Текст книги "Александр II"

Возвратясь ныне по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительскаго моего, нежно вас любящего сердца.

В вящее доказательство моего удовлетворения жалуем вас кавалером ордена святого Равноапостольного Великого Князя Владимира первой степени, коего надпись: „польза, честь и слава“ укажет и впредь вам, на что промысел Всевышняго вас призывает для России».

Сам император работал по восемнадцать часов в сутки и был убежден, что работает на благо России. Первейшую свою задачу он видел после 1848 года в убережении страны от всякой западной заразы. В том ему никто не перечил, разве что Орлов позволял себе насмешничать да Киселев доходил подчас наедине до резкостей, но им он позволял. Хотелось, однако, и полного понимания и сочувствия его главным мыслям об особом пути России, о сохранении ее на этом пути, причем не дешевого газетного отклика сервильных изданий. Вполне его понимал, как оказалось, Леонтий Васильевич Дубельт. Бравый генерал, с обликом грубого хищника, оказался далеко не глуп:

«Не впускать бы в Россию ни одного иностранца – вот и все тут: да та беда, что этого сделать невозможно. Пока у русского мужика есть изба и своя полоса в поле; пока у него есть образ на стене и он умеет творить крестное знамение; пока он называется крестьянином, что значит не что иное, как христианин, за Россию опасаться нечего. Пускай себе пишут в иностранных газетах, что Россия скоро распадется, что в России нет народности, что она страдает под железным игом и тому подобные бредни – все эти нелепости только смешны, когда посмотришь, что делается у них, и как спокойно у нас. Мы живем и судим просто, оттого и хорошо; не мудрим, а всякий старается, по крайнему своему разумению, исполнить свои обязанности, от того и идет все своим порядком. Порядок в мыслях, порядок в поступках. Мы знаем, что нет власти, иже не от Бога; знаем, что лучше иметь одного владыку, чем иметь их двести тысяч; что лучше покоряться законному, могучему властителю, который силен и защитит нас, чем повиноваться буйной, необразованной черни, которая умеет только жечь да грабить. Знаем, что совершенства нет на земле. Какая же нам надобность прививать к себе образ мыслей чужих земель и действовать, как они действуют. Пусть они себе хоть сквозь землю провалятся – оно было бы даже лучше – лишь бы Россия была цела… Наши умники не знают русского народа… Не троньте этот народ, оставьте его в патриархальной простоте и во всем природном его величии; а ежели вздумаете прививать к нему западные идеи, да начнете мудрить – худо будет.

Мужик наш не теряет золотого времени, не ходит по улицам с барабанным боем и распущенными знаменами, не пересаживает деревья с места на место, называя их „деревами Свободы“, не проводит жизни в пустых прениях в клубах, вредном чтении дурацких афиш, а мирно обрабатывает свое поле и благодарит Бога за кусок хлеба…»

Это верное направление мыслей Николай одобрял и сам ему следовал. В 1849 году он одобрил предложение московского генерал-губернатора А.А. Закревского о запрете на открытие в Москве новых фабрик и заводов и был по-своему прав. Закревский тоже понимал его направление:

«Имея в виду неусыпно всеми мерами охранять тишину и благоденствие, коими в наше время под державою Вашего Величества наслаждается одна Россия, в пример другим державам, я счел необходимым отстранить всякое скопление в столице бездомных и большей частью безнравственных людей, которые легко пристают к каждому движению, нарушающему общественное и частное спокойствие. Руководствуясь этой мыслью, сообразной с настоящим временем, я осмелился повергнуть на высочайшее воззрение Вашего Величества, всеподданнейшее мое ходатайство о недозволении открывать в Москве новые заводы и фабрики, число коих в последнее время значительно усилилось, занимая более 36 000 фабричных, которые состоят в знакомстве, приязни и даже часто в родстве с 37 000 временно-цеховых, вольноотпущенников и дворовых людей, не отличающихся особенно своею нравственностью».

Положив в основу благодетельного процветания России наблюдение за нравственностью, граф Арсений Андреевич все-таки признавал и фабрики: «Чтобы этим воспрещением не остановить развития русской нашей индустрии, я предположил дозволить открытие фабрик и заводов в 40 или 60 верстах от столицы, но не ближе».

Фигура Закревского типична для николаевского царствования: сын бедного дворянина (Николай после 14 декабря избегал приближать старую аристократию), он учился на «медные деньги» и остался безграмотным; волею случая оказался приближенным к генералам Каменскому и Барклай-де-Толли; боевой генерал, участник Отечественной войны, он и спустя четверть века после нее жил представлениями того, давно ушедшего, времени, был уверен в превосходстве России над всеми державами, в бесспорной благодетельности нынешнего ее развития. Николай к нему благоволил, и сам женил на богатейшей графине Аграфене Федоровне Толстой.

Закревский был жесток. Примером может служить его вопрос Михаилу Лунину, первоначально заключенному в Финляндии в крепости, бывшей в таком худом состоянии, что дождь протекал сквозь потолок. Генерал-ревизор спросил заключенного: «Есть ли у вас все необходимое?» Лунин с усмешкой ответил: «Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика».

На московское губернаторство Закревский сел в 1848 году и прилагал все силы для борьбы с малейшими вольностями, действуя как помещик в своем имении. «Вольностями» он считал все, что выходило за рамки его понимания. Например, московский кружок славянофилов по его приказу был поставлен с 1848 года под особое наблюдение. Каждодневно Закревскому подавалась записка, которую граф Арсений Андреевич не ленился читать, мысля в том истинное исполнение царской службы. В записке сообщалось, как правило, что посетили «красного» Кошелева такие «коммунисты», как братья Киреевские Иван и Петр, Аксаков Константин, Хомяков Алексей, Самарин Юрий… Генерал-губернатор принял бы и более решительные меры, но смущало, что того же Кошелева частенько навещал старик князь Сергей Иванович Гагарин, член Государственного Совета. Его к «коммунистам» или «красным» причислить было трудно…

Вот Закревского Александр Николаевич убрал бы вслед за Клейнмихелем. Батюшка дошел же до того, что главным правилом при подборе слуг своих избрал верность. «Мне не нужно умных, а нужно послушных!» – частенько говаривал он при посещении столичных гимназий и своего Николаевского военного училища. «Да ведь ум не пробуждается по царскому приказу! – мысленно спорил наследник. – Самому все знать невозможно. Да и послушание ли самое главное…»

Весной 1847 года император показал Александру посмертное письмо генерал-губернатора харьковского, полтавского и черниговского князя Николая Андреевича Долгорукого. Только-только был подписан указ о предоставлении вдове князя пенсии в 4 тысячи рублей. В письме же содержалось признание в крупной растрате казенных сумм, объясняемой «стесненными обстоятельствами», вынудившими употребить на личные нужды без малого 43 тысячи рублей.

До Александра доходили неясные слухи, но он им не верил. Сейчас сказать ему было нечего, да отец и не ждал его слов.

– …Если так поступает мой наместник, генерал-адъютант, член по роду и положению высшей нашей аристократии, то чего же ожидать от людей обыкновенных, и какое остается мне иметь доверие к людям, равным ему, к его товарищам? Гадко, мерзко, отвратительно!..

На все оставшиеся после Долгорукого имения решением Сената был наложен арест, в Харьков послана ревизия. Но так было почти везде. Идеальные губернаторы оставались в мечтах Гоголя.

Вступая в командование сначала дивизий, потом гвардейской пехотой, гвардейским и гренадерским корпусами, Александр везде встречал укоренившиеся традиции своего предшественника, дядюшки Михаила Павловича: парадомания и фрунтомания определяли смысл существования войск. Кормили солдат плохо, лечили того хуже. «Но если проводить перемены – то как?» – задавался он вопросом.

В письме 19 октября 1849 года своему бывшему адъютанту, а ныне генералу Назимову наследник, поздравляя его с назначением на должность попечителя Московского учебного округа, писал: «Место, которое вы будете занимать, весьма важное, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно двигаться, как ей хочется, чему к несчастью, мы видим столько примеров за границею; к этому и гг. профессора команда неплохая. Надзор за ними, и самый бдительный, необходим. Да внушит Сам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возложенные, с успехом, то есть к полному удовольствию государя. Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

Итак, надзор, да еще бдительный, – вот совет цесаревича попечителю Московского университета, гимназий и пансионов. Совет вполне в духе батюшки, согласный с его направлением. Однако, считая верными мысли отца и о необходимости сильного государства и о решающей роли в делах высших лиц, Александр Николаевич вкладывал в них иное содержание. Сильное государство не обязательно должно быть полицейским государством, высшие администраторы определяют выполнение царской воли, так надобно поставить новых лиц. Когда он станет царем, он поведет дело иначе. Первое – призвать не просто верных, но – знающих… Однако до этого было еще далеко.

Николай Павлович не раз одергивал сына. В 1849 году на заседании Государственного Совета рассматривался вопрос об испрошении графом Клейнмихелем высочайшего повеления, существенно ограничивающего на некоторое время сферу деятельности министра внутренних дел графа Перовского. Члены Государственного Совета оттягивали принятие решения по столь щекотливому вопросу. Надо бы поддержать министра против нелюбимого всеми Клейнмихеля, да последний был в большой милости и близок к государю. Тогда цесаревич предложил просить императора о подтверждении министрам и главноуправляющим, чтобы по делам, касающимся нескольких ведомств, высочайшее повеление испрашивалось не иначе как по надлежащему между ними соглашению. Тем самым, сообразили члены Государственного Совета, уменьшалась возможность односторонних личных докладов любимцев, прежде всего графа Петра Андреевича.

Николай Павлович согласился с мнением наследника, но приказал не записывать его в журнал Государственного Совета, а оформить как повеление, непосредственно данное государем. Казалось бы, такая малость – что прибавит это повеление к тысячам данных им ранее? Но император вдруг безрассудно обиделся на прыткого сынка. Он ревниво охранял не только свою власть, но и личный престиж свой.

Александр давно понял, что его самостоятельность в государственных делах мнимая и жестко ограниченная той же самодержавной волей, что и у министров, генералов, дворян, мешан и крестьян империи. Иначе и быть не могло.

Первым серьезным дипломатическим поручением Александру Николаевичу стала поездка в Вену в 1849 году. Официально Николай Павлович послал сына с поздравлением к императору Францу Иосифу по случаю победы над мятежниками. Другим поводом была просьба о помиловании венгерским генералам, сдавшимся русским войскам, участвовавшим в подавлении восстания венгров. По воспоминаниям современников, война, предпринятая императором для помощи австрийскому союзнику, была непопулярна в России. Офицеры и солдаты оказывали внимание пленным и раненым венграм и были холодны с австрийцами.

Привычно нося военный мундир, Александр, однако, ни разу не был в бою. Впервые такая возможность представилась ему в октябре 1850 года на Кавказе. Осматривая как-то в качестве командующего гвардейским и гренадерским корпусами передовые позиции войск, он увидел группу чеченцев и, не раздумывая, поскакал на них. Раздалось два-три выстрела, чеченцы быстро скрылись, но эта стычка дала возможность представить великого князя к боевому ордену – Св. Георгию 4-й степени, который вручается не по должности или званию, а только за личную храбрость. Александру это было особенно приятно, потому что младший Костя получил Георгиевский крест год назад из рук Паскевича за боевые отличия в Венгерской кампании.

Император послал навстречу сыну Сашу Паткуля, ставшего его адъютантом. Друг детства должен был передать награду. Николай Павлович предупредил Паткуля: «Прежде чем вручишь крест, скажи, что я очень недоволен им: наследник русского престола не имеет права рисковать, как он изволил это сделать: чуть не попал к горцам в плен».

Позднее из многих своих орденов наиболее часто Александр Николаевич надевал именно этот скромный крестик на оранжево-черной ленте.

Он по-прежнему любил отца. Когда тот в мае 1847 года, накануне годичного парада всех гвардейских войск на Царицыном лугу, показал сыну безымянное письмо с предуведомлением, что есть злой умысел в сей день посягнуть на его жизнь, Александр похолодел.

– Не бойся, – особенно бодро утешил его Николай Павлович. – Для меня это не новое. Я уже не впервые получаю подобные записочки. Таково уж дело царское. Солдат рискует на войне, купец – в дороге, а мы – всегда.

Парад длился пять часов. Александра точно лихорадка трясла, и чувствуя нервозность всадника, беспокоился конь под ним. Объезд полков, их перестройка, торжественный марш, казалось, нарочно затягивались государем, который был спокоен как всегда. Ничего не случилось, но Александр в тот день уверился, как все-таки дорог ему отец.

Тем не менее в последние годы отцовского царствования у Александра наступает если не прозрение, то определенный поворот в сознании. Ранее он полностью покорялся воле отца, следовал его образу мыслей, а если не соглашался, то это было не более как школьничество. Ныне показательный пример западноевропейских стран, путем кровавых и бескровных революций совершивших рывок в своем развитии и обогнавших Россию во многих отношениях, наводил на размышления. Впечатления от поездок по стране, от обсуждений в комитетах, разговоры в петербургских кружках, откровенные споры с братом Костей – все подводило к мысли о безотлагательности радикального поворота. Но как сказать об этом отцу, который одним взглядом, голосом не то чтобы убеждал в своей правоте, а замораживал твое мнение, подавлял его силой своего авторитета… С Костей – другое дело.

Младший брат от рождения предназначен был во флот, в начале 1850-х годов был произведен в полные адмиралы и стал председателем Комитета по пересмотру морских уставов. Казалось бы, сухая и скучная вещь – уставы, но работа над ними превратила великого князя Константина Николаевича в подлинного реформатора, самого ярого и неукротимого в царской семье. Составленные вместе с А.В. Головниным проекты уставов широко обсуждались внутри всего морского сословия. Великий князь получил многие тысячи замечаний и постарался самые дельные учесть. Задачей своей он поставил соединение лучших традиций русского флота с полезным опытом британского и французского флотов.

Вмешивался он в дела и далекие от флота. Например, добился снятия «дикой опалы» с сочинений Гоголя и богословских сочинений Хомякова, правда, не всех, немалую часть великая княгиня Елена Павловна издала в Берлине. Когда второй том гоголевской поэмы издали в покареженном цензурой виде, Константин горячо хлопотал, писал графу Орлову, Дубельту и – наконец выпустили без искажений последнее сочинение великого писателя.

Так назревали перемены. Так вырастали деятели, готовые их проводить. Пока же русское общество покорно стояло во фрунт перед императором… но были и ослушники.

Тихо было в России, но это была не мертвенная тишина кладбища. Нет, под внешним покровом покорности созревали новые всходы. Поскольку всходы вызревали не те, что желала власть, и в неположенном месте, власть их вырывала и вытаптывала. Главным оружием политического сыска было достославное III Отделение. Главой его после графа Бенкендорфа был назначен граф Алексей Федорович Орлов.

Орлов был слишком близок к государю, чтобы обрадоваться такой должности, но и чтобы осмелиться отказаться. Он согласился. Проявить свою энергию и честность, ловкость и тонкость ума здесь не представлялось возможным. Присущий ему недостаток терпения и кротости, напротив, побуждал, подчас, к мерам излишне крутым, что, впрочем, не считалось ошибкой.

Всему свету было известно, что император называет Орлова своим другом – большего служебного отличия и представить было невозможно. И потому, воцарившись в здании у Цепного моста на Фонтанке, Орлов с привычной ленью не искал важных поручений, даже избегал их, и отмахивался от нередко смехотворных дел, подсовываемых ему подчиненными. Точно так же он не спешил пользоваться своим влиянием, привилегией в любое время иметь доступ к императору. В общем, он «отправлял должность», а всеми делами правил известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, который не был близок к императору, которого не любили в обществе за хитрость и пронырливость, но которого опасались.

Отечественные историки яро обличают Дубельта в стяжательстве и лицемерии. Что до первого, то возражать тут трудно: не опускаясь до взяток, Леонтий Васильевич был крупным пайщиком в игорном деле известного афериста и казнокрада Политковского, ловко покупал имения и леса на имя жены. В какой мере он был лицемером – вопрос.

Герцен вспоминал о нем: «Дубельт – лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Что же было? Думается, сочетание чиновничьей исполнительности с умением ловко обделывать свои дела, а еще – искреннее служение на благо отечества так, как он это понимал. В посмертно опубликованных «Мыслях» Дубельта немало пассажей, с очевидностью рассчитанных на прочтение посторонними: «Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностью всех и каждого; в предупреждении всяких вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общего; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников.

Пусть же мне докажут, что такого рода служба не заслуживает уважения и признательности сограждан».

С какой стати безусловно умный человек станет заносить такие казенные перлы красноречия в личный дневник? Итак, лицемер. Он же вполне искренне советовал Герцену разные пути для того, чтобы избегнуть особого внимания полиции, избавиться от полицейского надзора и выехать в желанную «свободную Европу». По отношению к подчиненным был резок и груб, к посторонним – предупредителен и учтив, к равным себе – дружелюбен, а то и почти открыто насмешлив.

Дубельт не мог не понимать, что тот же Герцен с Огаревым не могли представлять никакой угрозы для безопасности империи. Это были действительно мальчишки, с умными и школьнически смелыми разговорами, которые вполне обыкновенно могли смениться на иные по прошествии нескольких лет.

Но Николай Павлович положил в основу своей внутренней политики, в отличие от старшего брата, не принцип попустительства под надзором, а недопущения с упреждением. Все круче зажимал он едва поднявшиеся ростки общественной жизни в России, и мудрено ли, что ростки эти под свирепым полицейским гнетом приобрели уродливую форму, что развивалось направление, заданное декабристами, направление антигосударственное, тотально нигилистическое.

Александр Николаевич таил от отца свои сомнения. Более откровенен он был с братом Костей, быстрым и резким по характеру. Но думали они тогда сходно.

– Смотри, – горячо говорил Константин брату в марте 1848 года. – Телеграмма из Вены: здесь тоже были бунты, и в результате вся Австрия получила конституцию. Итак, мы теперь остались одни в целом мире!

В том же грозном году их дядя, король Пруссии Фридрих Вильгельм IV, в результате революции должен был сменить реакционных министров на либеральных и дать свободу печати. В декабре и он ввел конституцию, гарантирующую свободу слова, собраний, союзов, представительства в палатах Учредительного собрания и неприкосновенность частной собственности.

– Однако же, смотри, Саша, – втолковывал брат, – особым параграфом в конституции провозглашена незыблемость королевской власти «Божьей милостью». Что ж тогда страшного?

– А ты батюшку спроси, – пошутил Александр. Больно скор Костя.

О таких разговорах великих князей, конечно же, никто не знал. Тем не менее в обществе распространилось мнение о положительном отношении наследника к возможным переменам. Косвенным доказательством этого служит эпизод во время следствия по делу кружка Петрашевского. Председатель следственной комиссии князь П.П. Гагарин на допросе потребовал от подследственного Ф.Н. Львова сообщить следствию, что наследник престола великий князь Александр Николаевич «предостерег» Львова и Момбелли, предложив им прекратить свои литературные вечера в связи с тем, что по городу ходили слухи об их «чрезвычайном либерализме». Львов отказался.

Хотел ли Гагарин просто поссорить отца с сыном или проницательно угадал в тридцатилетнем великом князе будущего Освободителя, сказать трудно. Нередко бывало, что грядущая опасность проясняла очи крайним реакционерам.

Либералы крепко надеялись на наследника. Известно было, что он глубоко растрогался, прочитав тургеневские «Записки охотника», и просил государя освободить автора из-под ареста, на что последовал ответ: «Пускай еще там посидит».

Непосредственно причастными к делу Петрашевского оказались братья Милютины. Владимир был частым посетителем в кружке и принес как-то записку, написанную ближайшим помощником дядюшки Петра Дмитриевича Киселева по министерству государственных имуществ Заблоцким-Десятовским. То был отчет о секретной командировке для исследования отношений помещиков и крепостных крестьян в разных частях России. Киселев не решился представить записку императору, опасаясь не недовольства, а усиления консервативно-охранительного настроения. Николай Милютин упросил дать ему записку почитать, а Владимир просто схватил ее со стола брата.

В кружке жарко обсуждались выводы Заблоцкого-Десятовского, клонившиеся к скорейшему освобождению помещичьих крестьян. Высказывались Петрашевский, Спешнев, сам Милютин, Момбелли, всем нашлось что сказать о пагубности крепостного строя. В конце апреля 1849 года разнесся слух об арестах, и только тогда братья спохватились. Записка была изъята вместе со всеми бумагами Петрашевского. Опасность грозила многим, и прежде всего дядюшке.

На семейном совете решили поручить решение дела Дмитрию, самому разумному и никак не сопричастному кружку. Надев парадный мундир полковника Генерального штаба, Дмитрий Милютин отправился в неприемный день к князю Александру Федоровичу Голицыну, статс-секретарю комиссии принятия прошений на высочайшее имя и назначенному самим государем членом следственной комиссии по делу петрашевцев.

Князь Александр Федорович был известен как страстный любитель редких манускриптов, и это использовал Милютин, приступая к деликатнейшему и опасному делу:

– Не встречали ли вы, ваша светлость, в делах следственной комиссии некоего редкого манускрипта… Записки Заблоцкого по крестьянскому вопросу?

В тогдашнем обществе все всех знали. Князь Голицын с пониманием кивнул. Он глубоко уважал не только Киселева, но и его молодого родственника.

– Пройдемте, – сказал он только и провел Милютина в свою спальню. Открыв потайной шкаф, князь показал Милютину лежащую в одном из ящиков рукопись записки.

– Не беспокойтесь, – мягко сказал Голицын, – читал я один. Пока я жив – никуда отсюда не выйдет.

Так Милютиным удалось отвертеться от следствия, принявшего нешуточный масштаб. Дело было раздуто соперничавшими III Отделением и министерством внутренних дел в опаснейший противогосударственный заговор и завершилось жестокими приговорами участникам. Лишь в последний момент вставшим у расстрельных столбов на Семеновском плацу объявили помилование от имени царя. Их ждала каторга.

Заметим, что в намерения петрашевцев не входила подготовка восстания или насильственных действий, хотя существующий в стране порядок они считали несправедливым. Едва начавшаяся их деятельность была направлена на подготовку умов к принятию нового порядка, основанного на туманных идеях социализма и символике Великой французской революции. Красный фригийский колпак, эмблему революции, они не собирались надевать, хотя и отказались от верности короне.

Но другие молодые люди из среды того же дворянства и чиновничества, желая перемен, сохраняли верность короне. Одногодки наследника Яков Александрович Соловьев, Юрий Федорович Самарин, князь Владимир Александрович Черкасский, Николай Николаевич Семенов и многие другие в столицах, губернских и уездных городах, в своих имениях и за границей думали о будущем России иначе.

Соловьев после окончания университета служил в министерстве государственных имуществ; родовитый и состоятельный Самарин, оставив мечты о профессорском поприще, поступил на государственную службу в министерство внутренних дел, где занимался устройством «быта» лифляндских крестьян. Семенов помимо службы находил время и для занятий наукой: как и братья Милютины, активно участвовал в заседаниях императорского географического общества; князь Черкасский не служил, занимался хозяйством в деревне, в тишине и покое обдумывая вопросы нынешнего крестьянского положения. Переехав в 1850 году, после женитьбы на Екатерине Васильевне Васильчиковой, в Москву, он написал для «Московского сборника» статью «Юрьев день», плод своих долгих раздумий и обсуждений с московским кружком славянофилов. Статья была запрещена цензурой как «особо опасная», и распоряжением Закревского князь был подвергнут полицейскому надзору.

Правда, более других из названных лиц пострадал Самарин. Двухлетнее пребывание его в Прибалтийском крае показало ему тяжесть положения эстов и латышей у немецких помещиков, опасность насильственного присоединения всех жителей к православию, притеснение русских купцов и крестьян. В 1848 году он писал К.С. Аксакову: «Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что волнует во мне кровь, и я тружусь для того только, чтобы привести этот факт в сознание, выставив его перед всеми». В 1849 году Самарин публикует свои «Письма из Риги», враждебно встреченные в высших бюрократических сферах. Недовольство вызывали осуждение немецких баронов, генерал-губернатора князя Суворова, державшего их сторону, и самый резкий тон писем. За «разглашение служебной тайны и возбуждение вражды немцев против русских» Самарин был подвергнут дисциплинарному взысканию, заключению в крепость, из которой вышел через 12 дней лишь благодаря личному вмешательству императора. Службу ему дали в Симбирске.

«Неужели не начнется такого дела, – писал он своей заступнице при дворе А.С. Смирновой, – которому бы можно было посвятить себя, зная наверно, что оно будет иметь результаты. Я бы охотно стал в самые последние, задние ряды. Шевелится один такой вопрос – это уничтожение крепостного состояния. Если бы дожить до этого времени!»

Все они ждали этого, но – увы! – продолжалось в России господство голубого цвета.

Голубые мундиры жандармов были приметны. К ним слеталось немало самой презренной публики с кучей доносов. Доносы прочитывались и большей частью отбрасывались, но не все. Во-первых, надо же было оправдывать свое существование, а во-вторых, слишком опасны были иные…

6 декабря 1848 года, во время большого выхода в Зимнем дворце, после прохождения царской семьи генерал Дубельт подошел к начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-лейтенанту Витовтову с вопросом:

– Что же не присылаете ко мне гренадерского полка поручика Жеденева?

– Непременно распоряжусь, – ответил Витовтов, понятия не имевший, в чем дело.

Гренадерский полк входил во 2-ю гвардейскую дивизию, командиром которой был наследник Александр Николаевич, и Витовтов поспешил предупредить его о странном вопросе Дубельта.

«Какое дело господам жандармам до гвардейских офицеров?» – недоумевал наследник. Первым его побуждением было приказать неизвестному ему Жеденеву не являться к Дубельту, но он этого не приказал. Дело могло дойти до батюшки, а тот не любил, когда кто-либо вмешивался в дела сыска.

– Допросите его сами, генерал, – сказал Александр Витовтову, – ну а потом… пусть отправляется к Цепному мосту.

8 декабря, по возвращении из караула, поручика Жеденева вызвали в штаб гвардейского корпуса. Опасаясь каких-либо нарушений по службе, он прибыл туда недоумевая, но получил лишь приказ явиться к начальнику III Отделения графу Орлову.

– Вы знаете, где живет граф? – любезно спросил его генерал Витовтов, как будто сговаривался ехать вместе на вечер.

– Так точно, ваше превосходительство.

– Отправляйтесь.

В огромном сумрачном кабинете за массивным столом сидел граф Орлов. Слева от него – генерал Дубельт, справа – старая полицейская ищейка Яков де Санглен. На столе, покрытом зеленым сукном, пылали свечи в двух массивных серебряных подсвечниках.

Проследовали формальные вопросы: кто вы? где воспитывались? где кончали курс наук?

– Знаком ли вам этот человек?

Из темного угла к столу вышел вертлявый юноша с румяным личиком, белокурыми кудрями и ясной улыбкой на губах. Но следы потасканности были видны на его лице, льстивость и угодливость.

Растерявшийся Жеденев был офицером, каких много, без больших связей и больших доходов, исполнительный, аккуратный, верный долгу и присяге, любящий сын и добрый товарищ. Он ничего не понимал.

– Не имею чести быть знаком.

– Помилуйте, мы с вами хорошо знакомы! – бойко и нагло заговорил белокурый. – Видались, и не раз!

– Виноват, ваша светлость! – поправился Жеденев. – Видел этого господина на вечере 4 декабря в доме Петра Степановича Износкова, моего троюродного брата, во время именин его жены Варвары Андреевны. Я был там распорядителем танцев и приглашал кавалеров, среди коих и этого господина для участия в танцах. Барышень было много… Других встреч не было!

– Да мы с вами в пассаже виделись, в кондитерской не раз кофе пили, а помните, как весело время проводили после? – не уступал белокурый незнакомец. – Мы давно знакомы. Ведь ваша настоящая фамилия Всесвятский. Вы по подложным документам в полк поступили. Сами же говорили мне, что целью имеете…