Текст книги "Александр II"

Из любопытства попробовали в одном месте покосить – и больше ни Александр, ни Паткуль с Адлербергом не пробовали. Василий Андреевич в своем альбоме делал чудесные зарисовки крестьянского быта и записывал народные пословицы, сказки, песни, из которых одна особенно полюбилась ему:

 
Катилось колечко
По бархату
Прикатилось колечко
Ко яхонту.
 
 
Кому вынется —
Тому сбудется,
Все-то сбудется,
Не минуется…
 

24 июля, совершив около 10 тысяч верст, Александр прибыл в Москву. Улицы были почти пусты, ибо народ устал ожидать его. Разместился он в том же дворце, в котором родился, но теперь перестроенном и названным Николаевским. В Москве было решено перевести дух и пожить целую неделю.

На следующий день в прекрасное светлое утро Александр встал рано. Громко и весело звонили колокола кремлевских соборов и церквей. Сквозь густую толпу радующегося народа великий князь пошел в Успенский собор. На крыльце собора наследника приветствовал митрополит Московский Филарет. Он был известен не только ученостью, большим авторитетом, но и твердостью характера. В это праздничное утро Филарет говорил наставительно:

«Благоверный Государь! Всегда светло для нас Твое пришествие, как заря от Солнца России, но на сей раз новые виды, новые чувствования и думы.

С особенною радостию сретаем Тебя после Твоего путешествия даже в другую часть света, хотя все в одном и том же Отечестве; ибо сердце наше трепетно следовало за Твоим ранним, дальним и быстрым полетом.

Но что значит сие путешествие? Не то ли, что сказал древний мудрец: обходяй страны, умножит мудрость? Тебе должно наследовать мудрость, объемлющую огромнейшее из царств земных, и дальновидная попечительность Августейшего Родителя Твоего, сверх домашнего руководства к сей мудрости, назначила для тебя учебною храминою – Россию.

И что же? Обходя страны России, уже ты простерся далее, нежели кто-либо из ея царей. Собственное око Твое собирает или поверяет и умножает сведения о ее силах, средствах и потребностях. Каких вожделенных плодов должна надеяться от сего Россия!

Се и на древлепрестольный град простираешь наблюдательные взоры. Глубокая мысль ведет тебя почтить здесь святыню, освещающую царей и хранящую приснопамятный покой освященных ею Твоих родоначальников. Здесь наипаче прикасаешься ты к сердцу России, и его жизненную силу, которая есть наследственная любовь к наследственным Государям, отразившую в прежних и нынешних веках столько враждебных сил, видишь в ея свободной игре – в сих волнах стремящегося к Тебе народа, в сих торжественных восклицаниях.

Любовь Россиян да соделает Тебе легким труд, внушаемый любовью к России.

Когда же возвратишься к возлюбленному Тебе и нам Твоему Родителю, возвести Ему, что Россия чувствует Его дальновидную о ней попечительность; что мы благословляем Его, как за себя самих, так и за потомство; что мы молимся, чтобы род и род потомства возрастал и созревал пред очами Его и Твоими, дабы за Себя и за нас благословлять Его и Тебя».

Никогда ранее Александр так полно и ясно не чувствовал себя подлинным наследником престола, как при этих торжественных, чуть старомодных оборотами словах строгого московского святителя.

Только в детстве так истово и искренне молился он, как в это утро. После службы приложился к иконам Божьей Матери Владимирской и Всемилостиваго Спаса, к мощам святителей и хотел уже было выходить, но был остановлен близким к митрополиту известным духовным писателем Андреем Николаевичем Муравьевым:

– Ваше императорское высочество, не хотите ли взглянуть на весьма редкий предмет?

И пораженному Александру показали хранящийся в Успенском соборе яшмовый сосуд, из которого помазывают мирром при венчании на царство. По преданию, сосуд этот принадлежал Божественному Августу, из Рима попал в Византию, а на Русь был передан императором Алексеем Комниным князю Владимиру Мономаху вместе с царским венцом. Показывал сосуд восьмидесятилетний старец отец Накос, протопресвитер Успенского собора.

Улыбающийся митрополит Филарет, которому приятно было восторженное удивление наследника, предложил вернуться и пройти в ризницу. Там, небрежно показав сокровища собора, он достал подлинники важнейших государственных актов: письма великого князя Константина и манифест Александра I, решившие судьбу его отца, а стало быть, и его самого. Документы вновь был уложены бережно в ларец и опечатаны.

Потом был развод Рязанского пехотного полка, прием первых чинов губернии; за городом был устроен бег рысистых лошадей, вечером дали спектакль в Большом театре, и всюду Александр был в необыкновенно приподнятом состоянии. Вызывалось оно не только привычными удовольствиями, но и внутренней гордостью за дело, к которому готовили его, и радостью от уверенности, что именно ему суждено совершить многое.

29 июля он вновь посетил митрополита и имел с ним продолжительную беседу. В начале августа побывал в подмосковных Саввино-Сторожевском монастыре и Троице-Сергиевой лавре, на смотру кадетского корпуса, 6-го пехотного корпуса, 6-й легкой кавалерийской дивизии, посетил университет и несколько балов. 9 августа великий князь и его подуставшие спутники двинулись по Владимирской дороге.

Путешествие по России только начиналось.

На следующий год Александр был отправлен в путешествие по Европе для знакомства с главными европейскими дворами. Со времен деда Павла Петровича, с молодой женой проехавшего всю Европу, прикрываясь титулом «графа Северного», путешествие это имело не только представительское значение. Будущий государь получал хотя и поверхностное, но непосредственное представление об ином мире, иной культуре, иных державах, великих и малых, союзных и иных.

Уже не восторженным мальчиком, а почти взрослым человеком Александр увидел многочисленные германские герцогства, королевства и княжества, посетил Швецию, Великобританию, Италию, Австро-Венгрию. Путешествие было интересно чрезвычайно, хотя и возникало много неудобств от беспорядка в багаже, когда не могли сыскать для вечернего приема свежую рубашку или отыскивали ее в последний момент, до частых неполадок в экипаже, хотя и выписанном из Лондона, но небрежением слуг цесаревича быстро доведенным до печального состояния.

Александра это раздражало. Конечно, будь тут батюшка, все было бы иначе… но молодость имеет счастливое свойство пренебрегать житейскими неудобствами. Молодое сердце раскрыто миру и с готовностью принимает добрые чувства, молодой ум жадно и прочно впитывает новые впечатления и знания.

Встречали великого князя всюду торжественно. Он нравился всем. Венценосным особам уже по одному своему происхождению, мужчинам – высоким ростом и статью, дамам – свежестью молодости, любезностью и добротой. Все отмечали его приятные манеры, благородную, не тяжелую военную поступь, общее изящество, сквозившее во всех движениях и речах наследника. Он не был холодно равнодушен, но и не слишком открыт, манеры его были столь же просты и непринужденны, сколь и сдержанны. Короче, великий князь имел успех.

Путешествие Александра преследовало несколько целей. Одна, важная, но не афишируемая, – лечение на водах в Эмсе. После прошлогодней поездки врачи отметили определенное ухудшение его здоровья. Главным были лихорадка и грудная боль. Вследствие того целый месяц пришлось провести в тихом городке, который сразу и на всю жизнь понравился Александру.

Постепенно наладился быт. По утрам Василий Андреевич рано вставал и прогуливался, генерал А.А. Кавелин курил в саду трубку, доктор Енохин заходил к наследнику и сопровождал его в галерею для питья вод. Граф Орлов жил отдельно. Саша Адлерберг, сделанный адъютантом, решительно скучал и только ждал вечера, когда можно было засесть за карты. Кроткий и благородный умница Иосиф Виельгорский, взятый в путешествие по привычной дружбе, совсем расхворался, по полдня лежал в постели, поднимался лишь ко второму завтраку, редко составлял компанию в прогулках по окрестностям. Его было безумно жалко. В письме к отцу Александр рассказал, что здешние доктора подтвердили диагноз Блохина о чахотке и посоветовали отправиться в Италию. Пока же Александр нередко проводил вечера у постели милого друга, не чая, что близкое их расставание будет окончательным.

Вот Саша Паткуль был совсем другим. Он как будто даже стыдился своих ярко-красных щек и подтянутой бодрости. Он всегда был готов ехать верхом и гулять по улочкам Эмса, играть в карты и любоваться видами, танцевать на балу и внимать рассуждениям Жуковского. Александр любил Паткуля за это, но жалел себя, сознавая, что судьба не дает ему мудрого и верного Пилада.

Проскочили за окном кареты и в памяти княжества Липпе-Детмольд, Шаумбург-Липпе, Шварцбург-Рудольфштадт, Саксен-Альтенбург и иные, со строгими и мужественными герцогами, надменными и в то же время чрезвычайно любезными герцогинями, их бледными белокурыми дочками, угодливо согбенными придворными, постными обедами на великолепном фарфоре, скучными балами и грандиозными фейерверками.

В Голландии они, конечно, посетили домик саар-дамского плотника – первого российского императора Петра Великого, осмотрели Биржу и крупнейший порт Европы Антверпен. В Англии его ровесница королева Виктория (Александрина-Виктория, названная так в честь Александра Павловича) уделила царственному гостю особое внимание, показала достопримечательности Лондона и окрестностей. Запомнились чудная картина Рейннолдса «Амур, развязывающий пояс у Венеры», рассказ посла князя Ливена о временах Георга IV, когда британский двор превратился в вертеп разврата, и разговоры о чартизме.

Именно в дни его пребывания в Англии чартизм заявил о себе как национальное явление. В августе 1838 года на массовом митинге в Бирмингеме некий Джон Стивенс заявил: «Целью чартизма, как политического движения, не является достижение права голоса ради права голоса. Проблема всеобщего избирательного права – это, по сути, проблема хлеба и сыра… Если кто-либо спросит меня, что я имею в виду под всеобщим избирательным правом, я отвечу, что для меня оно означает право каждого трудового человека страны иметь теплую куртку на плечах и хороший обед на столе».

Столь свободные и решительные по тону высказывания простонародья, да еще напечатанные в газетах, показались Александру такими же удивительными и чужими, как и деятельность парламента, здание которого ему поспешили показать в первый же день. Вечерами в тесном кругу они обсуждали впечатления. Генерал Кавелин считал, что парламентская говорильня ослабляет не только власть монарха, «факт бесспорный и очевидный», но и саму страну. Как смогут договориться о вопросах войны и мира полторы сотни мужиков?

Василий Назимов, второй адъютант великого князя, взятый вместо Виельгорского, поддержал генерала с неожиданной стороны:

– …Представьте, ваше высочество, насколько проще проводить благие преобразования в нашем отечестве. Благодетельной воле государя подчиняется все!

– Что – парламент, что – без парламента, – как всегда неожиданно пробасил граф Орлов, – главное – воевать не надо. Вот те же англичане, им дела домашние много важнее европейских.

Александр слушал.

Франция была исключена из маршрута наследника по воле Николая Павловича, сразу и надолго невзлюбившего «мещанского короля» Луи-Филиппа I, пришедшего в 1830 году к власти путем революции. Стоит отметить, что Николай I за несколько месяцев до июльской революции предупреждал Карла X о готовности европейских монархов помочь ему в случае возмущения; однако, если сам король нарушит конституцию и тем вызовет гнев народа, «мы тогда ничем не будем в состоянии ему помочь». Предвидение Николая Павловича сбылось. Французский король проявил менее уважения к конституции, чем российский император. Из слов отца Александр уяснил, что конституция сама по себе не зло, но просто не нужна России. Впрочем, серьезные мысли оставили его – впереди была Италия.

Они переезжали из одного города в другой, восхищенные синим небом, ярким солнцем, улыбками шумной черноглазой толпы, необыкновенными видами, открывавшимися на каждом шагу. Даже ворчун Кавелин притих. Карбонариев они не видели ни разу, хотя много слышали о заговорах, листовках, попытках восстаний, явлениях небывалых в России. В Италии наступила эпоха Рисорджименто.

Александр отрешился от политических забот, уйдя в покойное времяпрепровождение, столь прекрасное под италианским небом, среди бесчисленных памятников искусства, в атмосфере беззаботной веселости. Утром он мечтал, потягиваясь в постели, как бросит тягостное царственное бремя, поселится где-нибудь в Вероне или Падуе, нет, в Риме, конечно, и с какой-нибудь черноокой Джулией будет часами безмятежно наслаждаться жизнью…

Но появлялся камердинер, надо было вставать и надевать мундир. За окном в саду их виллы уже ожидали прикомандированные австрийские офицеры. Они показывали ему укрепления и места сражений с французами в 1796 году. Наполеон, Суворов… ах, как далеко все это было от его приятных утренних мечтаний!

Каждое утро после виноградного завтрака наследник ездил верхом по окрестностям, в полдень завтракал в обществе тех же лиц – Жуковского, Кавелина, князя Ливена, доктора Енохина и молодых друзей. До пяти вечера каждый занимался своим делом, Александр вдруг взялся учить итальянский язык. В пять садились за обеденный стол, всегда многолюдный и шумный. К восьми оставались те же свои, курили, читали, слушали музыку. Так шла зима 1838–1839 годов в местечке Комо у подножия Альп.

Наследник скучал. Устраивали катание на лодке по озеру Комо, ездили в Милан, где последовательно осмотрели коллекции старинного искусства и нумизматических кабинетов Кастелло Сфорцеско, церковь Санта-Мария делле Грацие, палаццо Марино, базилику Сант-Амброджо и еще много базилик и церквей. Побывали на представлениях в «Ла Скала» опер Беллини, Доницетти и первой оперы молодого гения Верди «Оберто, граф Бонифачо».

Жуковский знакомил его с русскими писателями и художниками, горячо рекомендуя ему Гоголя и Иванова.

Полюбовавшись прелестной картиной «Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением», наследник любезно поинтересовался, каков сюжет следующей картины художника.

– Явление Мессии.

– Странно, – протянул Александр. – Но почему… здесь – и такой сюжет?

– Ваше высочество, я задумал картину историческую. В ней предстанут лица разных сословий, безутешные вследствие угнетения от царей иудейских, пораженные страхом и робостью от римлян, но страстно желающие свободы и независимости. И в этом мире, безнадежно лежащем во зле, появляется свет, начинается новый день… – Иванов осекся от волнения.

Александр с восхищением смотрел на него.

– Так! именно так! – с жаром повторял он. Грандиозная идея художника и его вера в возможность нравственного пробуждения людей пленили его. – Я вам заказываю эту картину! – обрадованно произнес он, заметив радостную улыбку Жуковского.

– Начав благотворительствовать, – напомнил ему Василий Андреевич на обратном пути в Комо, – довершите это благое дело, не дайте пасть этому таланту, который может сделать честь отечеству!

И Александр легко обещал.

Он писал из Рима вернувшемуся в Петербург Паткулю: «Хотя Италия очень хороша, но дома все-таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее по назначенному маршруту, так чтобы к назначенному дню быть дома. О счастливый день! Когда бы он скорее пришел!»

Путь домой лежал через Австро-Венгрию. Александр сразу почувствовал различие между теплотой приема родственной Ганноверской династии в Лондоне и холодной вежливостью Габсбургов, воплощением которой предстал насупленный девятилетний мальчик Франц Иосиф, будущий император. В Вене наследник часто посещал дом канцлера Меттерниха, с удовольствием проводя вечера в избранном кружке молодых женщин и кавалеров за игрой в карты и фанты.

В один из вечеров легкой болтовни рассказали о знаменитой цыганке-гадалке, поразительно верно предсказывающей будущее. В шутку предложили великому князю поехать узнать свою судьбу. То была действительно шутка, ибо уж чья-чья, а судьба Александра Николаевича представлялась всем ясной, как вершины Альп. А он вдруг поехал, увлеченный обществом молодых женщин, прелесть которых только начинал постигать. Подойдя к цыганке не первым, но и не последним, он протянул ладонь и услышал, что скоро женится, станет великим государем и переживет шесть покушений. «Шесть?» – весело переспросил он. «Шесть», – повторила цыганка, смущая его мрачным, тяжелым взглядом. Вообще, поход к гадалке оказался не столь забавным, как ожидалось, но вскоре забылся.

Они возвращались, и Александр уже стал тяготиться иноземными красотами. Обратный путь предстоял через Германию, и думалось, что он будет скор. Случилось иначе.

Жуковский, как и в первом большом путешествии, регулярно присылал императрице письменные отчеты. 12 марта 1839 года он писал: «Где мы устраивали по-своему, там провидение готовило свое. Где мы искали, там не нашлось. Где не искали, там встретилось само собой…»

Объясним туманные рассуждения Василия Андреевича. Важной неофициальной целью поездки был выбор невесты для наследника. Дело было чрезвычайно трудное и ответственное. Родители решили положиться на выбор сына (перед глазами у них была нерадостная доля дочери Марии). Александру была дана свобода выбора. И как в сказке, поехал царевич за невестою, повидал и принцесс и королевен, да только милой не нашел. Николай Павлович и Александра Федоровна, неплохо знавшие коронованную знать Европы, огорчились, но не слишком, Саша был еще молод. И вот 11 марта путешественники въехали в великое герцогство Гессен-Дармштадт.

«Мы въехали в Дармштадт, – рассказывал Жуковский царице, – еще почти не зная, увидит ли великий князь грос-герцога. Ему этого весьма не хотелось: он боялся скучного этикетного вечера, и хотел отправиться прямо в Майнц, но его уговорил Кавелин остаться в Дармштадте, на что он с большим нежеланием наконец согласился. Через несколько минут по приезде нашем явился сам грос-герцог и предложил великому князю поехать в театр. С великим князем отправился граф Орлов с некоторыми из свиты, другие, в том числе и я, остались, ибо нельзя было успеть одеться…» Да, видимо, просто не хотелось ехать, тянуло отдохнуть.

Всем казалось, что этот город, один из многих германских городов, останется эпизодом в их пути, скучноватым и малопримечательным. Но вечером Жуковский готов был рвать волосы на голове, что не поехал в театр: Александр прибежал к нему с долгожданной вестью: он нашел!

В театре он увидел дочь великого герцога, принцессу Марию, и был чрезвычайно тронут ее нежной прелестью, скромным взором лучистых голубых глаз, теплой и ласковой улыбкой.

– Я нашел себе жену! – объявил Александр.

Положение между тем сложилось весьма затруднительное. Нисколько не возражая наследнику, Орлов и Жуковский предложили ему все же отправиться далее, ибо маршрут был официально заявлен и высочайше утвержден.

– Никуда не поеду! – отрезал ошалевший мальчишка. – Я хочу ее видеть!

Взволнованный Василий Андреевич с готовностью предложил «заболеть» с тем, чтобы великий князь «из любви к нему» остался в Дармштадте дня на три.

– Какие три дня? Поживем месяц! – был ему ответ.

– Не знаю, не знаю, – басил, кажется, впервые обескураженный Орлов. – Государь не похвалит за задержку. Напишем ему, а сами тронемся помаленьку.

На том и порешили. Накануне отъезда отдали визит герцогу. В качестве дара Людвиг II передал для государя и государыни четыре статуэтки, символизирующие Весну, Лето, Осень и Зиму, прекрасный образец мейсенского фарфора из соседней Саксонии. Герцог что-то такое почуял, но жена его скончалась два года назад, и некому было просветить взволнованного отца. Наши путешественники, естественно, молчали и лишь посматривали на царевича и принцессу.

– Как вам понравился Дармштадт? – тоненьким голоском спросила высокая, стройная девочка, изящная до хрупкости.

– Очень, очень понравился, принцесса. Это замечательный город!

– Вы уже видели Майн? – вежливо спросила она то, что, вероятно, научили ее спросить.

Тихая, послушная девочка смотрела на него голубыми чуть навыкате глазами, в которых не было ни облачка, ни горестей, ни сомнений.

– Да, принцесса, я видел Майн. Мы даже плавали по нему на лодке.

– В России, наверное, есть реки больше Майна, ваше императорское высочество? – спохватившись, добавила она, и так мило изогнула бровки, что он едва подавил в себе желание притянуть и расцеловать ее милое, лилейно-белое личико с нежным румянцем.

– Да, принцесса, в России много больших рек. Но Майн очень красив…

Судьба его была решена. Ему было двадцать, ей – четырнадцать.

7 сентября 1840 года Мария прибыла в Петербург.

Карета въехала во внутренний двор Зимнего дворца и остановилась у парадного подъезда. Принцессу вышли встречать сам государь, наследник и все придворные чины.

На Марии был голубой шлейф, весь вышитый серебром, и белый шелковый сарафан, перед которого также был вышит серебром; вместо пуговиц были бриллианты с рубинами; с головы спадала серебром вышитая вуаль; на голове и шее принцессы были бриллиантовые уборы. Хотя наряд был известен встречающим, потому что готовился в Петербурге, весь вид Марии, ее чарующая молодость, романтическая восторженность, робость и волнение подкупили всех. Принцессу при дворе одобрили.

Пошли недели праздников. Один за другим следовали балы у наследника, у великих князей. Тетка Елена Павловна устроила в Михайловском дворце особенно изящный праздник в честь невесты и жениха. Ездили в театр. Было весело.

Только перед тем женился Паткуль. Тезка наследника долго ухаживал за девицей Марией Александровной, урожденной маркизой де Траверсе, описывал царственному другу ее белое кисейное платье и пунцовый цветок у пояса. Сокрушался, когда на его просьбу о танце она небрежно перелистывала маленькую книжечку в оправе из слоновой кости (в таких дамы записывали, на каком балу с кем и что танцуют) и с сожалением отказывала. Мария Александровна пользовалась успехом. Как-то раз к ней подступили пятеро кавалеров, клянясь, что она всем обещала танцевать мазурку. Пятерым пришлось тянуть жребий, Паткуль не вытянул, и – она вдруг огорчилась… Вечером на расспросы тетушки, весело ли было на балу, она отвечала так рассеянно и невпопад, что та сначала удивилась, а потом заключила: «Да вы не на шутку втюрились друг в друга!» – «Как вам не стыдно, тетушка!» – с искренней укоризной сказала Мария Александровна, но через два месяца уже стояла под венцом.

Того же ждал наш Александр со своей Марией Александровной, ибо такое имя она получила при крещении. 5 декабря состоялось таинство миропомазания, 6 декабря – обручение. Свадьба наследника была назначена на 16 апреля 1841 года.

Все радовало и умиляло его в Марии. У юной невесты вдруг выпала на изумительно белом и нежном лице сыпь, перепугав весь двор. Оказалось, страдая от своей застенчивости и смущения, она боялась разочаровать наследника и строгого отца его, мучилась, плакала по ночам в спальне и – желая устранить к утру предательскую красноту у глаз – открывала форточку и под холодным воздухом остужалась. Болезнь невесты нисколько не охладила чувств Александра, напротив, он еще больше привязался к милой девочке, а уж та была окончательно покорена. Николай Павлович поначалу присматривался к Марии, а поняв ее, полюбил от души, не уставал проявлять о ней свою заботу и внимание.

И настал день свадьбы.

Александр сиял. Никогда мир не казался ему таким радостным и открытым счастью. Хотелось верить в долгие неомрачимые ничем годы впереди… После некоторых колебаний он надел не привычный гусарский, а казацкий мундир. Невеста была в том же наряде, в котором прибыла ко двору, разве что прибавилось бриллиантов. На голове ее возлежала бриллиантовая диадема, серьги, ожерелье и браслеты также сверкали бриллиантовым блеском. С плеч невесты ниспадала пунцовая бархатная мантия, подбитая белым атласом и отороченная горностаем.

Собирала ее сама императрица. С печалью и радостью смотрела Александра Федоровна на эту немецкую девочку, очарованную волшебным блеском царского двора и ничуть не представлявшую, что ожидало ее. Александра Федоровна начала было внушать девочке, что за блеском царской жизни стоят жесткие обязанности, но та лишь послушно кивала, не в силах понять ни слова. «Хорошая девочка, – подумалось императрице. – Оценит ли ее Сашка…» Она приказала принести померанцевых цветков и приколола два на груди у невесты.

Белые цветки, традиционный символ невинности и чистоты, совсем потерялись среди блеска и сверкания сотен бриллиантов, и фрейлины посоветовали их убрать. «Пусть останутся!» – приказала Александра Федоровна.

В Большой дворцовой церкви любопытные вовсю разглядывали невесту, ее парад, заметили и померанцевые цветки и принялись гадать, что значить могут они для судьбы будущей русской императрицы…

После обряда венчания был парадный обед. На следующий день – бал для особ первых трех классов, купцов первых двух гильдий и иностранных купцов. И снова бал, а потом молодые сбежали в Москву, оттуда в Петергоф, где снова начались балы, веселое времяпрепровождение, наезжало множество гостей.

Семнадцатилетней Марии Александровне такая жизнь очень нравилась. И сама она всем нравилась, легко войдя в царское семейство и встретив доброжелательное отношение. Но видного места не заняла. Была она добра, сентиментальна и робка. Померанцевый цвет определил ее жизнь, внешне блестящую, но вскоре наполнившуюся глубокими сердечными огорчениями.

А Александр взрослел, и все новые обязанности возлагались на его плечи. В сентябре 1840 года он был произведен в генерал-лейтенанты, в апреле следующего года назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса. Летом 1841 года он впервые на глазах отца командовал на учениях дивизией и корпусом. Действовал, как учили, но впервые ощутил охлаждение к военному делу. Но то было мимолетное настроение, о котором чужие не узнали. В 1844 году он был назначен командиром всей гвардейской пехоты.

Николай Павлович внимательно присматривался к наследнику. То самое, за что ругал его в детстве, вновь лезло наружу – леность, готовность отступать перед трудностями, слабость к удовольствиям всякого рода. Раз, заехав к нему на дачу под Петергофом и застав его среди дня играющим в карты с Адлербергом, он разбранил его и тотчас уехал. Отъехав несколько, велел кучеру повернуть назад. Легким шагом он взбежал по ступенькам дачи, опережая метнувшегося камердинера, свернул в гостиную – а там продолжалась игра. Надавав сыну пощечин, он уехал в бессильном гневе.

По Петербургу пошли слухи, что государь разочаровался в наследнике, его раздражает в нем лень и слезливость, и будто бы он даже подумывает об отстранении Александра от престола в пользу Константина. Подтверждением таких слухов стал случай, когда император на одном из парадов на Царицыном лугу при всех непристойно обругал наследника.

И все же он любил Сашку. Потому и ожидал от него слишком многого. А сын оказался обыкновенным, никак не Македонским.

После некоторых колебаний Николай Павлович решил оставить все как есть, но просил Алексея Орлова раз и навсегда объяснить мальчишке, что с престолом, тем более с Россией, шутить нельзя. Тот поговорил, и, судя по всему последовавшему, успешно.

Александр Николаевич отчасти из-за угроз батюшки, отчасти от того, что безделье наскучило, с головой погружался в дела государственные. Он даже на заседания Святейшего синода съездил, членом которого числился уже несколько лет. Стал посещать заседания Государственного Совета, Комитета министров, секретного комитета по устройству быта помещичьих крестьян. Со вниманием читал присылаемые по приказанию государя бумаги из министерств внутренних дел, иностранных дел, военного министерства.

– Вы совсем забыли меня! – упрекала его за вечерним чаем молодая жена.

– Такого никогда не случится, сердце мое! – нежно уверял ее Александр.