Текст книги "Нашей юности полет (сборник)"

Наблюдая за собой, я установил, что перемещаюсь во сне не на нормальных ногах, а на протезах или абстрактно.

А одинокий пьяный инвалид, ломающий костыли, теперь мне снится почти каждую ночь. Я к этому сну привык и не стараюсь уклониться от него. Психолог, которому я рассказал про сон, сказал, что я правильно поступил, отдавшись во власть кошмарных снов, что такие сны – стихийная форма медитации, что если я хочу, он научит меня заниматься медитацией на хорошем медицинском уровне. Но я от его предложения отказался. Мне кажется, что в способности страдать больше человеческого, чем в способности как-то смягчать страдания или уклоняться от них. Страдание есть самая сильная форма ощущения жизни.

Живи

Зашел Солдат. Уже основательно пьяный.

– Дай пятерку, и я тебе уступлю Настьку на всю ночь, – сказал он, протягивая руку. – Ну, по рукам?!

Я взял его руку и стиснул так, что он опустился на колени, побледнел и чуть не потерял сознание.

– Бот чудак, – протянул он, когда я отпустил его руку. – Ему хочешь сделать добро, а он!..

– Если я услышу от тебя еще раз нечто подобное, я тебя раздавлю, как червяка.

– Ну и дурак будешь. Я далеко не худший экземпляр рода человеческого. А если кого-то непременно хочешь шлепнуть, то шлепни лучше Сусликова или Маоцзедуньку. Хоть какая-то польза человечеству будет.

Солдат ушел занимать деньги у Правдеца, забыв о том, что еще вчера называл его подонком и клялся, что с ним вместе даже в туалет не пойдет. Через полчаса зашла Невеста.

– Где Солдат?

– Я не нянька твоему Солдату. Кончай ты этот дурацкий роман. Он оскорбителен для женщины.

– Мне надоели твои нравоучения. Я не маленькая, сама знаю, что делать.

– Он предлагал мне уступить тебя на одну ночь за пять рублей.

– И ты, конечно, пожадничал?

– Я не давал тебе повода для таких пошлостей. Во избежание их в будущем прошу больше на этот диван не рассчитывать.

– Ну и дурак!

Она ушла. А я ринулся в пучину отчаяния. Неужели я и в самом деле дурак? Неужели я не понимаю чего-то очень простого, что делает жизнь сносной? Чего именно? Неужели нравственность в наше время есть нелепое донкихотство?

Но я все равно не могу отказаться от нее. Поздно. Это стало моей опорой в жизни. Если я встану на путь безнравственности, я погибну. Но я еще почему-то не хочу умирать. Почему?! Наверно, по той же причине, по какой дождевые червяки стараются быстрее уползти с тротуара и зарыться в землю, – в силу инстинкта всего живого. Живи без всяких объяснений, обоснований и оправданий! Живи!

Бард

Барда решено выселить из города в «Атом». Хотя Романтик защищал Барда на заседании административной комиссии, его не послушали. После заседания комиссии они вместе напились. В Клуб пришли, шатаясь. Бард подавлен. Тут, «на свободе», жизнь для него тоже была не сахар. Но он тут был волен распоряжаться своим временем. Тут он имел много друзей. Некоторые из них – высокообразованные, умные, начитанные. Было с кем и о чем поговорить. А что будет там, в «Атоме»?

– Жизнь моя в общем и целом не удалась, – говорит он. – Почему? В тот раз, когда наш полк спешил на фронт заткнуть брешь, образовавшуюся после капитуляции целой армии, рядом со мною набивал кровавые мозоли на ногах мой приятель-интеллигент. Он был студентом филологического факультета, знал разницу между белым и красным вином, познал женщин. Я был ничто, успел в своей жизни познать грязь, голод, нищету. Мой приятель сочинял утонченные философские стихи о тишине, о молчании, о чистой любви. Я же сочинял хулиганские песни о бабах, которых у меня еще не было, и о пьянках, в которых я еще ни разу не принимал участия. Над стихами приятеля подшучивала вся рота. Он страдал от этого, так как вкладывал в свои стихи «всю душу». Мои же песни распевал весь полк. Приятель страдал от этого еще больше, так как считал это несправедливым. Для него в стихах заключалась вся жизнь, а для меня они были лишь средством для «солдатского зубоскальства». Он говорил, что я ничего не смыслю в подлинной поэзии. И все-таки он аккуратно вписывал мои экспромты в записную книжечку – единственное, что уцелело от него после того, как вражеская бомба угодила прямо в его окоп. Теперь его имя «навечно» высечено на мраморной плите героев войны, а стихи его напечатаны в сборнике молодых поэтов, погибших в войне. Я ничего не имею против. Но все-таки иногда бывает немножко обидно. Вдруг я, а не мой разорванный в клочья приятель, был настоящий поэт? Мы, русские, лишь в конце жизни вдруг осознаем, что могли бы чем-то стать. Вначале же мы сами не верим даже в то, что уже умеем делать, и нас все убеждают в том, что мы не умеем делать то, что мы уже делаем лучше других. Ну да ладно! Хватит жаловаться! Хотите, я спою вам что-нибудь веселенькое?

 
Закон истории безжалостно жесток.
Не встанут павшие из праха и из тленья.
Не остановишь вечный времени поток.
Иное будут петь другие поколенья.
Вчера носили маску ловкачи.
Вчера таились даже стукачи.
Бунтарь-певец вчера тревожил души.
Вчера к свободе рвался диссидент.
Вчера казалося, приблизился момент,
Когда способны будут люди правду слушать.
Россия не воспрянет больше ото сна.
В трясине пошлости не может быть обломков.
Когда-то грозные поэтов имена
Воскреснут вряд ли в памяти потомков…
Идет расправа, а не честный бой.
Враг позади, а не перед тобой.
Плевки свистят, не пули и снаряды.
И знаешь, не взойдет грядущего заря.
И чувствуешь, усилия все зря.
И уж не ждешь заслуженной награды.
Закон истории цинично прост.
Не свет, а муть – житейское теченье.
Всплывает вверх не гений, а прохвост.
И топчут в грязь былое исключенье.
Теперь в героях ходят ловкачи.
Теперь свободу славят стукачи.
Холуй и шкурник стал теперь примером.
Теперь послушен даже диссидент.
Теперь совсем иной настал момент:
Мир с упоеньем рукоплещет лицемерам.
 

Целительница

Есть у нас в городе свои знаменитости – спортсмены, писатели, художники, артисты, ученые. Но самая знаменитая персона у нас – Целительница. Когда наш город посетил Брежнев, с ним случился удар – потерял способность говорить. Ему речь надо по крайней мере на час читать, а он «мама» произнести не может. Все величайшие медицинские светила немедленно прибыли в город на сверхзвуковых военных самолетах. Речь Брежнева перенесли на другой день. Но медицина была бессильна. И тут в панике кто-то вспомнил (потом Сусликов приписал это себе), что в ресторане «Ермак Тимофеевич» есть официантка, которая за сходную плату лечит разнообразные болезни. Лечит, как выражается она сама, «психицки» – смотрит на больного, гладит, шепчет. Интеллигенция над Целительницей посмеивалась, но та ее игнорировала. Начальство подозревало ее в жульничестве, но она откупалась взятками. «Простой народ» валил к ней валом, и она действительно вытворяла чудеса. Старики говорили, что ничего особенного в Целительнице нет. До революции таких «бабок» было полно, чуть ли не в каждой деревне. Так вот, вспомнили о Целительнице. Рискнули позвать ее, хотя вся Академия медицинских наук встала на дыбы. Позвали.

И буквально через пятнадцать минут Л. Брежнев начал болтать, как студент-отличник на семинаре по марксистско-ленинской философии. После этого Целительнице приказом Брежнева устроили особую лабораторию при медицинском институте, прикрепили двадцать сотрудников помогать и изучать ее методы, разрешили частную практику. Слава о ней прошла по всей Руси Великой. Очереди на прием к ней люди ждали месяцами. За десятиминутную консультацию она стала драть месячную зарплату среднего служащего. Построила свой дом на окраине города и дачу в районе для высшего начальства. Завела две машины. Содержала по шоферу на каждую машину, кухарку, садовника, горничную. Пожертвовала огромную сумму на колонию для малолетних преступниц (главным образом – проституток). Она пожертвовала именно на это дело, потому что «сама из народа вышла». И в результате начисто утратила свою чудодейственную целебную силу. Репутация ее теперь держалась только на инерции и на жульничестве.

И вот Слепой захотел побеседовать с Целительницей во что бы то ни стало. Он сам не знал, правда, зачем. Должно быть просто «для очистки совести». Чтобы уж окончательно убедиться в том, что ему не дано преодолеть свое убожество.

Я умолял Слепого поберечь деньги и не ходить к этой шарлатанке. Но он настоял на своем. Я предложил ребятам собрать часть суммы для Слепого. Но все были «не при деньгах». Да и откуда им быть с нашей мизерной зарплатой и при нынешней дороговизне?! Мать Слепого продала какую-то золотую штучку, доставшуюся ей еще от ее бабушки. Мы дали приличную взятку помощникам Целительницы, чтобы нас пропустили вне очереди. Оказывается, им все дают взятку, чтобы попасть без очереди, так что это вошло в законную плату. Нас все-таки пропустили без очереди, приняв во внимание наши выдающиеся убожества. Хотя в консультации нуждался Слепой, помощники Целительницы зачем-то проверили, на самом ли деле я хожу на протезах, – уж слишком натурально у меня получается.

Пробыл Слепой у Целительницы вместо положенных десяти минут целый час. Вышел от нее, весело смеясь. И смеялся всю дорогу до дома. «Оказывается, – сказал он, отсмеявшись, – я сам обладаю „психицкой“ силой! Когда я вошел, ей сразу легче стало (это она сама так сказала). Она сразу протрезвела. И что самое поразительное – „конячий“ дух сразу из ее пасти испарился. Она обещает платить мне вдвое больше, чем берет сама, лишь бы я приходил к ней по ее зову „приводить в норму“. Что ты на это скажешь? Может быть, я и в самом деле вроде старинной бабки-знахарки? А в общем, я, конечно, шучу. Сволочь она, эта Целительница!»

Чего нам не хватает

Мы с Теоретиком медленно бредем из Комбината в наши Новые Липки. Когда кончается рабочий день, мы спешим покинуть ненавистное нам учреждение. А почему спешим? Куда спешим? В такое же ненавистное «домой»? Что такое «дом»? И где он, мой дом?

– Мы рассуждаем на возвышенные темы, – говорит Теоретик, – изощряемся. А кого мы обманываем? Только самих себя. Хотя бы раз в жизни нам надо откровенно ответить самим себе: чего нам не хватает? И тогда окажется, что все банально просто. Вот, например, возьмем меня. Я никогда не трогал руками женскую грудь. И не трону никогда – нечем. Мне страстно хочется этого, но я так никогда и не смогу ощутить это на деле. Однажды в юности я сделал попытку дотронуться до груди девушки, с которой я дружил. Мы с ней гуляли, как вот сейчас. Я ей читал стихи. Высказывал умные мысли. А хотелось мне всего лишь прикоснуться к ее груди. Представляете, какой ужас был на ее лице, когда я сделал свою робкую попытку! С тех пор одна мысль о повторении аналогичной попытки повергает меня самого в ужас. У меня есть женщина, которая приходит ко мне и из жалости или из иных соображений удовлетворяет мою физиологическую потребность. Но она умоляет меня не обнимать ее и вообще не прикасаться к ней моими, с позволения сказать, верхними конечностями. Есть у Есенина стихотворение, в котором он обещает схватить свою любимую на руки и унести в кусты. За одно такое мгновение я двадцать! лет жизни отдал бы…

Теоретик говорит, забыв о том, какого труда мне стоит каждое движение, похожее на движение настоящих ног. Он сказал, что отдал бы двадцать лет за один год полноценной жизни. Вот еще один способ измерения уродства: на какой срок полноценной жизни променял бы человек такой-то срок своей уродливой жизни. Вот я, например, отдал бы двадцать лет за один год жизни на здоровых ногах? Нет, двадцать лет жалко. Но десять я променял бы. Выходит, Теоретик есть еще больший урод, чем я? Но почему же я иногда ему завидую? Скорее всего потому, что я не ощутил его уродства и слишком долго ощущаю свое. Нет, этот метод не очень-то точен.

Солдат – здоровый физически и красивый парень. Посмотрел американский фильм и сказал, что полжизни отдал бы за то, чтобы месяц пожить так. Полжизни – за месяц. А за что? За автомашину. Ночной клуб. Возможность в любое время зайти в кафе, съесть что-то вкусное без долгого ожидания и хамства, провести ночь с красивыми девицами, подраться… Может быть, застрелить кого-то или быть застреленным. Наркотики попробовать. В теплых морях покупаться. Красивые города посмотреть. За месяц такой киношной жизни – половину своей провинциальной. Выходит, за два месяца отдал бы всю жизнь? Нет, он не такой уж идиот! Половину жизни он хочет оставить при себе и пожить по-нашенски!

Солдат не урод. Но и он готов «полжизни отдать» за месяц жизни, увиденной в кино. Почему? Герои – вроде бы полноценные физически люди. Сильные, красивые, смелые. А они свою жизнь в грош не ценят. Интересно, сменяли бы они какой-то кусок своей жизни на нашу? Сомневаюсь. Готовность Солдата к обмену есть явление совсем иного качества, чем готовность Теоретика. Потом я постепенно опросил всех своих близких знакомых. Не прямо, конечно. Я наводил разговор на эту тему. И почти все они как будто сговорились: говорили о готовности променять какой-то кусок своей жизни на меньший кусок другой. Что это? Привычная форма выражения мысли? Не такая уж она привычная. Скорее всего – сходные условия бытия. Слепой выразил готовность всю оставшуюся ему жизнь на пять лет зрячей. Невеста сказала, что за возможность пережить настоящую чистую любовь (такую, как в книжках описывают) она отдала бы всю жизнь, пусть эта любовь продолжалась бы всего один день. А ведь она – здоровая, жизнерадостная, неприхотливая. Моралистка сказала, что она такую гнусную жизнь готова отдать кому угодно просто так, ничего не требуя взамен.

Реакция Блаженного меня не удивила. Он сказал, что все это – вздор. Если бы дошло до реальной мены, величины были бы совсем другие. А многие вообще от обмена отказались бы. Почему? Слепой, например, подозревает, что видение мира мало что изменило бы в его уныло-серой жизни. Он, Блаженный, готов поменять свою жизнь на любую другую. Ему все равно. Никакой абсолютной полноценности в мире нет. Все относительно. Остряк и Солдат – физически полноценные люди. А как они тратят свою жизнь? А о чем они мечтают? О том, чтобы угробить ее еще более нелепым образом, а не насладиться полноценностью. Ощущение полноценности есть ощущение уродов, а не здоровых людей. Или животных. Здоровые люди ощущают свою относительную полноценность лишь в сравнении с уродами.

– Скажи откровенно, – спрашиваю я себя, – насколько существенно изменилась бы твоя жизнь, если бы тебе сейчас пришили бы нормальные ноги? Сейчас твоя жизнь имеет для тебя огромный смысл – смысл сражения человека со страшной природной стихией. Ты успешно сражаешься. Ты должен ощущать себя полубогом. А со здоровыми ногами?..

Ночь

Под утро я, измученный мыслями, впадаю в состояние кошмара. Я вижу, как маршируют колонны безногих, как во главе колонн шествуют слепые, как безрукие несут знамена и портреты безголовых вождей, как глухонемые поют гимны и выкрикивают лозунги, как импотенты несут детей с недоразвитыми конечностями и без глаз, как на трибунах безголовые вожди указуют нам путь… Я вижу слепых, у которых из глазниц вырастают вытянутые вперед тощие руки с растопыренными щупальцами-пальцами. Вижу идущих на руках безногих… Я вижу кишение роботов с человеческими головами, но с искусственными глазами. Вижу обычные человеческие тела с техническими устройствами вместо внутренних органов. Это видение сменяют стройные колонны здоровых, молодых, красивых мужчин, женщин, детей. Они несут яркие знамена и портреты розово-красивых вождей. Последнее зрелище кажется мне самым ужасным. Я чувствую себя глубоко несчастным. Падаю в пропасть, не имея возможности остановить падение, – у меня нет рук и ног. Я хочу крикнуть, но у меня нет голоса, – я нем. Я хочу посмотреть, куда я падаю, но не могу – я слеп. Я есть абстрактный социальный индивид, не имеющий ничего, кроме интеллекта, способного рассчитывать ближайшие последствия своих простейших действий. Но я не могу совершать эти действия – мне нечем их совершать. И я не волен их совершать, ибо воля моя изъята из меня и передана другим, которые тоже не вольны совершать свои поступки.

Самый страшный день

Психолог привел в Клуб парня из какого-то «почтового ящика» (то есть секретной лаборатории).

– Иногда гляжу я на людей, и мне становится не по себе, – говорит он. – Люди живут, детей плодят, суетятся, учатся, стараются, книги пишут, теоремы доказывают, на скрипках играют… Они не знают о том, что в бесчисленных секретных лабораториях во всем мире день и ночь трудятся над тем, чтобы изобрести какую-нибудь пакость, с помощью которой можно было бы изуродовать им жизнь или вообще вычеркнуть их из жизни. Я пришел к выводу, что главную угрозу человечеству несет с собою безудержный прогресс науки и техники. Если этот прогресс не остановить, гибель человечества неизбежна.

– Ты имеешь в виду атомное оружие?

– Атомное оружие теперь не самое страшное. Если будет атомная война, человечество все равно уцелеет. Лет через пятьсот или через тысячу люди восстановят нынешний уровень цивилизации и даже превзойдут его. Есть вещи пострашнее атомного оружия.

– Бактериологическое оружие? Химическое?

– Эти штуки, конечно, неприятные. Но и они – мелочь в сравнении, например, с генетическим оружием.

– С генетическим?! В первый раз слышу. Что это такое?

– Что такое механизм наследственности, ты сам знаешь. И знаешь, конечно, что на него можно воздействовать, причем – целенаправленно. Ты не знаешь, как это делается практически.

Это, брат, одно из самых тончайших и сложнейших научных открытий человечества.

И далее он рассказал следующее. Научные исследования, имеющие целью изобретение средств воздействия на психику людей в желаемом направлении и закрепление произведенных изменений психики в наследственном механизме людей навечно, ведутся давно как за рубежом, так и у нас. Разумеется, никто об этом не говорит открыто. Все это делается под прикрытием неких благородных намерений осчастливить человечество. Но это – обман или добровольный самообман. Какое советское руководство не мечтает о таких руководимых трудящихся, которые покорно, буквально и с энтузиазмом выполняли бы все постановления ЦК КПСС?! Приняли в ЦК решение не пить водку, опубликовали, и трудящиеся все стали трезвенниками. Приняли решение укрепить трудовую дисциплину, и на другой день все стали образцовыми работниками. Идеал нашего руководства – чтобы массы всегда оставались послушными детьми, а руководители выглядели бы в их глазах мудрыми и справедливыми руководителями. А какой генерал не мечтает о солдатах, покорно выполняющих любые приказы и в любых условиях?! Конечно, идеология в этом отношении делает свое дело. Но она оказалась не такой уж сильной. И расчеты на высокое развитие сознания трудящихся не оправдываются. И страх наказания не так уж силен. Так что было бы очень полезно, если бы коммунистическое воспитание трудящихся подкрепить укольчиками и пилюльками. А еще лучше было бы сделать эти укольчики раз и навсегда – провести такую кампанию по всей стране, – чтобы потом детишки и без укольчиков и пилюль автоматически становились такими же, как их родители. Само собой разумеется, такое проделать полезно было бы не со всеми. С партийными работниками это делать не надо – они и без того сверхсознательны и ведут себя так, как надо. И с некоторыми другими слоями населения это делать не нужно по тем или иным причинам. Или к ним надо подойти дифференцированно: стране все-таки нужны и писатели, и художники, и плясуны, и футболисты.

Короче говоря, затаенная мечта руководящих, господствующих и привилегированных слоев общества сделать свое положение надежным и передаваемым по наследству, сделать социальную иерархию незыблемой в наше время вполне естественно ищет опору во всесильной науке. И вполне естественно стремление обезопасить свое положение от угроз извне, использовав эти современные научные средства в отношении внешнего врага. Было бы очень даже неплохо, если бы и внешнему врагу сделать некие укольчики или всунуть в рот пилюльки, в результате чего внешний враг осознал бы свою историческую обреченность и стал бы так же послушно выполнять мудрые решения ЦК КПСС. Пока мы угрожаем им бомбами, ракетами, танками, подводными лодками, лазерами. Но было бы куда гуманнее действовать методами убеждения и воспитания в коммунистическом духе. А тут эти укольчики и пилюльки были бы очень полезны. Так что в каком направлении работает воображение нашей системы власти, на этот счет никаких сомнений быть не может. Наши ученые должны что-то открыть и изобрести в этом направлении. Иначе за что им деньги платят, чины и звания дают, квартиры и дачи получают?!

– Я читал кое-что на эту тему, – вставил свое слово я. – Но я полагал, что это – из области научной фантастики.

– К области научной фантастики относить все то, что касается блага человека. Путем воздействия на генетический аппарат людей не сделаешь лучше того, какими они стали благодаря естественной биологической эволюции. Современный человек в биологическом отношении есть не только вершина творения, но это вообще потолок. Конечно, изменения происходят и будут происходить, но они чисто внешние и чисто количественные. Но, повторяю, в качественном отношении эволюция человека достигла потолка. Людей уже не сделаешь лучше. Но зато их можно сделать хуже. Искусственное вмешательство в биопсихический механизм человека и в механизм наследственности не может пройти безнаказанно вследствие самих законов природы. Добиваясь желаемых результатов в одних отношениях, мы неизбежно теряем в каких-то других. Любые средства манипулирования людьми, воздействующие на организм, порождают неконтролируемые последствия, сводящие на нет достигнутый положительный эффект. И теория, и эксперимент дают тут один и тот же результат: биологический прогресс человечества путем искусственного воздействия на физиологический и на генетический механизм человека в принципе невозможен. Возможна только деградация.

– А без искусственного вмешательства можно удержаться на достигнутом уровне?

– На какое-то время – да. Если бы даже наука не стала вмешиваться в генетический механизм человека, люди в конце концов начали бы деградировать и без этого. Есть универсальный закон природы: всякий прогресс со временем достигает вершины и уступает место регрессу. Но наука, вмешиваясь в генетический механизм человека, может ускорить процесс деградации. Если природе без науки потребовались бы десятки тысяч лет на это, то средствами науки можно сократить это до времени одного поколения, то есть до логически возможного минимума. Короче говоря, все то, что касается причинения зла человеку, относится к области реальности.

– Ты считаешь, что какие-то практические результаты на этом пути достигнуты?

– И какие! В принципе уже сейчас можно производить людей любых заранее намеченных типов. Конечно, в рамках биологических законов. Пока еще через несколько поколений. И индивиды будут генетически неустойчивы. Но пройдет немного времени, и будет разработана тончайшая и надежная техника производства особей заранее намеченного типа, причем – генетически устойчивых. В наше время прогресс все более ускоряется.

– Прогресс?!

– Ну, регресс. Какая разница. В наше время вообще невозможно различить, что есть прогресс и что деградация. Мы должны быть счастливы, что жили в двадцатом, а не в двадцать пятом, допустим, веке. Тогда наверняка научатся искусственно выводить человекоподобные существа с заранее запланированными признаками. Их будут скорее всего в колбах выращивать. И будущее столетие будет самым кошмарным в человеческой истории. Люди будут всеми силами пробиваться в высшие слои, которым не угрожает никакое «генетическое оружие». Будут стараться закрепиться в высших слоях навечно.

– Навечно?!

– Ну да, чтобы и их потомки оставались в этих слоях, то есть людьми в нормальном смысле слова.

– Какой в этом смысл? Потомки становятся чужими уже через два-три поколения.

– Инстинкт самосохранения. Заботясь о потомках, люди заботятся о сохранения рода. Человеческая жизнь коротка. Жизнь рода в принципе бесконечна. Люди род свой биологически ощущают как вечность.

– У нас-то нет потомков.

– Это не так уж плохо. Я вообще думаю, что мы имеем возможность повлиять на ход истории только одним путем: отказавшись от потомства.

Капитуляция

Наша делегация вернулась из США. Привезли чудесные протезы с новейшей электроникой. Приехали специалисты из Москвы. Создали, как обычно, особую комиссию по изучению передовой западной техники. Протезы разобрали на части. Исследовали все до мельчайших подробностей. Стали собирать, но ничего хорошего из этого не вышло. Целый месяц лучшие специалисты из столицы трудились впустую. Постепенно интерес к протезам спал. Москвичи уехали домой. Протезы в разобранном виде отнесли на склад. Комиссия распалась. А меня снова вызвали в дирекцию и предложили наконец-то доложить о результатах моего изобретательства. Сулили награды. Грозили наказаниями. Я решил капитулировать. Документацию на протезы я уже подготовил. И вот я сдал свое открытие на суд отдела.

При обсуждении моего изобретения в отделе Гробовой наговорил всякой ерунды. Сказал, что над ним надо еще серьезно поработать и что он этим займется сам. Все поняли, что мне не избежать его соавторства. Кое-кто мне посочувствовал. Большинство же одобрили замысел Гробового.

Когда мое изобретение передавали на обсуждение в дирекцию, авторами его уже стали Гробовой, я и еще один сотрудник отдела – холуй Гробового. В дирекции пришли в восторг от изобретения. Но директор сказал, что оно еще нуждается в доработке и что он этим займется сам. В результате мое изобретение пошло вверх уже от имени четырех авторов – директора, Гробового, меня и старшего инженера комбината. Холуя Гробового директор из списка вычеркнул.

В тресте и в обкоме партии одобрили изобретение. Сказали, что будут выдвигать его на Государственную премию. В Комбинате началось твориться нечто невообразимое. Оказалось, что все начальники Комбината так или иначе принимали в нем участие. Проблема авторства стала предметом обсуждения на заседании партийного бюро совместно с представителями райкома партии и треста. Гробовой высказал сомнение по поводу оставления меня в числе соавторов изобретения. Вспомнили мой скандал в больнице. Кто-то сказал, что были «сигналы» о моей моральной неустойчивости. Кто-то сказал, что ходят слухи о группе в Клубе, в которой ведутся нездоровые «разговоры». И меня из списка авторов изобретения исключили.

Когда узнали об этом, в Комбинате сначала выразили недоумение. Но вскоре вздохнули с облегчением: все-таки «этому карьеристу Гореву» не удалось вырваться вверх! Я же к моему удивлению отнесся к известию с полным равнодушием. Я ожидал, что именно так и случится.

Но все тревоги комбинатских претендентов на Государственную премию оказались впустую. В Обкоме партии передумали, решили, что в Москве будут смеяться над таким курьезным предложением. На премию от области решили выдвинуть за какое-то изобретение на мясо-молочном комбинате, позволяющее получать порошок молока вдвое быстрее, чем раньше, – как раз в духе «ускоренного развития». И мое изобретение сдали в архив.

Невеста

Невеста появилась в моей комнатушке вновь, как будто ничего не случилось. Она пришла, когда Солдата дома не было. Решила подождать, но Солдат где-то загулял, и она уснула, сидя на диване. Я положил ей под голову подушку, поднял ее ноги на диван, укрыл одеялом. За стенкой Соседка «шепталась» с Хахелем. Он сказал, что я наверняка «сплю с этой потаскухой». Соседка сказала, что у меня «эти самые дела» оторвало вместе с ногами. Хахель сказал, что «нынешняя молодежь всякие развратные фокусы придумала, и без этих самых дел обходиться может». Далее их разговор принял неописуемо пошлое и скабрезное направление. Наконец они утихомирились. Часа в три ночи притащился Солдат. Пытался ворваться в мою комнату с намерением набить морду «этой стерве», то есть Невесте. Мне пришлось применить силу, чтобы урезонить его. Невеста проснулась от пьяных криков и ругательств Солдата. До рассвета просидела с широко раскрытыми, но невидящими глазами. Не спал и я. Заговорить с ней я не решился. Утром она ушла, не сказав на прощание ни слова. Солдат спал на кухне, уткнувшись лицом в свою собственную блевотину.

Мысли гения

– Представь себе, – говорил Теоретик, – что на Земле существует всего один урод и этот урод – ты. Как ослабить или вообще заглушить твои страдания? А теперь представь себе, что на Земле существует всего один нормальный человек и этот человек – не ты. Как ослабить или вообще заглушить твою зависть к нему? Есть разные варианты решения таких проблем. Уничтожать уродов, если их меньшинство. Уничтожать здоровых, если их меньшинство. Сделать всех уродами. Сделать всех здоровыми. Какое решение наилучшее? Мы есть природа, часть всеобъемлющей природы. А природа находит свое наилучшее, то есть наиболее вероятное и доступное решение. Природа действует согласно фундаментальной аксиоме: в мире нет совершенства, все есть уродство, все суть уроды. Приглядись к самым, казалось бы, здоровым людям, и ты найдешь в них бесчисленные признаки уродства.

– Разные бывают уродства, – говорю я. – У Гробового одна нога чуть короче и тоньше другой, но это не мешает ему быть первым бабником Комбината. У нашего парторга испорчены зубы, изуродован мизинец на левой руке. Это не мешает ему чувствовать себя Аполлоном в сравнении с нами. Что считать уродством? Введи любые критерии, касающиеся миллионов людей, и ты увидишь, что уродство есть так или иначе исключение.

– Я категорически отвергаю твой релятивистски статистический подход, – возражает он. – Есть природные законы гармонии, обязательные для всех. Змеи, крокодилы, пауки, мокрицы безобразны, но не уродливы. Люди в прошлом тоже были всякими, но уродство не было существенным фактором человеческой жизни. Уродство есть чисто человеческое изобретение. Человек открыл уродство и развил его средствами искусства и идеологии до высочайшего уровня. Человек превратил уродство в господствующую тенденцию эволюции. Мы катимся в антимир – в мир антиздоровья, в мир всеобщего уродства. Всеобщая деградация – вот наше будущее. И мы его предшественники. Так воспоем же славу этому грядущему безобразию! Дадим ему теоретическое обоснование, и наши потомки будут с нашими именами носиться так же, как мы носимся с именами Евклида, Платона, Аристотеля!

Мысли червяка

Наш Комбинат зауспехив перестройке наградили орденом Трудового Красного Знамени. Директора наградили орденом Ленина, его заместителей и заведующих отделами, лабораториями и цехами – орденами рангом пониже, а прочую «мелочь» – медалями. Я получил медаль «За трудовую доблесть». Получать такую награду стыдно, а отказываться нельзя. Если бы отказался, меня немедленно исключили бы из партии и уволили с работы. А прожить на пенсию по инвалидности в моем положении невозможно. Поэтому я принимаю поздравления с таким видом, будто я этому безумно рад.