркнул. Поехали сами, а вернувшись из Оперы, случайно увидели, как Орлов фехтует со своим камердинером канделябрами. Одно слово, чудит старик!

Между тем, сидя на диване, Орлов сделался парижским «львом», привлекал всеобщее внимание и многообразный интерес. Тому способствовало многое: слава боевого генерала и опытного дипломата, репутация ближайшего друга покойного российского императора, нынешнее положение главы российской делегации на конференции, где все, казалось, было против русских, но, по ощущению опытных людей, возможны были изрядные неожиданности. Создателем ожидаемых неожиданностей и, добавим, весьма основательно, считали именно графа Алексея Федоровича.

Этому пожившему и все познавшему царедворцу хватало славы, власти и богатства, некоторое их увеличение было бы, конечно, приятно, но не более. Другое двигало им – любовь к России, стремление помочь родине, воодушевлявшие его честолюбие с младых лет. И с юношеским азартом, прикрываясь маской равнодушной усталости, семидесятилетний старик врубился в самую гущу мировой политики.

Конференция тянулась долго. Первым прибыл в Париж барон Бруннов. 14 и 16 февраля он имел встречи с председателем конгресса французским министром иностранных дел графом Валевским. Заметим, что именно российская сторона настояла на проведении конференции в Париже. Вначале предполагалось, что она откроется в Вене, и тогда преобладала бы австрийская линия, явно враждебная России.

Беседы с Валевским произвели на второго русского уполномоченного очень отрадное впечатление. По словам министра, император Наполеон хотел бы, чтобы начинающиеся переговоры увенчались успехом и для России. Сам император намеревался играть «умеряющую» роль перед лицом английской и австрийской делегаций, настроенных менее примирительно.

Английский уполномоченный лорд Кларендон прибыл 15 февраля, а 18-го имел свидание с Брунновым. Он был человеком робким и поначалу занял жесткую позицию, опасаясь оказаться в глазах общественного мнения Англии недостаточно активным защитником интересов Британской империи и сохранения англо-французского союза, угроза которому висела в воздухе.

После предварительных встреч Бруннов сообщал в Петербург, что предстоит много хлопот и затруднений. «Англичане показывают вид, что благоприятствуют Австрии в Европе, чтобы она помогла им в свою очередь в том, что касается Азии». Вообще же исход переговоров будет в значительной степени зависеть от Наполеона III. «Я смотрю так, что в этом истинный узел всех негоциаций». Ехидно отметив, что Австрия своим поведением во время войны потеряла дружбу России, но не приобрела тем дружбы противников России, Бруннов, однако же, советовал не отталкивать ее: «старые друзья – самые верные». Александр против этой строчки написал на полях: «Я нисколько на это не рассчитываю».

Граф Орлов прибыл в Париж позже других, 21 февраля. Он сразу встретился с Валевским и остался доволен визитом, сообщив в Петербург: «Я сказал все, мы расстались добрыми друзьями». 23 февраля он был принят Наполеоном. Беседа шла с глазу на глаз.

Наполеон был ласков и обнаружил не только желание мира, но и стремление завязать «личные, более интимные отношения между обоими государями». Орлов тут же вставил, что Александр II хочет не просто мира, но «справедливого и прочного мира», что, несомненно, «укрепит симпатии» между Россией и Францией.

Так было сказано главное: Франция не хочет воевать с Россией, а в одиночку ни Англия, ни Австрия воевать не будут, стало быть, угроза войны снята; Франция в ходе переговоров не будет полностью на стороне ни Англии, ни Австрии, и русской дипломатии открываются немалые возможности для усиления своих позиций и сопротивления унизительным уступкам; Франция явно заинтересована в сохранении России как сильной европейской державы в противовес в Европе – Австрии и Германии в лице крепнущей Пруссии, в Азии – в противовес Англии. Остальное было уже вопросами тактики.

В дипломатии Орлов был блестящим тактиком, и Парижский конгресс стал вершиной его дипломатической деятельности. Орлов хорошо знал Европу и ее главных политических деятелей, понимал безусловно главенствующее значение Франции и соответственно французского императора, ставшего на короткое время вершителем судеб мира.

Вторая империя была создана в 1852 году и основывалась столько же на силе полицейского гнета, сколько на политической ловкости Наполеона III. Всеобщее избирательное право формально сохранялось по конституции, но выборы проводились под бдительным надзором полиции. Правительство сделало все для полного искоренения недовольных. Люди арестовывались сотнями, пока оставшиеся на свободе не сочли за благо молчать, дабы избежать тюрьмы или убийственной ссылки в Гвиану. Иного приговора трибунал, разбиравший дела при закрытых дверях, без свидетелей и защитников, не выносил.

Судьбой страны распоряжались помимо императора государственный министр Руэр, краснобай, тесно связанный с банковскими воротилами, сводный брат Наполеона герцог Морни, занимавший пост председателя Государственного Совета, и граф Валевский, сын Наполеона I и польской красавицы графини Валевской.

Для русского дипломата, конечно, наибольшее значение имел Наполеон III, или «Наполеон малый», «вор с ножом за пазухой, взобравшийся на трон Франции», как его прозвал самый яростный противник поэт Виктор Гюго. Наполеон III был полной противоположностью русскому императору, хотя по прихоти судьбы они родились почти день в день (Наполеон на десять лет раньше). Племянник великого Бонапарта с юности познал падение с сиятельных вершин в изгнание, проявил бурную энергию и фантазию, организуя мятежи против Луи Филиппа, волю и стойкость при пожизненном заключении, смелость и дерзость при побеге из крепости Гам. Его жизнь могла дать материал для романа Дюма-отца. Ловкий, хитрый, грубо идущий к своей цели, – таков далеко не полный портрет человека, от которого во многом зависел исход Парижской конференции.

23 февраля произошла первая встреча Орлова с французским императором. Шестерка великолепных коней, привлекавших всеобщее внимание, доставила карету ко дворцу Тюильри. Первый русский уполномоченный в парадной генеральской форме, с лентами и орденами, тяжело вылез из кареты и не спеша вошел во дворец. Напудренные лакеи, застывшие на лестнице, ковры, вазы, огромные шпалеры с изображением королевских охот, казалось, были полностью из старого доброго времени. Но в феврале 1848 года именно Тюильри был взят штурмом толпой парижан. «Избави, Господи, наш Зимний дворец от такого», – мелькнуло у Орлова.

На этой встрече в интимной обстановке Орлов «с той симуляцией искренности, в которой мог смело потягаться со своим собеседником», сразу изложил позицию российской стороны, что она отвергнет и на что согласится. Россия была готова согласиться на установление полной свободы торгового плавания по Дунаю для всех наций, на уничтожение укреплений в Измаиле и Килии при условии уничтожения Турцией укреплений в Мачине, Тульче и Исакче; Черное море будет объявлено нейтральным (т. е. уничтожается наш флот); определение границ между Молдавией и Бессарабией должно стать предметом углубленного рассмотрения, и Орлов дал понять, что Россия готова уступить туркам захваченный Карс, если будут сделаны выгодные уступки при определении бессарабских границ.

Император задумчиво кивал, не произнося ни слова, а потом вдруг спросил мнение собеседника о Венском трактате, возможно ли его пересмотреть. Орлов не понял, зачем признанному государю необходима отмена пунктов этого трактата полувековой давности, исключавших династию Бонапартов из французского престолонаследия. Объяснение одно: желание, чтобы Европа сама плюнула себе в лицо для полноты торжества племянника Наполеона I. В данный момент для России это никакого значения не имело, и русский уполномоченный не стал возражать. Не возражал он и при разговоре об Италии, «для которой надо что-нибудь сделать», а это означало ущемление интересов Австрии. Однако Орлов мягко, но решительно отклонил неопределенные предложения Наполеона о Польше, заявив о полной свободе там католической церкви и ожидаемой амнистии для польских политических преступников. При прощании император предложил Орлову в «трудных случаях», какие будут возникать на конференции, обращаться непосредственно к нему.

«Поистине я должен сказать, что я нисколько не ожидал приема, который меня тут встретил, – откровенно писал Орлов Александру Николаевичу. – Я осмеливаюсь сказать, что этот прием был блестящим не только со стороны императора, но и со стороны всей нации. Военные симпатии и желание установить братство по оружию с Россией, несмотря на обстоятельства, превзошли все мои надежды и в самом деле не оставляли ничего желать».

Поддержкой Наполеона пришлось воспользоваться не раз. 28 февраля Орлов испросил аудиенцию и был приглашен на обед в королевский дворец. Блюда были тонкие, вина прекрасные. Орлов не скупился на выражения признательности за милостивое отношение императора к русской делегации, за манифестации симпатии и дружбы со стороны французского общества. За кофе и папиросами перешли к делам.

Орлов объяснил, что претензии англичан и затруднения, чинимые австрийской стороной, возросли настолько, что он подумывает об уходе русской делегации с конференции. Предметом споров была Бессарабия. Наполеон, сочувственно выслушав графа, дал понять, что не в силах преодолеть сопротивление Лондона и Вены. Вечером Орлов написал в донесении царю, что от Бессарабии надо отказаться.

Второй территориальной проблемой стал Кавказ. Пальмерстон не желал расставаться со своей старой мечтой о «независимости» Кавказа. Он настаивал на том, что союзники, которые пытались во время войны поднять там восстание против России, не имеют права «предать Черкесию».

Через Валевского Орлов узнал, что Англия хочет воспользоваться злосчастным «пятым пунктом» предварительных условий и поставить под вопрос «все русские территориальные владения по ту сторону Кубани». Русофобские настроения тогда овладели общественным мнением Англии. С парламентской трибуны раздавались призывы к обузданию «агрессивной» политики России на Востоке, что несколько противоречило здравому смыслу, но вполне отвечало интересам лондонского Сити. Однако требование «полной победы над Россией», уже не военной, но хотя бы дипломатической, могло звучать в Вестминстере, но не в Тюильри.

На заседании спор продолжался четыре часа кряду. Орлов занял твердую, неуступчивую позицию, не идя ни на какие уступки. (Накануне он был на обеде у императора и заручился его поддержкой.) Председатель конференции граф Валевский так повел дело, что Кларендон должен был отступить. Барон Бруннов доносил канцлеру Нессельроде: «Если мы достигнем мирного окончания, то, бесспорно, императору Наполеону принадлежит большая доля в этом результате… Валевский – наш помощник в переговорах».

И еще не раз долгое послеобеденное курение папирос Орлова и Наполеона в императорском кабинете в Тюильри с глазу на глаз приносило пользу и выгоду России. В Лондоне и Вене поняли это, но бессильны были что-либо изменить. Австрия занимала на конференции «почетное положение выжатого лимона во время чаепития», по выражению бойкого на язык бельгийского газетчика. В отношении Турции Орлов занимал сдержанную позицию, разделяя мысль Леонтия Дубельта, что турок должно беречь и поддерживать, потому что для государства всегда выгоден глупый сосед.

В конце концов экономические интересы Англии взяли верх. Вскоре была снята английская блокада с русских торговых портов. Одновременно Александр II разрешил свободный вывоз хлеба из России. Англия и Франция досрочно начали вывод своих войск из Керчи и Евпатории. Русская сторона обязалась сохранить в целости могилы павших воинов союзной армии.

В салонах Парижа в те дни много говорили о только что прошедшей Всемирной выставке, о новой опере Мейербера «Гугеноты», о начавшейся реконструкции «столицы мира» префектом Османом (новые проспекты и бульвары прокладывались столько же для красоты, сколько для предотвращения создания баррикад и более удобного пропуска войск), о мудрости императора и – о графе Орлове. Знали, что он купил для царского Эрмитажа две картины Эжена Делакруа «Львиная охота в Марокко» и «Марокканец, седлающий коня», проявив тонкий вкус и щедрость. Передавали словечки Орлова.

На одном из заседаний в пылу спора австрийский министр Буоль бросил русской делегации: «Вы забываете, что Россия побеждена!» Не повышая голоса, Орлов ответил: «России мудрено это забыть, потому что она не привыкла быть побежденной. Другое дело вы, так вас всегда все били, с кем только вы не воевали». Побагровевший Буоль молчал до конца заседания.

Читая донесения Орлова и Бруннова, Александр II сознавал, что слаб в дипломатии. Он то желал революции во Франции, то наивно подтверждал верность давно распавшемуся Священному союзу, первым рыцарем которого был Незабвенный. При малейших затруднениях, порой умышленно увеличиваемых Орловым, он горячился и негодовал – до следующей депеши. Не по неспособности, но по самому характеру Александр Николаевич был неважным дипломатом, в отличие от отца и дяди. Одно из объяснений тому – воспитание. Александр и Николай Павловичи самой дворцовой обстановкой были приучены к скрытности, лицемерию, проницательности. Он же рос в комфортном состоянии законного наследника престола, не требующем желать чего-либо большего. Видно, благодушная юность воспитывает царей, но не дипломатов.

20 марта Орлов получил от Нессельроде телеграмму: «Император одобряет все, что вы сказали и сделали. Отсюда никакой палки в колеса не будет вам вставлено. Кончайте и подписывайте. Нам важно пораньше остановить дорогостоящие приготовления». На подлиннике телеграммы Александр написал: «Быть по сему».

Утром 30 марта 1856 года все участники конференции от имени представленных ими держав подписали Парижский мирный договор, после чего отправились в Тюильри к императору. Все заметили, что особенно ласково и долго Наполеон III говорил с графом Орловым, выделяя и отличая его перед всеми.

В 10 часов 52 минуты вечера того же дня Александр II получил от Орлова телеграмму, извещавшую о долгожданном событии.

«У нас известие о заключении мира, хотя и было обычным порядком возвещено городу пушечными выстрелами с Петропавловской крепости и сопровождалось благодарственными молебствиями, не могло конечно, считаться событием радостным, – считал Дмитрий Милютин. – Бедствиям войны был положен конец, – но мир куплен дорогой ценой. Русское национальное чувство оскорблено. Молодому императору пришлось расплачиваться за неудачи войны, не им начатой».

Так закончилась для России и нового государя эта ненужная война. Условия мирного договора были стеснительны, но достаточно почетны. Договор фактически закрывал последнюю страницу царствования Николая Павловича. Все, что предстояло отныне свершить России, будет связано с именем государя императора Александра Николаевича.

Орлова встретили в Петербурге как триумфатора. Ему был пожалован княжеский титул. На вопрос царя, не пожелал бы он вернуться в Париж в ранге посла, новоиспеченный князь отвечал решительным отказом, но тут же порекомендовал своего друга Павла Киселева. Орлов давно заметил, что молодого царя раздражают поучительные интонации старого министра, советы которого всегда оказываются верными. А Париж – это и почет и достойный венец карьеры. Орлов несколько лукавил перед собой, сознавая, что старый друг в состоянии затмить его и вполне мог занять места, которые Алексей Федорович предназначал себе.

Так разошлись их пути. Павел Дмитриевич уехал в Париж, а Алексей Федорович стал председательствовать в Государственном Совете, в Комитете министров, Кавказском и Сибирском комитетах, в Негласном комитете по крестьянскому делу, получив фактически царские полномочия.

Но это случилось позже. А 19 марта 1856 года был опубликован Высочайший манифест, возвещавший окончание Крымской войны. В заключительных словах манифеста выразилась вся программа будущей деятельности царя-реформатора, тщательно им обдуманная:

«При помощи небеснаго Промысла, всегда благодеющаго России, да утвердится и совершенствуется ея внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах ея; да развивается повсюду и с новою силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных. Наконец, и сие есть первое живейшее желание Наше, свет спасительной Веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняет и улучшает более и более общественную нравственность, сей вернейший залог порядка и счастья».