Текст книги "Александр II"

Алексей Федорович Орлов позднее вспоминал, что император обратил особое внимание на Эрмитаж, где были собраны коллекции живописи. «Его потеря была бы для нас истинным народным трауром. Распоряжениям Государя мы обязаны спасению Эрмитажа», – считал Орлов.

Вскоре стало ясно, что огня не потушить, слишком много источников его обнаружилось. Горело все. Главной задачей стало спасение людей и вещей – насколько возможно.

Из Фельдмаршальского зала преображенцы вынесли все знамена и портреты и побежали в галерею героев 1812 года. Солдатам было приказано выносить вещи на площадь, так и делали, складывая их в кучи у Адмиралтейства и у здания министерств. А портреты героев Отечественной войны были составлены у Александрийского столпа и прикрыты солдатскими обгорелыми шинелями. Портреты императорской семьи из Романовской галереи отнесли в здание министерств.

К одиннадцати вечера опасность возросла. Фельдмаршальская зала сгорела дотла, обрушились Белый и Георгиевский залы.

– Государь, – спросил Орлов, – не нужно ли вынести бумаги из кабинета? Позже мы туда не сможем подняться.

– У меня там нет бумаг! – отвечал Николай Павлович. – Я оканчиваю свою работу изо дня в день, и повеления тут же передаю министрам. Остаются только три портфеля с дорогими моему сердцу воспоминаниями… Принеси их, а я пойду посмотрю, как там у императрицы.

Эта часть дворца была уже пуста. Николай прошел в спальню, намереваясь взять бриллианты жены. Он нашел ящик комода открытым и пустым. Удивился, но промолчал.

Сначала огонь взялся за сторону дворца, обращенную к набережной, а разгулявшись там, пламя, усиливаемое ветром от проломленной крыши и выбитых окон, перебросилось на другую сторону. В мгновение там и здесь осветились темные окна, выходившие на Дворцовую площадь, и вскоре вся громада дворца превратилась в громадный костер.

Надо было спасать Эрмитаж, надо было преградить огню доступ. Разрушили крышу галереи, соединявшей его с главным зданием, но это только усугубило положение. Михаил предложил заложить все окна и арки кирпичами.

– Делай!

В одной зале государь увидел толпу гвардейских егерей, силившихся оторвать вделанное в стену громадное зеркало. Вокруг все пылало.

– Ребята! – скомандовал царь. – Бросайте вы это!

– Ниче-е… – раздалось в ответ. – Тяни, тяни!.. Потихоньку…

– Бросай, кому говорю! – рявкнул Николай, но его будто не слышали.

– Как можно бросать, государь, – попросту обратился к нему седоусый унтер, утирая черный пот со лба. – Все, что можно, вытащим!

Тогда Николай, вспомнив о бинокле, бросил его в зеркало.

Огромная зеркальная стена тонко звякнула и рассыпалась на кусочки.

– Ребята! – давясь дымом, сказал Николай Павлович, не зная, от дыма ли или от чего другого слезы текут по его щекам. – Ваша жизнь для меня дороже зеркала! Расходитесь!

Примеры такого рода были не единичны. Из Большой дворцовой церкви в дыму и пламени солдаты выносили иконы, вопреки приказу. С самой вершины иконостаса сняли горящий образ Спасителя.

Около трех утра государь оставил дворец и перешел в Эрмитаж. Пламя полностью овладело Зимним. Дворец уже полностью превратился в сплошное огненное море. Клубы черного дыма тянулись лениво вокруг стен, снопы искр падали на ближние здания.

За цепью полков, окружавших Зимний, в безмолвии стоял народ, завороженный небывалым зрелищем.

По повелению государя провели проверку среди солдат. Немало обнаружилось обгоревших и угоревших в дыму, но все оказались живы. Стоит вспомнить, что за два года до того на Адмиралтейской площади на Масленицу случился пожар в балагане. Там из-за паники и растерянности погибли две сотни людей.

К утру усилился мороз. Рассвет наступал великолепный. Солнце ярко блистало, но стоило повернуться к Зимнему, и дневное светило меркло рядом с пучиной огня, бушевавшей в царских покоях. Пылали все четыре этажа. Снопы пламени и клубы дыма вырывались из крыши. На подъезде вдовствующей императрицы обрушились мраморные украшения. Пламя утихло к вечеру 18 декабря.

По Невскому валом валил народ поглазеть. Толпились ближе к площади, смотрели во все глаза, с жадностью слушали слова знающих людей, что вот теперь горит половина государя, его кабинет…

Толпа расступалась перед санями государя. Он очень приветливо кланялся, был бледен, но спокоен. «Мне показалось, что физиономия его была менее сурова, чем обыкновенно», – несколько непочтительно заметил Никитенко, увидевший в тот день царя на Дворцовой площади.

– Ничего, – слышал Николай Павлович из толпы успокоительные возгласы. – Бог дал, Бог взял…

Примечательно, что мебель, вещи, столовое серебро и золото были сложены и просто свалены в кучу на площади, и за полные сутки ничего не пропало. Правда, один гвардейский солдат утащил было массивный серебряный кофейник, но на следующий день был схвачен: ни один торговец в городе не захотел взять вещь с императорским гербом. Золотой браслет, оброненный императрицей ночью на площади, поутру был найден в луже растаявшего снега. Да и бриллианты ее, как оказалось, были взяты ее камер-фрау госпожой Рорбек.

В рассветные часы приехал наследник и доложил государю, что пожар на Васильевском, на Галерной удалось потушить. Сгорел лишь один мещанский домик, но хозяевам было дадено 100 рублей на первоначальное обзаведение.

– Молодец! – потрепал он Сашу по плечу. – Кто бы нам, погорельцам, помог…

Саша поразился. Он чувствовал себя немного героем: летал на пожар, сменил коня, двух извозчиков, полицмейстера там не было, и он сам командовал пожарными и добился, что Галерная гавань осталась нетронутой. Но тут… он не верил глазам – дворца не было, стояли обгорелые стены. На батюшку страшно было смотреть: глаза его от дыма прошедшей ночи были совершенно красны, мундир мало того что продымлен, но и выгорел в нескольких местах.

Вечером в Аничковом обсуждали события ночи, выясняли подробности, но главного – откуда пошел пожар, так и не выяснили.

– Слава Богу, все живы! – довольно произнес великий князь Михаил Павлович.

– Увы, ваше высочество, не все, – с легким поклоном поправила его фрейлина императрицы Россет, известная острым язычком. – На нашей половине великая скорбь и траур: Наталья Бороздина оплакивает свою собачку, а мадемуазель Сеславина – канарейку.

Россет ждала взрыва смеха, но молчание было ей ответом, и она быстро сменила ироническое выражение лица на сочувственно-скорбное.

…Дворец был восстановлен в год с небольшим, так пожелал царь. По проектам архитекторов Штауберта, Стасова и Монферана все было воссоздано в прежнем виде, но с большей роскошью. Прибавилось позолоты и зеркал.

При первом посещении нового Зимнего дворца 7 февраля 1839 года мальчишеское нетерпение овладело Александром. Он любил дворец. Очень хотелось вприпрыжку, как некогда, пробежаться по вновь прекрасной Иорданской лестнице, через просторные любимые залы – Фельдмаршальский, Петровский, Гербовый и тронный Георгиевский. Но это было невозможно.

Весь двор собрался в Эрмитаж, оттуда и началось шествие к малой церкви. Впереди шли камер-фурьеры, затем царская семья, за которой следовали статс-дамы, фрейлины и другие дворцовые чины. У церкви присоединилось духовенство. Отслужили заутреню и обедню. Служба тянулась, казалось, бесконечно. Чуть оглянувшись, Александр замечал, что многие дамы от сильной духоты и усталости лишились чувств. Корсеты, увы, сильно стесняли их дыхание.

После службы отец Василий Бажанов святой водой окропил стены покоев в новых апартаментах, при внешней простоте ставших еще более роскошными. Александр хотел сам пройти в свои комнаты, но строгий взгляд отца его остановил.

Александр давно уже понял, что царское дело трудно среди прочего необходимостью делать то, чего не хочется, и не делать желаемого. Так в детстве он страстно хотел кататься с горок на Неве перед Адмиралтейством, но это не позволялось. Позднее он видел, каких усилий стоит его матери следование ежедневному ритуалу: смотры, парады, поездки верхом, приемы и балы. В последние годы нервные конвульсии – память декабрьского мятежа – становились реже, но при малейшем волнении или тревоге черты лица ее искажались, голова тряслась. Необыкновенно усилившаяся худоба Александры Федоровны породила слух о чахотке, отвергаемый врачами, но не исчезнувший… Подчиняясь необходимости и воле мужа, императрица с открытой шеей и плечами танцевала под холодным и влажным ветром в Петергофе. Надо – и любимая дочь императора Мария в семнадцать лет должна была выйти замуж за простоватого и развратного малого, кутилу и игрока герцога Лейхтенбергского, сына Евгения Богарне – пасынка Наполеона.

Когда все собрались в по-прежнему уютной матушкиной гостиной, Саша спросил то, что прежде не пришло бы в голову:

– Чего стоило восстановить дворец?

Отец удивленно покосился, граф Адлерберг бодро назвал какую-то сумму, Клейнмихель скорбно закивал, что-де верно, верно.

– Включая новую канарейку мадемуазель Сеславиной, – добавила Россет.

Никто не сказал о том, что восстановление Зимнего стоило жизни десяткам рабочих, принужденных работать без сна и отдыха в сильные морозы, обреченных в зимние дни постоянно выходить из оглушающе жарко топившегося дворца (это делалось для скорейшей просушки стен) на мороз, и снова в жару, и снова на мороз. Что жалеть мужиков, они выполняли волю царскую.

В ранних сумерках мягким светом свечей освещались залы дворца. Вышедшая из-за темных туч бледная луна открыла четкий ритм фасадов и стоящие в угрюмом молчании статуи, вновь водруженные на крышу. И в порыве бессильного предостережения замер с крестом в руке ангел на вершине Александрийского столпа.

Часть III. Наследник престола

«Его Императорское Высочество Государь Наследник цесаревич отправился в путешествие по России из Царского Села в шесть часов пополудни 2-го мая и в половине 4-го часа утра 3-го числа изволил прибыть в Новгород в вожделенном здравии», – так сообщили газеты подданным о начале поездки юного наследника.

Зачем Николай Павлович отправил сына в долгий путь? Ответ очевиден: для подготовки к царскому делу, слишком важному и ответственному, чтобы можно было постичь его в столице из книг и рассказов. Огромную страну следовало увидеть. Да и народу страны неплохо было повидать будущего ее правителя.

Задолго до поездки по всем губерниям были разосланы циркуляры министра внутренних дел о подготовке к приезду наследника. Генерал-губернаторы сами доводили их содержание до начальствующих над губерниями, те растолковывали городничим, председателям судебных палат и иным большим и малым чиновникам. Предстояла грандиозная ревизия. Само собой такая цель не ставилась, но более чем вероятно, что те или иные упущения администрации, а то и произвол и лихоимство, неустроенность и нищета могли выйти наружу. Было о чем подумать мудрым головам в губернских и иных городах.

Самые мудрые головы занимал еще один вопрос: нельзя ли будет воспользоваться случаем? И красились заборы, для больных приберегали белые колпаки, строптивцев купцов загодя осаживали.

Не менее, а вероятно, более чиновников были взволнованы предстоящим приездом наследника уездные дамы и барышни. Казалось бы, что им волноваться? Всеми законами Российской империи определено, что жениться венценосным особам позволено только на однородственных с ними, на княжнах и принцессах. Но туманили головы блестящие мечтания, прелестные своей неопределенностью, и часто билось сердце от мысли, что вдруг наследник, душка и сердечкин, весь мужественный и розовый, вдруг окажется рядом и предложит мазурку… а ведь в одной мазурке вся жизнь решиться может!..

Задача первая состояла в том, чтобы затмить собой всех остальных дам, задача вторая (отдадим должное патриотизму милых созданий) заключалась в том, чтобы не уступить, а превзойти дам соседнего города. Мужья и отцы чесали затылки и советовались со старостами, что выгоднее продать ввиду предстоящих трат: пеньку или лес?

Александр ехал в сопровождении большой свиты, включавшей наставников Жуковского и Арсеньева, соучеников Паткуля и Адлерберга, чиновников и слуг.

Наследник был взволнован и озабочен. Разлуке с родителями, первой большой разлуке он не слишком сокрушался. Но в этом первом большом путешествии он мог и должен был выступать как полномочный представитель российского императора и, если не вершить суд, то все ж таки принимать решения. Отец наказал не горячиться, но и не миндальничать, «дабы почувствовали руку царскую».

Смятенный волной разноречивых чувств, радостью, что вырвался из-под родительского присмотра, и ответственностью за слова и поступки свои, Александр быстро заснул в карете, а проснулся, когда въезжали в Новгород. Все вечерние мысли и сомнения нахлынули разом, будто и не было ночи. Он решил положиться на волю Божию. «Просвети и вразуми меня, грешного!» – жарко молился он, когда карета покатила по мощенной булыжником площади перед кремлем.

В первый день он с любопытством и волнением воспринимал тот церемониал, который позднее повторялся во всех других городах.

Он принял рапорты начальника губернии и губернского предводителя дворянства, присутствовал на молебствии в древнейшем Софийском соборе, поклонился древним иконам, приложился к мощам святых угодников Божиих, со вниманием осмотрел все достопримечательные предметы знаменитого храма.

Затем последовали развод полка, осмотр губернской гимназии, благородного пансиона, нового здания тюремного замка, казарм гарнизонного батальона, военного госпиталя. Далее по программе был осмотр лодки, в которой Екатерина II путешествовала водою в 1785 году.

Но лишь вчера вечером губернатору осмелились доложить, что знаменитая лодка несколько не в надлежащем виде, а вернее, совсем в ненадлежащем, а точнее, – просто развалилась за долгие годы без ухода и присмотра. Что было делать несчастному губернатору, маленькому старичку Денфору, имевшему слабость нюхать табачок, вялостью которого пользовались с немалой выгодой ловкие люди в губернии?

Враги губернатора, узнав в чем дело, возликовали. Иван Христофорович вечером призвал к себе губернского предводителя дворянства и мягко предложил ему завтра объяснить наследнику престола, почему лодка великой царицы, великодушно пожалованная новгородскому дворянству, находится ныне в столь плачевном состоянии. Но не таков был предводитель дворянства, чтобы принять на себя чужую вину. «Лодка, – твердо ответствовал он, – как предмет материальный, пожалована была губернии, а может быть, и городу, и потому дворянство нести за нее ответственность не может».

Положение, казалось, было безвыходным, ибо программа поездки наследника была загодя высочайше утверждена.

Ночь губернатор провел беспокойно, и даже любимый очаковский табачок его не радовал. Призванный к ответу городничий, который, как всем и ему самому было ясно, нес главную ответственность за постыдное небрежение к лодке, терпеливо слушал мягкие укоризны Ивана Христофоровича, пока не решился прервать его туманной фразой: «Да ведь можно, ваше превосходительство, поехать, да не доехать…»

И когда пришло время осмотра лодки Екатерины Великой, в которой царица некогда изволила плыть по Волхову, и воспитатель наследника Жуковский осведомился у губернатора, все ли в порядке и можно ли ехать, старичок Денфор бодро ответил: «Да!» Он только посоветовал ввиду неустроенности дороги пересесть его высочеству в другую карету. Наследник послушно пересел из своей в тяжелую, неповоротливую карету, судя по виду, ровесницу губернатора. Поехали. Как раз на повороте к месту хранения лодки карета с наследником застряла во влажном прибрежном песке. Как ни старалась четверка лошадей, дальше ехать было невозможно. Пришлось повернуть назад, чему никто особенно не огорчился, кроме пунктуального Василия Андреевича. «Вам надо бы, ваше превосходительство, – сказал он Денфору, – устроить на берегу бульвар. И глазу приятно и проехать всегда можно будет». – «Исполним-с непременно, – вежливо отвечал новгородский губернатор. – Табачку не желаете?»

Осмотр лодки заменили плаванием по Волхову до Юрьевского монастыря. Наутро выехали в путь.

Валдай, Вышний Волочёк со знаменитыми шлюзами и каналами. В Торжке был устроен смотр уланского его высочества великого князя Михаила Павловича полка, после которого наследник был на богослужении в соборном храме Борисоглебского мужского монастыря.

При въезде в Тверь наследника приветствовали представители дворянства и старейшего духовенства. Были осмотрены артиллерийские роты, монастырь, известный мученической кончиной святителя Филиппа, митрополита Московского, губернская гимназия, тюремный замок и выставка ремесленных и мануфактурных изделий, производимых в губернии. Вечером состоялся бал в губернском благородном собрании.

Так было день за днем. Александр привык к дороге. Ему не надоедало смотреть вдаль и по сторонам на сменявшие одна другую рощи, перелески, поля, луга, большие и малые деревеньки. Он вдруг прочувствовал то, что невозможно осознать только разумом: громадность просторов России.

Так же ясно увидел он и нищету народа. Повод был случаен и нелеп: не рассчитали время пути, а телеги с провиантом запаздывали. Меж тем они стояли у околицы какой-то деревеньки.

Александр зашел в курную избу Гаврилы Кузьмина и закашлялся от тяжелого воздуха и дыма. Семья как раз садилась обедать.

– Угостишь щами? – весело спросил он у мужичка, ошалевшего от вида множества господ с золотыми эполетами.

– Как прикажете, – послушно отвечал тот. – Матушка, тарелку дай.

Была в доме одна тарелка для пасхального кулича. Вообще же щи и кашу ели из чугуна поочередно ложками.

Но тут Гаврилу мягко, но твердо оттеснили. Стол его деревянный, правда, выскобленный до медовой белизны, покрыли снежной скатертью, расставили уйму больших и малых тарелок, стаканов, ложек, вилок, ножей – подлинно скатерть-самобранка развернулась на этом дворе.

Забавы ради наследник взял деревянную ложку из отодвинутой в угол стола кучи и похлебал щец с куском черного душистого хлеба. Щи были вкусны, но оказались вегетарианскими.

– Что ж они у тебя без мяса? – недоуменно спросил наследник. – Сегодня не постный день.

– Так что нету мяса, – отвечал Гаврила.

– Изба у тебя дурно крыта, – заметил Александр, с удовольствием играя роль царя-батюшки. – Отчего ты беден?

– Так что дела наши такие, и пожар тут случился, давненько, правда, и хозяйка померла, надо новую брать, а овес не родился… – начал было путано объяснять Гаврила, но его не слушали.

– Вот тебе сто рублей, – мягко сказал Александр, – и перекрой ты крышу. Детей хоть пожалей!

– Да ведь, вашество, я ить… а недоимки еще!

– Много на тебе?

– Да ведь, это, почитай, а все несправедливо! Староста наш… – осмелился начать Гаврила, но его не слушали.

На покрытие податных недоимок было дадено еще 50 рублей.

– Смотри, Гаврила! – весело прощался наследник, уже сидя в коляске. – Чтобы новая жена родила непременно мальчишку! Я буду крестным отцом. И непременно назовите Александром!

– Спаси тя Осподи!.. Век буду Бога молить!.. – бормотал Гаврила и долго еще стоял у ворот, пока последние телеги обоза не пропылили мимо.

Переправившись через Волгу, в богатом селе Кимры осмотрели великолепную церковь, в Калязине – монастырь, где поклонились гробу угодника Божия Святого Макария Калязинского.

Игумен печалился, что царственный гость не сможет быть на дне обретения мощей святого. Произошло сие 26 мая 1521 года, и с тех пор нетленные мощи были положены в раке в соборной Троицкой церкви и служили источником успокоения тысяч молящихся. В 1610 году литовцы взяли Калязинский монастырь приступом, умертвили воеводу Давида Жеребцова, который защищал обитель, а вместе с ним игумена и монахов. Захватчики ограбили монастырскую казну, выжгли здания и рассекли серебряную раку преподобного. По освобождении России от внутренних смятений монастырь обрел прежний вид. Что до раки, то нескоро, спустя полвека, монастырским и доброхотных дателей иждивением вновь была сооружена новая серебряная, позолоченная.

Далее – Углич, Рыбинск и через три дня дождливой, бесконечной и скучнейшей дороги прибыли в Ярославль. 9 мая с утра покатился обычный церемониал: литургия в соборе, осмотр монастырей, Демидовского лицея и губернской гимназии, смотр 3-го карабинерского полка, Яковлевской полотняной мануфактуры и весьма богатой предметами народных промыслов выставки. Вечером – блестящий (по мнению местных жителей) бал, устроенный от всего Ярославского дворянства и купечества.

Впечатления наплывали одно на другое. «Наше путешествие, – писал Жуковский с дороги 10 мая в одном из регулярных писем-отчетов царице, – можно сравнить с чтением книги, в которой теперь великий князь прочтет одно только оглавление, дабы получить общее понятие о ее содержании».

Ростов, Переславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шуя, Иваново, Кострома… Здесь осмотрели помимо прочего Ипатьевскую обитель, родовое гнездо Романовых. К восторгу публики вечером наследник присутствовал на публичном гулянии на бульваре над высоким волжским берегом (где шесть десятилетий спустя ему поставят памятник). Под лучами заходящего солнца ярко сверкали купола Ипатия, темнели леса на горизонте, воздух был чист и легок. Остаться бы… но тронулись в путь и 15 мая прибыли в Вятку.

Яркий, хотя и насмешливый портрет великого князя дан в воспоминаниях А.И. Герцена, находившегося в тот год в ссылке и несшего обязанности губернского чиновника в Вятке: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть.

Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого отрывистого тона Константина Павловича, без отцовской привычки испугать слушающего до обморока».

За короткое время пребывания в Вятке Александр показал свой характер. Из многих злоупотреблений губернатора Тюфяева самым последним был приказ «заподозрить сумасшедшим» некоего купца, похвалявшегося, что-де он скажет всю правду наследнику, что в городе и в губернии делается. Стоит ли говорить о таких мелочах, как спешная покраска заборов на главной улице?

Но вот приезжает наследник. «Сухо поклонился Тюфяеву, – пишет Герцен, – не пригласил его и тотчас послал доктора Енохина свидетельствовать арестованного купца. Все ему было известно». Спустя месяц губернатор был снят с должности.

Стремление к справедливости выразилось не только в наказаниях виновных, но и в царской милости. Тому же Герцену был устроен перевод во Владимир-на-Клязьме, поближе к Москве.

Задумывался ли наследник о причинах ссылки этого да и иных своих сверстников, немилости начальства к людям способным и выдающимся? Или откуда и почему возник в николаевское царствование легион талантливых неудачников, Онегиных и Печориных? Вероятнее, нет, он был еще слишком молод, чтобы усомниться в разумности власти. Но недоумение возникло.

Ладно, Герцен с друзьями питали какие-то антиправительственные намерения, вели сомнительные разговоры, но – князь Горчаков!

Будущий его ближайший сотрудник в делах внешней политики, Александр Михайлович Горчаков, обласканный еще покойным императором, как один из лучших питомцев лицея (благодаря чему, кстати, получил позволение носить при дворе запрещенные очки), человек весьма осмотрительный и дипломат весьма многообещающий, первым в своих депешах начавший употреблять выражение «Государь и Россия», к недовольству канцлера Нессельроде, повторявшего: «Мы знаем одного только царя, нам нет дела до России», – в те годы в немилости был будущий министр иностранных дел. Блистательно начавшуюся его карьеру остановили Нессельроде и… Бенкендорф.

Всесильный временщик во время поездки государя в Вену как-то приказал пришедшему в гостиницу с докладом Горчакову заказать ему обед. На это посланник российского посольства вызвал метрдотеля и спокойно ответил: «Пожалуйста, ваше сиятельство, вы можете сами заказать обед». Бенкендорф обид не прощал, и гордый князь более десяти лет оставался на второстепенных должностях в третьестепенных странах.

А пока наш герой прибыл в Пермь, где ссыльные поляки просили о возвращении на родину, раскольники – об избавлении их от гонений. Екатеринбург, Тюмень, Тобольск – тут начинались края каторжников и ссыльных. Наследник, никем не побуждаемый (разве Василий Андреевич мягко напомнил) просил позднее государя о смягчении участи ссыльных. Златоуст, Оренбург, Казань, Симбирск…

Заканчивалась пора сева. Александр уже знал, что больше всего сеют неприхотливую рожь, дающую урожай почти всегда, овес и ячмень, – пшеница же требовала особенно тщательной обработки земли и была чувствительна ко всем неприятным поворотам погоды. Повсюду также сеяли гречиху, культуру полезную, составлявшую в некоторых уездах главную пищу крестьян. «В Европе, – объяснял наследнику Жуковский, – только птицу да скотину кормят ею, у нас же из нее готовят самую питательную пищу. В России гречиха для народа то же, что для немцев картофель». Самого наследника, однако, гречневой кашей не кормили по слабости его желудка.

Череда лесов, полей, лугов и деревень по берегам Волги. Мужики их встречали удивленно и с достоинством, на которое тот же Жуковский обращал внимание наследника: «Никакого рабского угодничества, духом свободны…» Бабы во все глаза разглядывали свиту и гадали, который есть царевич. Потрясенная событием ребятня бежала за колясками и каретами, а при остановках неутомимо на все глазела.

Жуковский в одном из писем Александре Федоровне писал: «Меня особенно поразило то, что в этом изъявлении почтения не было ни малейшего следа раболепства; напротив, выражалось какое-то простосердечное чувство, внушенное предками и сохраненное, как чистое, святое предание, в потомках. Одним словом, видишь русский народ, умный и простодушный, в его истинном, неискаженном образе».

– Право, такие довольные и славные мужики не могут бунтовать! – уверенно заявил Паткуль после угощения в большой и, очевидно, богатой деревне. Наследник согласился с другом Сашей. Жизнь крестьян была, конечно, тяжела, но все на этом свете делают свое дело: мужик пашет, солдат воюет, монах молится, царь правит…

Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж, Тула с непременным посещением оружейных заводов и поднесением ружья и пары пистолетов с особенной чеканкой. Калуга, Малоярославец, которому уделили особое внимание в память Отечественной войны. Небольшой русский город в октябре 1812 года восемь раз переходил из рук в руки в ходе ожесточенного сражения. Корпус Дохтурова и казачьи полки Платова преградили здесь путь Наполеону на Калужскую дорогу и тем сорвали его план разгрома русской армии. Василий Андреевич, кстати, припомнил, что в разговоре с ним князь Смоленский считал сражение 12 октября «одним из знаменитейших в сию кровопролитную войну».

Царица пеняла Жуковскому за то, что каждодневные отчеты его неполны, и Василий Андреевич был вынужден оправдываться: «Мы летим, и я едва успеваю ловить те предметы, которые мелькают, как тени, мимо глаз моих…» А над душой стоял фельдъегерь, молчаливо торопя. Тяжело вздохнув, Жуковский заканчивал: «Вашего императорского Величества верноподданный Жуковский».

В Твери на выставке наследник обратил особенное внимание на: 1) сапоги разного вида, которых вырабатывается более миллиона пар в селе Кимры, принадлежащем графине Ю.П. Самойловой, 2) красную юфть с фабрик купцов Савиных и Мосягиных из Осташкова, 3) разные виды гвоздей, 4) канатную пеньковую пряжу с фабрик купцов Мыльникова, Голушкова и Еремеева, 5) кармин, выделываемый из кошенили отменным образом в Ржеве, 6) сахар с завода почетного гражданина Петра Савина в Осташкове, который на своих собственных пяти судах возит сахарный песок из Вест-Индии и выделывает сахара до 50 тысяч пудов, 7) фаянс с фабрики провизора Ауербаха в Корчевском уезде, известный по всей России прочностью и изяществом отделки, 8) стекла с завода Гениха, среди которых выделывается и Бемское стекло для окон, карет, картин и зеркал.

Вечером в Твери в Благородном собрании устроен был бал. При входе в дом собрания Александр прошел по лестнице, устланной коврами и зеленым сукном, убранной редкими деревьями и оранжерейными цветами, привезенными из нескольких помещичьих имений. Оркестр играл «Боже, Царя храни!». У дверей зала наследника встречали почетнейшие дамы города.

Приходило ли ему в голову, что так роскошно собрание было убрано впервые, даже покойного дядюшку его встречали не так пышно. Думал ли он, сколько интриг, хитростей, пламенных надежд и горьких разочарований связано было с выбором «почетнейших дам», число которых губернатор определил поначалу в шестеро, потом в восемь, а к приезду наследника уже в двенадцать… Вероятнее всего, такие мысли ему не приходили. Он радовался празднику. Много танцевал и любовался из окна богатой иллюминацией.

В третьем номере «Современника» за 1837 год, посвященном памяти Пушкина, были напечатаны «Три письма о Тамбовской выставке» Я. Караманского, новоузенского помещика: «…И вот наступил день торжественный, желанный! Прискакал курьер с известием, что наследник Цесаревич вечером будет. С 4-х часов после обеда загудели колокола; духовенство стройным чином потянулось в собор, народ толпами окружал храм, волнуясь, как море, быстрые экипажи неслись по всем улицам.

Цесаревич приехал уже поздно и прямо во дворец: город ярко осветился, колокола не умолкали, радостное „Ура!“ оглашало воздух, весь город был в движении – которое затихло далеко за полночь: с раннего утра все опять закипело».

Автор описывает службу в соборе, посещение богоугодных заведений, публичной библиотеки, причем подчеркивает: «народ всюду стремился за ним». «О Царь! высокую мысль твою поймем! Твой Царевич обручается с Твоей Россией!

Величественно шел Царственный юноша: с каким благоговением раздвигались перед ним волны народа. Взор ясный, открытое чело, высокий рост, приветливая улыбка с царственною осанкою напоминали нам и кровь Славян, и величие Отца, и красоту Матери: Он предстал России символом всего прекрасного в прошедшем, настоящем и будущем!»

На выставке цесаревич вникал во все подробности с величайшим вниманием, «какая точность и определительность в вопросах! Какая наблюдательность в замечаниях и сравнениях!»

Автор писем был и на балу и не преминул заметить, что «цесаревич танцевал много и весело. Приветливая улыбка играла на губах Его, отражаясь счастьем во всех сердцах. Он был душою праздника славного!»

Между тем пришла пора сенокоса, видевшегося из коляски праздником. Удальцы мужики в красных и синих ситцевых рубахах, а бабы в цветастых сарафанах (покупных и надетых ради праздника, в обычное время носили рубахи и сарафаны своей работы) с утра до полудня маячили в лугах. Солнце припекало. Путешественники изнемогали от жары, но мало кто решался сбросить мундир или сюртук. Много пили кваса и мечтали о купании. А вокруг весело и споро шла работа, блестели узкие лезвия кос, и не сравнимый ни с чем душистый аромат свежескошенной травы наполнял воздух.