Текст книги "Александр II"

Наступила страшная осень 1854 года.

Русская армия вела кровопролитные сражения под Альмой и терпела неудачи. Начались бомбардировки Севастополя.

Александр Николаевич не был в Крыму, отец запретил, но туда были посланы великие князья Николай и Михаил. От них он имел дополнительные, частые и подробные известия о ходе дел.

Союзники ожидали сдачи Севастополя через несколько дней после высадки, но просчитались. К холере, жестоко косившей солдат, добавились зимние холода и штормы, но главным было упорное сопротивление русских солдат и матросов. Многого не могли защитники России, но отчаянно защищать свою землю и умирать за нее – могли.

Они не знали, что их упорство и отвага напрасны. Славная русская армия, столь радовавшая царский взор на парадах, была наполовину обессилена плохим снабжением. Николай Павлович писал из Гатчины 11 ноября 1854 года: «Грустно мне было читать твое донесение от 3 ноября, любезный Меншиков! Неужели должны мы лишиться Севастополя, флота и со всеми ужасными последствиями за недостатком пороха! Неужели, имея под ружьем более 70 тысяч отличного войска против 50 тысяч полуголодных и прозябших союзников, не предстоит более никакого способа извлечь пользу из геройской обороны, более месяца продолжающейся и стоившей нам столько горьких жертв! Это ужасно подумать…»

Такого он не ожидал. Как зачарованный смотрел император в Петергофе через подзорную трубу на английские корабли, видные на горизонте вблизи его столицы. Авторитет его и в Европе, и в стране пошатнулся, но Николай Павлович был уверен, что все можно повернуть к лучшему одним ударом, решительным сражением. Меншикову он доверял, был уверен, что князь сможет решительными действиями предупредить штурм Севастополя противником, а то и вовсе снять осаду. Он не знал, но и узнав, не принял бы во внимание мнение молодого генерала Дмитрия Милютина: «Князь Меншиков не обладал ни дарованиями, ни опытностью полководца и не имел при себе ни одного доверенного лица, кто мог бы его именем вести дело с умением и энергией».

Главнокомандующий, вопреки подталкиванию государя, не желал давать сражения, страшась неудачи и, быть может, впервые в жизни сознавая свое неумение. Но не давать сражения он тоже не мог: по мере прибытия подкреплений к союзным войскам русская армия теряла свое единственное, численное, преимущество. Пока же у него было на одну треть войск больше.

Самолично составив диспозицию, князь Александр Сергеевич свои функции главнокомандующего передал генералу Данненбергу, которого, кстати, терпеть не мог и пользовался в том взаимностью. Сам же князь находился в Севастополе подле только что прибывших царских сыновей.

Великий князь Николай Николаевич писал после сражения у Инкермана брату: «Дело началось в 1/2 7-го часа утра, а князь выехал только тогда из дома, так что мы у Инкерманского моста его ждали, а правую позицию уже наши брали, а мы оттуда все время смотрели… Мы все время с князем оставались на правом фланге, и ни разу ни один из генералов не присылал донесения князю о ходе дела, так что князь, сделав распоряжения для укрепления нашей позиции ретраншементами для орудий и стрелков, поехал посмотреть, что делается на левом фланге, но на половине дороги он встретил Данненберга, который объявил князю, что он приказал войскам отступать, ибо огонь неприятельский усилился и бил ужасно артиллерийскую прислугу. После этого князь совсем потерялся».

Великий князь Николай среди прочего опровергает клевету Меншикова о слабости русских солдат: «…Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они вновь устремлялись на врага. Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подобием решета…» Великий князь приводил ряд изумивших его примеров солдатского героизма под Инкерманом, уверяя брата: «поют все и просят идти в дело…»

Ненаписанный вывод брата Александр Николаевич прочитал между строк: причина неудач не в солдатах и даже не столько в отвратительном снабжении, сколько в неумении высшего командования. И здесь оказались не те люди…

Инкерманское сражение должно было кончиться неудачей для русской армии уже хотя бы потому, что, получив командование, генерал Данненберг тут же изменил диспозицию, подготовленную Менши-ковым. Подчиненные ему генералы Павлов и Соймонов были сбиты с толку противоречивыми приказами. Сражение должно было кончиться неудачей и потому, что главное ответственное лицо – Данненберг, не знал местности, не имел порядочной карты, где были бы указаны Сапун-гора с ее отрогами. Правда, князь Меншиков лично просил у военного министра князя Долгорукова карту. Министр отказал, потому как карта была единственной в Петербурге и требовалась государю. Все же карту прислали – на другой день после сражения.

Русским войскам удалось тем не менее потеснить англичан, те обратились за помощью к французам. Бездействие Чоргунского отряда генерала П.Д. Горчакова, который должен был нанести вспомогательный удар в направлении Сапун-горы, позволило французам перебросить подкрепления. Появись Горчаков, и половина английской армии была бы разгромлена. А он бил тревогу и не выступал.

При Инкермане русские войска были вынуждены отступить с большими потерями – 12 тысяч человек. Союзники потеряли вдвое меньше.

В начале 1855 года младший брат нерешительного Петра Дмитриевича князь Михаил Дмитриевич Горчаков был назначен главнокомандующим Крымской армией. «Ветхий, рассеянный, путающийся в словах и мыслях старец, – писал современник, – был менее всего похож на главнокомандующего. Зрение его тогда было до такой степени слабо, что он не узнал третьего от себя лица за обедом». Мурлыкая французскую песенку «je suis soldat français» («Я французский солдат»), он ездил по севастопольским батареям, Бог ведает, зачем, вызывая лишь недоумение и смех защитников Севастополя. Продолжительная осада его утомляла, и он говорил военным: «Вам хорошо – вы по крайней мере знаете, что вас убьют, а тут сиди и жди, когда кончится…»

Конец злосчастной войны был не близок.

Русское общество сначала недоумевало, потом вознегодовало. Страха не было. Лишь в Прибалтике немецкие бароны и купцы бежали по своим поместьям и мызам из Ревеля и Риги, оставляя там бедных латышей и эстонцев, из страха перед бомбардировкой английского флота.

Глубоко сидевшее убеждение в непоколебимой силе и мощи России сменилось сомнениями и тревогами, а у некоторых решительных – и гневом против неспособных генералов, воров-интендантов и легкомысленных дипломатов. Святы были русский солдат и царь.

В 1854 году был объявлен призыв в ополчение. Царский манифест всеми сословиями был принят не только холодно, но и с тяжелым чувством. Граф Алексей Константинович Толстой, бросив свое почетнейшее место церемониймейстера двора, получил звание майора русской армии и, создав на свои деньги отряд добровольцев, отправился в Крым. Но такие примеры не были многочисленны.

Переживавший за пылкого друга наследник вскоре узнал, что Алексей заразился тифом и в тяжелом состоянии помещен в военный госпиталь в Одессе. Там, в грязном и зараженном всеми болезнями госпитале, Толстой был спасен чудом – любовью Софьи Андреевны Миллер, давно им любимой чужой женой, бросившей все и пренебрегшей общественным мнением ради спасения жизни милого.

В одесском госпитале начинается прозрение Толстого. Он увидел и понял то, что было невозможно увидеть и понять из Зимнего дворца: пагубность старого порядка, стесняющего развитие страны, но, увы, и огромную его силу, основанную на традиции самодовольного господства верхов и слепого подчинения темных низов. О том же писал в стихотворении «России» его тезка Алексей Хомяков:

 
Вставай, страна моя родная,
За братьев! Бог тебя зовет
Чрез волны гневного Дуная,
Туда, где, землю огибая,
Шумят струи Эгейских вод.
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело.
Своих рабов он судит строго,
А на тебя, увы! как много
Грехов ужасных налегло!
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени, мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!..
 

Отныне все помыслы Николая Павловича обратились к Крыму, где следовало провести новое нападение на лагерь осаждавших, отбросить их от Севастополя, а там «генералы январь и февраль» заставят их снять осаду. Просиживая долгие часы над картами, царь стал склоняться к мысли, что новый удар следует нанести по Евпатории, где стояли турецкие части.

В эти ноябрьские дни по Петербургу пронесся слух, что в город забрел шальной волк (иные говорили – бешеный) и бродит по улицам, то ни на кого не обращая внимания, то вдруг бросается на людей и лошадей. Для пущей убедительности добавляли, что на Васильевском острове волк сильно искусал одну мещанку, бедная едва жива. Застрелить этого волка нельзя – пули будто бы от него отскакивают, а поймать тоже весьма затруднительно.

Министр двора князь Волконский рассказал это императору с улыбкой, но посоветовал прекратить или хотя бы сократить ежевечерние прогулки по Дворцовой набережной.

Николай Павлович только отмахнулся от пустого слуха, гулял по-прежнему, но нет-нет да и ловил себя на том, что всматривается в фиолетовые вечерние тени – не волк ли, страшный и жалкий хищник, заблудившийся в каменной чаще?

И действительно, ненастным ноябрьским вечером, когда холодный дождь со снегом только-только перестал лить и сильный ветер принялся трепать клочья черных облаков, открывавших бледную луну, император увидел близко, шагах в пяти, горящие глаза. Всмотрелся и разглядел напрягшееся тело зверя.

– Стоять! – с ненавистью гаркнул Николай и устремил тяжелый взгляд на волка.

Тот вдруг упал в холодную мокрядь и на брюхе пополз к застывшему императору… Померещилось?

Николай Павлович самолично опросил часовых, стоявших на набережной, у дворца и у пристани. Никто волка не видел.

Померещилось? Или это судьба его была?…

О сем случае домашним он не рассказал.

И пришел день, о котором боялись думать. Ненастной февральской ночью пополз над Санкт-Петербургом унылый колокольный звон, а в половине 1-го часа дня 18 февраля 1855 года над Зимним дворцом взвился черный флаг. К толпам народа вышел чиновник и объявил о смерти императора Николая Павловича. По свидетельству очевидцев, «раздался какой-то стон толпы». Никто сего не ожидал.

…14 декабря 1854 года в Зимнем дворце отслужили молебен в память подавления злосчастного мятежа, о котором хорошо было бы позабыть, да вот не получалось.

Настроение в семье улучшилось благодаря возвращению из Севастополя великих князей Михаила и Николая. Сияющая императрица все же упрекнула их в том, что они покинули армию: «Радость свидания даст нам силы для новой разлуки», – несколько напыщенно произнесла она и посмотрела на мужа.

Император был мрачен. Конечно, он не собирался вновь отпускать мальчишек в армию. Чему они там могут научиться, добро бы боевые действия шли успешно, а так – подхватят какую-нибудь заразу, как Алешка Толстой. Но сейчас так говорить не следовало, пусть прочувствуют.

Сегодняшняя церковная служба тянулась бесконечно. Николай Павлович стал тяготиться службами, но отстаивал до конца, проникаясь истинно глубоким чувством. Он строго следил за поведением детей в церкви, и меньшие стояли перед ним, не смея шевельнуться. Церковь эту он любил, в молодости сам часто пел на клиросе звучным баритоном, вскоре огрубевшим от смотров и парадов.

Его любимица Маша отмочила на днях штуку. Сидели за вечерним чаем, разговоры, конечно, шли о войне. «Давайте погадаем», – сказала Маша и взяла Евангелие. «Грех это», – наставительно сказала Александра Федоровна, но дочка уже открыла святую книгу наугад и прочитала:

– …И сказал Самуил Саулу: худо поступил ты, что не исполнил повеления Господа, Бога твоего, которое дано было тебе; ибо ныне упрочил бы Господь царствование твое над Израилем навсегда. Но теперь не устоять царствованию твоему…

Мертвая тишина воцарилась в гостиной.

– Это из Первой книги Царств, – зачем-то добавила Маша.

– Э, ваше высочество, – по обыкновению лениво оказал Орлов, – что толку гадать, хотя бы и на Священном Писании. Дело пустое.

А любимица опустила запылавшее румянцем лицо, встала и вышла, приглушенно сказав только:

– Простите, батюшка.

Он, кстати, не подозревал, что частое и неожиданное смущение дочери было вызвано ее тайным браком с графом Григорием Строгановым сразу после смерти постылого ей герцога Лейхтенбергского два года назад. Узнал бы, и жестокая кара постигла бы обоих, а заодно и наследника с женой, которые деятельно способствовали этому браку. Но император о том не знал и продолжал думать свои тяжелые думы.

Неужели действительно судьба Саула ему уготована? В тот вечер после чая он отправился, как обычно, на набережную и долго прогуливался там мерным шагом, не обращая внимания на холодный и влажный, пронизывающий до костей ветер с реки и быстрые взгляды прохожих… Да, нежданно-негаданно высокий и стройный красавец Саул волей Господа был избран в цари, и победил врагов своих и был великодушен к ним. Росли сыновья его, и народ был покорен, но филистимляне не давали покоя царству, да удалой молодец Давид смущал покой царя…

– Бред! – сказал громко Николай Павлович и повернул к Иорданскому подъезду.

Мысль эта, однако, из головы не шла.

Неужели и впрямь Господь отвернулся от него? За что?!

По утрам и вечерам Николай Павлович долго молился, стоя на коленях на коврике, вышитом императрицей. Теперь чаще обыкновенного вечерами он брался за Библию, медленно читал, поднимал глаза от Книги и завороженно смотрел на колеблющиеся языки свечей.

«…И сказал Саул: я согрешил; но почти меня ныне пред старейшинами народа моего и пред Израилем, и воротись со мною, и я поклонюсь Господу, Богу твоему. И возвратился Самуил за Саулом и поклонился Саул Господу…»

…После молебна Николай Павлович принял министра двора Волконского, канцлера Нессельроде, выслушал донесения из Крыма… День тянулся бесконечно. Впервые он пожалел, что день так долог, раньше ему вечно не хватало часов. Скорее бы пришла ночь, все оставили бы его, и можно было бы по строчкам читать Книгу и обдумывать наедине с собой прочитанное, сверяя со своей судьбою, и искать ответ в тихом пламени свечи.

Вечером он пошел в покои невестки. Почти каждый вечер он приходил сюда ради маленькой великой княжны Марии Александровны. Он кормил ее супом.

Императора ждали. Невестка, нянюшка и фрейлина встали и сделали реверанс. Малышка гугукала. Он взял твердыми руками невесомый теплый комочек в розовых лентах и снежной белизны кружевах и посадил внучку на колени. Золоченой ложечкой он вливал суп в маленький улыбающийся ротик, пока розовые губки не стали кривиться, и тогда он передал внучку нянюшке.

– Какое доброе у вас сердце, ваше величество, – с печальной улыбкой сказала ему фрейлина, сегодня это была Анна Тютчева, взятая невесткой за некрасивость, но мягким и твердым характером вполне пришедшаяся ко двору. Ему Тютчева нравилась тем, что была независима и искренне, он чувствовал, уважала его.

– Я почти каждый вечер прихожу кормить супом этого херувимчика – это единственная хорошая минута во весь день, единственное время, когда я забываю подавляющие меня заботы, – ответил он ей искренне.

Он оказался безнадежно одинок в башне самовластья. Вокруг все были заняты, по выражению той же Тютчевой, «мелкими заботами, мелким кокетством и мелкими сплетнями, без малейшей мысли о надвигающихся впереди великих событиях».

Рождество и Новый год прошли невесело.

Как на грех в ночь на Рождество в Литейной части был убит действительный статский советник Алексей Оленин. Убит он был своими крепостными людьми, которые сами и повинились, придя в полицейский участок. Императору доложили наутро.

Николай Юдашкин, семнадцати лет, и девятнадцатилетний Прокофий Копцов не единожды подвергались жестокому избиению барином безо всякой причины. Бил он их рукой, палкой, приказывал сечь на конюшне. Сговорившись, они пришли в его спальню с топором…

Николай Павлович повелел рассмотреть дело немедленно, обратив особое внимание на бывшие ранее покушения дворовых людей Оленина, выяснить, почему у него не были отобраны крепостные люди.

Через день доложили, что верно, покушения были в 1849, 1850 и 1852 годах, но покушавшихся Оленин отправил одних в Сибирь, других сдал в рекруты. Ему же полицмейстером было сделано внушение.

– Суд был? – спросил он.

– Да, ваше величество. Плашкину дали двадцать лет каторжных работ, Копцову, как свидетелю происшедшего, – десять лет. И обоим по сто розог.

Полицмейстер выжидательно смотрел на него, но император промолчал. Суд решил все правильно… Если бы не война, он бы взялся за освобождение! Война, война…

Нессельроде и Рибопьер подталкивали его к уступкам западным державам, и он готов был бы уступить, если бы это несло благо России.

– Веришь ли ты в возможность мира в настоящую минуту? – спросил он наследника после очередного совещания.

– Нет, государь, – ответил тот сразу. – Я думаю, что произойдет еще очень много событий, прежде чем мир будет возможен.

– И падет Саул и придет Давид? – вдруг вырвалось у него.

– О чем вы, батюшка?

– Ничего. Ступай.

Внешне же жизнь императора ни в чем не переменилась, а жил он достаточно скромно. Ел мало, большей частью овощи, вино пил редко, чаще воду, за ужином съедал тарелку супа из протертого картофеля, к которому его приохотили в детстве. Днем не спал, а прогуливался вокруг дворца и по набережной. Всегда был в мундире, и даже во внутренних покоях никогда не надевал халата. Не курил и не любил, чтобы другие курили. Наследнику приходилось прятаться по закоулкам и каморкам, чтобы накуриться всласть.

В последние годы жизни ему стало обременительно подниматься на третий этаж, и под покоями императрицы, на первом этаже, была отведена небольшая комната в одно окно. На стенах, оклеенных бумажными обоями, повесили портреты покойного брата Михаила и несколько картин. Над железной кроватью с набитым сеном тощим тюфяком висел образ Спаса и портрет любимой дочки Ольги в гусарском мундире. Небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и детей, несколько простых стульев и вольтеровское кресло. Мебель была красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном. На камине стояли часы и бюст графа Бенкендорфа; около большого трюмо – его сабли, шпаги и ружье; на полочке – склянка духов, зубная щетка и гребенка. Больше ему ничего не надо было.

В конце января император несколько простыл, поднялась температура, и доктор Мандт настоятельно советовал полежать в постели или хотя бы день не выходить на улицу. Николай Павлович только фыркнул. Несмотря на болезненное состояние и кашель, 27 января он отстоял обедню в дворцовой церкви и отправился в манеж на Михайловской площади на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, отправлявшихся в действующую армию.

На выходе из кабинета присланные императрицей доктора Мандт и Каррель вновь просили его не выходить на воздух, ибо мороз достиг двадцати восьми градусов.

– Был бы я простой солдат, – спросил их Николай Павлович, – обратили бы вы внимание на мою болезнь?

– Ваше величество, – ответил Каррель, – в вашей армии любой медик оставил бы в госпитале солдата в таком положении, как ваше.

– Ты исполнил свой долг, – ответил государь, – позволь же и мне исполнить мой.

На следующий день, столь же морозный, он вновь отправился в Михайловский манеж для смотра двух других полков, также уходивших в Крым. Зачем? Ответ может быть один: им двигало чувство непоправимой вины перед армией.

Привычный и знакомый до мелочей церемониал развода, бряцание оружия, запах конюшни, ровные ряды гвардейских рот, бравые рожи солдат и офицеров привели его в хорошее расположение духа. Отступили и температура, и жар, и неотвязная головная боль. Чрезвычайно довольный, он покатил по Невскому домой.

Дорога была недальней. Посматривая по сторонам, он вдруг заметил, что прохожие не только почтительно кланяются ему, но и едва сдерживают улыбки. В чем дело?

Он посмотрел на себя, на кучера – все нормально, оглянулся…

На запятках его саней прицепилась маленькая девчонка, укутанная в несколько платков, так что только красный носик торчал да невинно смотрели голубенькие глазки.

– Ты что это? – грозно спросил император.

– Дяденька, позвольте покататься! – попросила девочка. – Уж больно лошадка у вас хорошая.

– Ну, держись крепче! – засмеялся Николай Павлович.

Возле дворца девчонка попыталась убежать, но была задержана.

– Идем ко мне в гости! – объявил император и повел ее по лестницам и залам.

– О-о-ой… – сладко выдохнула кроха, вертя головой во все стороны и ничуть не смущаясь своего спутника. – Дяденька, а ты кто?

– Я – царь, – серьезно ответил Николай Павлович и не мог сдержать смеха при вопросе девчонки, вопросе, надо сказать, вполне законном:

– А где ж царица?

– Вот тебе царица! – объявил Николай Павлович, вводя девчонку в гостиную жены. – А вот вам, мадам, загадка: семеро одежек и все без застежек!

Александра Федоровна вначале не поняла, кто это у нее в гостиной, но, узнав историю и разглядев девочку, чрезвычайно развеселилась. Девочку усадили пить чай с пряниками и вареньем. Николай Павлович, посмеиваясь, ходил от стены к стене:

– Какова – а где царица? Царицу ей подавай!

– О, Никс, как я рада вашему веселью! – тихо вымолвила Александра Федоровна. – Вы совсем как тогда, давно, когда мы были молодыми…

Вдруг что-то темное опустилось на императора, и он пошатнулся. Сильный жар обрушился на него разом, и голова раскалывалась от нестерпимой боли. Он хотел было выйти, но силы изменили ему.

– Позовите кого-нибудь… – с полузакрытыми глазами сказал он. Голова кружилась, и все кружилось, стены, стол с чашками, жена, растерянно всплескивающая руками, разрумянившаяся девчонка с двумя торчащими косичками, вошедшие дежурные офицеры…

Императора на руках отнесли в его комнату. Были вызваны доктор Мандт и наследник.

Болезнь пошла на приступ и одолела могучий организм Николая Павловича. Распространившиеся позднее слухи об отравлении, о яде, будто бы переданном Мандтом императору по его требованию, по всей очевидности, лишены оснований. Но то, что Николай не только выказывал демонстративное пренебрежение к своему здоровью, но и как бы сознательно вредил ему, не подлежит сомнению. К чему иному долгие прогулки под ледяным ветром с Невы и поездки в манеж в горячечном состоянии? Он был сломан неудачей войны, а после болезнь уже довершила дело.

Воспалительный процесс в легком и кровохаркание все усиливались. Ночи он проводил без сна, а печальные известия, приходившие с военного театра, угнетали его нравственно. Нарастал внутренний жар. Ослаб слух.

Ранее он жил от курьера до курьера, и теперь ждал новостей, хотя и мрачнел от них. 5 февраля 1855 года русские войска под командованием генерала С.А. Хрулева произвели нападение на Евпаторию, но успеха не достигли. Что ж лукавить с собой – то было еще одно его поражение… 12 февраля Николай Павлович приказал заменить Меншикова и объявил наследнику, что все дела передает в его руки.

День тянулся за днем, а новости из Крыма и с первого этажа были одинаково безнадежны. Александра Николаевича спрашивали, не пора ли сообщить народу о болезни государя? «Нет, – отвечал он раз за разом. – Государь запретил это. Не будем нарушать его волю». И за стенами дворца о болезни императора не подозревали.

Только утром 17 февраля наследник распорядился опубликовать бюллетень о болезни и провести в церквах молебны о даровании исцеления императору.

В ночь с 17 на 18 февраля Александра Федоровна решилась убедить мужа в необходимости приобщиться Святых Тайн. Поколебавшись, он отложил. Он не думал, что угроза его жизни близка. По словам Мандта, которому он полностью доверял, в нижней части правого легкого опасность была, но существовала и надежда на выздоровление.

В эту ночь комната на нижнем этаже Зимнего со стороны Адмиралтейства с так называемого Салтыковского подъезда налево, стала центром существования царской семьи и двора. Знали, что император плох.

В комнату допускались немногие. Там было прохладно, дурное освещение, но больного раздражал яркий свет. Он лежал на кровати в белой рубашке, укрытый, как обычно, потертой солдатской шинелью. К полуночи жар несколько уменьшился, но страдания больного не прекращались. За окном завывал ветер и бросал в окно снег.

В свое время пришел Мандт и в очередной раз выслушал больного. В нижней части правого легкого был тот зловещий шум, который уничтожил все сомнения и все надежды. Потрясенный доктор взглянул на осунувшееся, впервые небритое лицо императора и увидел на нем не только болезненную бледную желтизну, но и страшную усталость и отрешенность от всего. Ему доводилось видеть такое, и он знал, что это значит.

Мандт вышел в прихожую и на вопросительный взгляд наследника молча покачал головой.

– Все… – сказал он неожиданно дрогнувшим голосом.

– Доктор, – у наследника были красные глаза, но голос тверд. – Непременно уговорите его на совершение таинства. Пойдите.

Мандт вернулся в комнату.

– Ваше величество…

– Да? – открыл глаза Николай Павлович. Он приставил к уху слуховую трубку и поднял глаза на доктора.

– Один человек просил передать вашему величеству проявление его преданности.

– Кто такой?

– Это Бажанов.

– Я не знал, что вы знакомы.

– Мы познакомились у одра великой княгини Александры Николаевны.

И тут страх увидел Мандт в глазах императора. Страх и растерянность.

– Скажите же мне, разве я должен умереть?

Мандт помолчал.

– Да, ваше величество.

– Что вы нашли вашими инструментами? Каверны?

– Нет. Начало паралича.

Голова больного откинулась на подушку, и встревоженный доктор схватил его руку. Пульс бился по-прежнему. Лицо царя не дрогнуло. Он молчал и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

– Как у вас достало духу высказать это мне так решительно?

– Вы сами, ваше величество, два года назад потребовали сказать вам правду, если настанет та минута. Такая минута настала. У вас есть несколько часов… Я люблю вас, ваше величество! – вдруг вырвалось у него.

Николай молчал, потом шевельнулся.

– Благодарю вас. Переверните меня в другую сторону, лицом к камину.

Мандт повернул тяжелое тело и остался в ногах больного, держась за холодную дужку кровати. Ветер завывал за плотно задвинутыми шторами.

– Позовите ко мне моего старшего сына, – приказал император. – И не позабудьте известить остальных детей, только императрицу… пощадите.

– Батюшка! – воскликнул Александр, с порога бросившись к отцу. Он упал на колени возле кровати и схватил обеими руками странно тяжелую, неповоротливую руку отца. Рука была холодна. Оба молчали. Со спины наследник ощущал жар камина, а от кровати тянуло страшным холодом… и он заплакал.

– Не плачь, – неожиданно спокойно и внятно сказал Николай Павлович. – Что ж тут поделаешь… Мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое. Хотел оставить тебе царство мирное и устроенное. Бог судил иначе… Служи России!

Также в полном сознании император исповедался и приобщился Святых Тайн, благословил детей и императрицу.

– …Иду теперь молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете…

Шел третий час ночи, но во дворце никто не спал. В коридорах и на лестницах испуганные, встревоженные люди куда-то спешили, бросались друг к другу с одним вопросом и шепотом передавали все новые страшные подробности. В мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными свечами, сгущалась тревога.

Большой вестибюль со сводами рядом с комнатами императора был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, «безмолвные и убитые, словно тени», – вспоминала позднее Тютчева.

У кровати императора в эти часы собралась вся семья. Николай Павлович благословил всех детей и внуков, с каждым говоря отдельно, несмотря на свою слабость. Вошла запыхавшаяся Елена Павловна.

Умирающий привычным движением провел по ее лицу и сказал шутливым тоном:

– Bonjour, Madame Michel…

– О, государь!

– Stop machine…

Ясность сознания и твердость духа не покинули Николая Павловича в эти последние минуты. Он велел позвать графа Орлова, графа Адлерберга, князя Василия Долгорукова и простился с ними. Цесаревичу поручил проститься за него с гвардией и со всей армией, особенно с геройскими защитниками Севастополя:

– …Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им… Я прошу их простить меня.

В пять утра он продиктовал депешу в Москву, в которой простился со старой столицей; велел телеграфировать в Варшаву и к прусскому королю, напомнив тому завещание его отца никогда не изменять союзу с Россией. Он даже приказал собрать в залах дворца гвардейские полки с тем, чтобы после его последнего вздоха могла быть принесена присяга. К концу длинной ночи доложили о курьере из Севастополя.

– Эти вещи меня уже не касаются, – сказал Николай Павлович. – Пусть передаст депеши сыну, ему…

– Государь, – тихо сказала на ухо Александра Федоровна. – Наши старые друзья хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и… Варенька Нелидова.

Он понял и с мягкой признательностью, но и усталостью взглянул на жену.

– Нет, дорогая, я не должен ее видеть. Скажи ей, я прошу простить меня. Я молился за нее, пусть и она молится за меня… Оставьте меня все.

Все это время Александр был рядом и держал руки отца в своих.

Вошел Мандт.

– Потеряю ли я сознание? – спросил император.

– Надеюсь, все пройдет тихо и спокойно.

– О… когда вы меня отпустите? – с невыразимой мукой произнес император.

Трое свидетелей его угасания открыто плакали.

– Когда все это кончится…

В восемь утра пришел Бажанов и стал читать отходную.

Николай Павлович внимательно слушал и все время крестился. Когда священник благословлял его, он тихо сказал:

– Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно…

Далее он потерял способность речи. Агония была долгой и мучительной.

Когда из комнаты послышались громкие рыдания и потрясенный Мандт вышел, как механическая кукла, и пошел куда-то, все стало ясно. Великие князья, министры, генералы нерешительно двинулись к дверям комнаты, но первой вошла Нелидова и, припав к кровати, со слезами целовала холодную желтую руку поверх колючей шинели.

Отец Бажанов читал слова последней молитвы: «К судии бо отхожу, идеже несть лицеприятия: раби и владыки вкупе предстоят: царь и воин, богат и убог в равном достоинстве, кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится…»