Текст книги "Жизнь и деяния видных российских юристов. Взлеты и падения"

Григорий Константинович Рогинский
(1895–1959)

«Падают стены…»

Г. К. Рогинский родился в 1895 году в Бобруйске, в еврейской семье. Кроме него, у Константина Григорьевича и Анны Марковны было еще двое детей: сын Борис и дочь Ревекка. До Октябрьской революции Григорий Рогинский нигде не служил – давал частные уроки. Он вступил в партию в 1917 году, а через год познакомился с Н. В. Крыленко, Председателем Революционного трибунала и главным обвинителем по политическим делам. Эта встреча во многом определила жизненный путь Рогинского. Молодой человек приглянулся «прокурору пролетарской революции», и тот сделал его своим техническим секретарем. Старательный и способный, Григорий Рогинский быстро завоевал доверие Крыленко, став вскоре его правой рукой. В 1921–1922 годах Григорий Константинович выдвинулся в число основных сотрудников трибунала. В последующие годы он работал в системе Верховного суда РСФСР, вначале в Ростове-на-Дону, а затем на Дальнем Востоке.

В 1925 году Рогинский вернулся в Москву, где до 1928 года занимал должность прокурора Уголовно-судебной коллегии Верховного суда РСФСР, а потом стал старшим помощником прокурора республики. Естественно, он принимал участие во всех важнейших делах того времени – в частности, выезжал в Ростов, где проделал большую работу по подготовке «шахтинского процесса» и исполнял на нем обязанности помощника главного обвинителя Крыленко. Ту же работу он провел и по делу Промпартии. В 1929–1930 годах Г. К. Рогинский был прокурором Северо-Кавказского края, потом снова вернулся в Москву. В 1931 году вместе с Крыленко он участвовал в процессе меньшевиков. Когда Н. В. Крыленко занял пост наркома юстиции РСФСР, он сделал Рогинского членом коллегии наркомата.

Вплоть до назначения Вышинского Прокурором РСФСР Рогинский фактически был заместителем Крыленко по прокуратуре. Назначение Вышинского прокурором республики Рогинский воспринял болезненно. «Он считал себя как бы обойденным, – вспоминал Крыленко, – и первое время отношения у них с Вышинским не налаживались, и я боялся, что они не сработаются». Однако все обошлось, и в апреле 1933 года Рогинский уже активно помогал Вышинскому в процессе английских инженеров. Они сработались до того, что назначенный в июле 1933 года заместителем Прокурора Союза ССР Вышинский потянул за собой и Рогинского, сделав это без согласия и ведома Н. В. Крыленко. Крыленко видел причину этого в своем двойственном отношении к Рогинскому: «Этот переход был вызван его явным недовольством мной, так как я колебался, выдвинуть ли его кандидатуру в Прокуроры РСФСР… Он был точным исполнительным работником, хорошим администратором, очень нажимистым и резким (до грубости), – но своего «я» политически ни во что не вносил, ни в область политических высказываний, ни в область теоретических дискуссий… Эта ограниченность его политического кругозора, его узость (а может быть, и заведомое скрывание и нежелание высказываться по острым вопросам) была причиной того, что я не выдвинул его кандидатуру в Прокуроры РСФСР».

С этого момента, вспоминал Крыленко, «началось резкое охлаждение наших личных отношений, вскоре перешедшее в очень натянутые, а в 1935 году – холодно-враждебные на почве вмешательства Прокуратуры Союза в управление личным составом прокуроров краев и областей, подчинявшихся одновременно и Прокуратуре Союза, и Наркомюсту РСФСР».

В Прокуратуре Союза ССР Рогинский занял должность старшего помощника прокурора, с «отнесением к его ведению отдела общего надзора за законностью», в марте следующего года он стал уже заведующим сектором по делам промышленности, а в апреле 1935 года постановлением ЦИК СССР утвержден в должности второго заместителя Прокурора Союза ССР. Он был легок на подъем и часто выезжал в командировки в различные регионы Союза: Дальневосточный край, Закавказье, Украину, Свердловск, Ростов-на-Дону и другие. В качестве заместителя Прокурора Союза ССР он курировал первое время уголовно-судебный отдел и Главную военную прокуратуру. После увольнения Ф. Е. Нюриной из прокуратуры республики в августе 1937 года Г. К. Рогинский некоторое время исполнял обязанности Прокурора РСФСР. Он являлся депутатом Верховного Совета РСФСР, был награжден орденом Ленина.

Рогинский был непосредственно причастен к гибели многих людей, чьи обвинительные заключения он так бесстрастно утверждал. Среди них немало прокурорских работников, в том числе первый Прокурор Союза ССР И. А. Акулов, и. о. прокурора республики Ф. Е. Нюрина, прокурор республики, нарком юстиции РСФСР и СССР Н. В. Крыленко – бывший благодетель Рогинского и прочие. Современники вспоминают, что, направляя в суд дела в отношении бывших соратников, Г. К. Рогинский, неуверенный и в собственной безопасности, был «неспокоен за себя и делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны работников НКВД». Например, Рогинский присутствовал на казни И. А. Акулова вместе с заместителем наркома внутренних дел Фриновским. Когда Акулов сказал: «Ведь вы же знаете, что я не виноват», Рогинский стал осыпать бывшего Прокурора Союза ССР бранью. Позже он признавался, что далеко не убежден в действительной виновности Акулова.

У Рогинского были веские основания опасаться за свою судьбу – Вышинский мог сдать его органам НКВД в любое время, что он и сделал 25 мая 1939 года, направив лично начальнику следственной части НКВД СССР Кобулову строго секретное письмо. Там сообщалось, что в уголовном деле бывших судебных и прокурорских работников Красноярского края имеются данные о принадлежности Рогинского к контрреволюционной организации, якобы существующей в органах прокуратуры, и приложены были протоколы допросов. Кобулов передал эти материалы для проверки своему заместителю Влодзимирскому.

Однако до ухода Вышинского из Прокуратуры Союза ССР Рогинский продолжал выполнять свои обязанности. Дамоклов меч опустился только в августе 1939 года – новый Прокурор Союза ССР Панкратьев нашел уважительную причину для увольнения Рогинского. В приказе было написано следующее: «За преступное отношение к жалобам и заявлениям, поступающим в Прокуратуру Союза ССР, тов. Рогинского Григория Константиновича, несущего непосредственную ответственность за работу аппарата по жалобам и заявлениям, снять с работы заместителя Прокурора Союза ССР». На самом же деле причиной увольнения были не жалобы, а некий мифический «заговор прокуроров», в котором будто бы участвовал и Рогинский. Ирония судьбы – ведь многих он сам отправлял под суд именно по такому же подозрению.

Почти месяц после увольнения Рогинского не трогали. Он жил в Москве, в Старопименовском переулке, вместе с женой Ириной Михайловной и восемнадцатилетним сыном Семеном.

5 сентября 1939 года за ним все-таки пришли. Постановление на арест вынес помощник начальника следственной части НКВД СССР Голованов, завизировал его Кобулов, а утвердил нарком внутренних дел Берия. Санкцию на арест дал Прокурор Союза ССР Панкратьев (он и Берия сделали это задним числом, только 7 сентября). В постановлении отмечалось, что «имеющимися в НКВД материалами Рогинский Г. К. достаточно изобличается как один из руководящих участников антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей в органах прокуратуры».

В отличие от многих политических дел того времени, трагическая развязка которых наступала очень быстро, дело Г. К. Рогинского расследовалось почти два года. Сначала он держался стойко и категорически отрицал какую-либо причастность к антисоветским организациям. Но, судя по всему, на него все время оказывалось жестокое психологическое давление – Григорий Константинович стал проявлять в тюрьме «истерические реакции», что выражалось в плаксивости и боязни ложиться в кровать из-за того, что на него якобы «падают стены и он проваливается в пропасть». В начале января 1940 года Рогинский был осмотрен врачами, и те констатировали: «Душевной болезнью не страдает, но обнаруживает ряд навязчивых ярких представлений неприятного характера, связанных со сложившейся для него ситуацией».

17 января 1940 года состоялась очная ставка Рогинского с одним из основных его «разоблачителей», бывшим прокурором Приморской области А. А. Любимовым-Гуревичем. Григорий Константинович назвал эти показания «ложью и клеветой». Но в тот же день, устав от бесплодной борьбы, он пишет письмо на имя Берии. «Настоящим заявляю, что прекращаю сопротивление следствию и стану на путь признания своей заговорщической работы против Советской власти. Подробные показания дам на следующих допросах. Я должен собраться с мыслями и вспомнить все подробности вражеской работы, как своей, так и своих сообщников». Спустя два дня на этом заявлении появилась резолюция Кобулова: «Т. Сергиенко. Допросить срочно и подробно Рогинского и доложить».

По всей видимости, своим письмом Рогинский хотел добиться небольшой передышки, а вовсе не имел намерения давать развернутые признательные показания – во всяком случае, их в деле нет. А вот в протоколе допроса от 9 марта 1940 года записано: «Участником антисоветской правотроцкистской организации я никогда не был, поэтому виновным себя в предъявленном мне обвинении я не признаю. Я признаю себя виновным лишь в том, что, работая заместителем Прокурора Союза

ССР, я вместе с другими лицами допустил в своей работе ряд преступных, по существу, антисоветских действий, за которые я должен нести уголовную ответственность».

Далее произошел следующий характерный диалог со следователем:

«Вопрос. В чем же конкретно заключалась ваша антисоветская деятельность в Прокуратуре СССР?

Ответ. Я сейчас не могу дисциплинировать свои мысли для того, чтобы рассказать о всей своей работе. Мне нужно изменить обстановку, тогда я расскажу все о своей преступной деятельности.

Вопрос. Что же вы хотите, выпустить вас на свободу?

Ответ. Я прошу, чтобы меня из внутренней тюрьмы НКВД перевели в другую тюрьму с более облегченным режимом, и тогда я начну давать показания о всей своей преступной работе.

Вопрос. Рогинский, вы государственный преступник, и вам надлежит говорить на следствии не об облегчении тюремного режима, а о своих вражеских делах. Прекратите крутиться и приступайте к показаниям.

Ответ. Прошу мне изменить тюремные условия. Я не в состоянии рассказывать следствию о своих преступлениях.

Вопрос. До сих пор упорно не желаете давать показания, ссылаясь на свое нервное расстройство. Прекратите свои увертки и говорите правду о ваших враждебных делах.

Ответ. Я уже говорил, что при таком психическом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не могу давать показания о своих преступлениях.

Вопрос. Из имеющегося у следствия акта психиатрической экспертизы видно, что ваше нервное расстройство – сплошная симуляция. Не валяйте дурака, а приступайте немедленно к показаниям.

Ответ. Я не симулянт. Все мои мысли направлены к тому, чтобы дисциплинировать себя и приступить к показаниям о своей преступной работе. Но я не могу взять себя в руки».

В полночь допрос был окончен. На этот раз следователю не удалось заставить его заговорить. Следующий раз допрашивали его ночью 29 марта 1940 года, но он снова заявил, что в «этой тюрьме» не может давать показания, и просил перевести его в другую, с более «щадящим» режимом.

Только через год, в Сухановской тюрьме, следователям удалось вырвать у Рогинского признание, что еще в 1929 году, в период пребывания на Северном Кавказе, у него возникло сомнение в правильности политики партии, а позже он, являясь участником правотроцкистской организации, вел активную борьбу с партией и Советским правительством «путем проведения подрывной работы в органах прокуратуры».

В показаниях, данных 28 июня 1941 года, Рогинский сказал: «Начиная с 1936 г. по заданию организации я проводил вредительскую работу в Прокуратуре Союза ССР по трем линиям, а именно: по жалобам, по делам прокурорского надзора и по линии санкционирования необоснованных арестов».

Хотя Г. К. Рогинский говорил о своих «преступлениях» лишь в общих чертах, не приводя никаких конкретных фактов, следователя вполне устроили его показания, и он стал готовить для направления в суд дело, разбухшее уже до двух больших томов. Кроме показаний Рогинского, к нему были приобщены протоколы допросов других лиц, соприкасавшихся с ним по работе (некоторые «обвинители» Рогинского к тому времени были уже расстреляны), – в частности, показания наркома внутренних дел Ежова, его заместителя Фриновского, наркома юстиции СССР Крыленко, бывших прокурорских работников: Леплевского, Деготя, Острогорского, Бурмистрова, Розовского и других.

7 июля 1941 года следователь 6-го отделения 2-го отдела следственной части НКГБ лейтенант госбезопасности Домашев составил обвинительное заключение, подписанное руководителями следственной части и утвержденное заместителем наркома госбезопасности СССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга Кобуловым. Через два дня на нем появилась резолюция заместителя Прокурора Союза ССР Сафонова: «Обвинительное заключение утверждаю. Направить дело в В[оенную] К[оллегию] Верхсуда СССР».

Обвинительное заключение было небольшим, всего пять страниц машинописного текста, и в нем не было приведено ни одного факта «преступной» деятельности Рогинского. Делались лишь краткие выписки из показаний лиц, «изобличавших» бывшего заместителя Прокурора Союза ССР, – также, впрочем, неконкретные. В таком виде дело поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Дело по обвинению Г. К. Рогинского слушалось на закрытом заседании 29 июля. Ни обвинителя, ни защитника, естественно, не было. Несмотря на обстановку военного времени, дело Рогинского слушалось более обстоятельно, чем другие политические дела, на которые хватало пятнадцати – двадцати минут. Протокол составлен достаточно подробно – по нему можно проследить, как же защищал себя Рогинский.

После нескольких формальных вопросов о личности подсудимого, ходатайствах и т. п. председательствующий Кандыбин лично огласил обвинительное заключение (обычно это делал секретарь). На вопрос о виновности Рогинский ответил: «Предъявленное обвинение мне понятно, виновным себя в антисоветской деятельности не признаю. Я виноват в том, в чем виноваты все прокурорские работники, проглядевшие вражескую работу в органах НКВД и в системе суда и прокуратуры».

После этого Кандыбин приступил к «изобличению» подсудимого, оглашая те или иные показания «свидетелей». Начал он с показаний бывшего Главного военного прокурора Розовского, который на следствии сказал, что Рогинский «препятствовал борьбе с фальсификацией следствия», не допускал «рассылки на места для расследования жалоб обвиняемых на неправильные методы следствия». Эти действия он расценил как «антисоветские».

Г. К. Рогинский ответил, что о фальсификации дел ему не было известно. Дела к нему поступали законченными, и он утверждал обвинительные заключения. О поступлении жалоб заключенных «на противозаконное ведение следствия» знало и руководство Прокуратуры СССР.

Тогда Кандыбин зачитал выдержку из показаний Фриновского, где говорилось о том, что Рогинский был причастен к правотроцкистской организации. Подсудимый вполне резонно заметил на это, что показания Фриновского неконкретны. «Он не называет меня участником антисоветской организации, а только предполагает, что я якобы являлся участником этой организации».

Председательствующий огласил показания Ежова. Последний сказал на следствии: «Антисоветские связи с Рогинским я не устанавливал, да и это было в известной мере вопросом формальным, ибо фактически антисоветский контакт между нами существовал, так как Рогинский видел и знал всю нашу преступную практику и ее покрывал».

Григорий Константинович парировал и эти «разоблачения»: «Откуда я мог знать о вражеской работе Ежова. За следствием наблюдала Главная военная прокуратура в лице Розовского, я никакого отношения к следствию не имел. Показания Ежова считаю вымышленными».

Кандыбин задал очередной вопрос: «Зубкин… показывает, что вами протоколы решений особого совещания подписывались без проверки материалов дела, за 30–40 минут подписывали 5–6 тысяч протоколов. Разве это не преступная практика в работе?» Рогинский ответил: «Протоколы решений особого совещания я никогда не подписывал, подписывал их сам Вышинский. Показания Зубкина в отношении меня не соответствуют действительности».

Тогда председательствующий решил воспользоваться «признательными» показаниями самого Рогинского. Выслушав их, Рогинский сказал: «Это же ложь. Человеческие силы имеют тоже предел. Я держался два года, не признавая себя виновным в антисоветских преступлениях, больше терпеть следственного режима я не мог. Следствием не добыто данных о том, кем я был завербован в антисоветскую организацию, где и когда. Это обстоятельство очень важно для доказательства моей вины».

Так и не добившись от Рогинского никакого признания, Кандыбин закрыл судебное следствие и предоставил подсудимому последнее слово. В нем Г. К. Рогинский сказал: «Граждане судьи, в антисоветских преступлениях я не повинен. Я прошу проанализировать мой жизненный путь. Я всегда и везде проводил правильную политику партии и Советского правительства, я вел борьбу с троцкистской оппозицией. В 1925–1927 годах я беспощадно громил «рабочую» оппозицию, проникнувшую в Верховный Суд Союза ССР. Будучи на Кавказе, я вел ожесточенную борьбу с кулачеством. В то время Андреев называл меня огнетушителем. Все последующие годы я по-большевистски вел борьбу с врагами партии и советского народа. Я повинен в том, в чем повинны все работники прокуратуры и суда, что просмотрели вражескую работу некоторых работников НКВД и что к следственным делам относились упрощенчески. Если суд вынесет мне обвинительный приговор, то это будет крупнейшей судебной ошибкой. Я неповинен. Жду только одного: чтобы мое дело объективно было доследовано».

Суд удалился на совещание, и вскоре был вынесен приговор: «Рогинского Григория Константиновича подвергнуть лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях сроком на пятнадцать лет, с последующим поражением в политических правах на пять лет и с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества».

Г. К. Рогинский избежал смертного приговора, обычного в подобных делах. Начавшаяся ли война была тому причиной или что-то иное – сказать трудно. После освобождения Рогинский поселился в Красноярске. Умер он в возрасте шестидесяти четырех лет 17 декабря 1959 года. В ноябре 1992 года его посмертно реабилитировали.

Николай Михайлович Рычков
(1897–1959)

«Крепкий большевик»

Николай Михайлович Рычков родился 20 ноября 1897 года в поселке Белохолуницкого завода Слободского уезда Вятской губернии, в простой рабочей семье. Его отец, Михаил Рычков, сын крепостного крестьянина, с тринадцатилетнего возраста познал тяжесть труда. Он работал в Вятской губернии, в Баку, в Омске и, наконец, освоив профессию литейщика, перебрался на Урал, где до самой смерти в мае 1917 года трудился на Надеждинском заводе в Кабаковске. Мать, вышедшая из семьи плотника, всю жизнь хлопотала по хозяйству. «Семья была большая, здоровье у отца слабое, и материальная нужда всегда была спутницей нашей жизни», – вспоминал позднее Рычков.

Николай рано приобщился к труду – надо было помогать отцу. С двенадцати лет он служил мальчиком на побегушках на том же заводе, затем пристрастился к токарному делу и, пробыв какое-то время в учениках, стал квалифицированным токарем по металлу. На Надеждинском заводе Николай Рычков работал до Февральской революции.

С юности Николай постоянно тянулся к знаниям, однако учиться ему почти не довелось. Когда семья проживала в Баку, он был принят в Пушкинское начальное училище и пробыл там два с половиной года. Но учеба закончилась очень скоро, так как отец, уволенный с работы за участие в забастовке, вынужден был перебраться на Урал. Там Николая в школу не приняли под предлогом отсутствия мест. На самом деле, как вспоминал Н. М. Рычков, требовалась «смазка», другими словами – взятка, но его отец свободными деньгами не располагал. Николай по мере сил и возможностей занимался самообразованием, много, но бессистемно читал, однако ни в какие учебные заведения так и не поступил.

Еще до Февральской революции Рычков близко познакомился с некоторыми революционерами, и те стали снабжать его нелегальной литературой. После свержения царя, в марте 1917 года, когда на Надеждинском заводе стали создаваться первые партийные группы, Н. М. Рычков вступил в члены РСДРП (б). Рекомендовали его в партию рабочие Василий Соболев и Семен Маков. Сразу же после Октябрьской революции девятнадцатилетний Николай Рычков поступил на службу в советские органы. Первое время был ответственным секретарем, а затем и заведующим отделом Надеждинского Совета рабочих и солдатских депутатов. В 1918 году уральские рабочие избрали его делегатом V Чрезвычайного съезда Советов. В июле 1918 года он стал красногвардейцем. Н. М. Рычкову довелось сражаться на Восточном фронте, на ялуторовском направлении. В октябре 1918 года он оставил военную службу и уехал на Урал, где до апреля 1919 года служил в Белохолуницкой и Слободской уездных чрезвычайных комиссиях. Затем способному молодому чекисту доверили более ответственный пост – секретаря и члена коллегии Вятской губчека. Через три месяца его перевели на ту же должность в Пермскую губернию. В апреле 1920 года решением ЦК партии Н. М. Рычков был откомандирован на работу в военно-судебные органы Красной армии. С мая 1920-го по октябрь 1921 года он занимал должность заместителя председателя революционного трибунала войск ВОХР Восточно-Сибирского округа в Красноярске, а затем в течение года – ревтрибунала 5-й армии в Иркутске.

В мае 1922 года была учреждена советская прокуратура, а в августе – октябре стали формироваться военные прокуратуры округов и фронтов. Прокурорами назначались главным образом члены военных трибуналов и политработники. Первым прокурором Военной коллегии Верховного трибунала при ВЦИК (позднее он именовался уже Главным военным прокурором) стал Николай Иванович Татаринцев, тридцатилетний большевик, бывший во время Гражданской войны комбригом, а затем председателем военного трибунала 5-й армии.

Одним из первых военных прокуроров становится и Николай Михайлович Рычков. В октябре 1922 года Н. И. Татаринцев, его бывший начальник по ревтрибуналу 5-й армии, выдвинул Н. М. Рычкова на должность военного прокурора Восточно-Сибирского военного округа, откуда тот в феврале 1923 года был переведен в Западно-Сибирский и Сибирский округа (в Омске и Новосибирске). Там Рычков прослужил до апреля 1927 года.

В мае 1927 года Н. М. Рычкова переводят в Москву помощником прокурора в отдел военной прокуратуры Верховного суда СССР, который тогда возглавлял Петр Ильич Павловский. Наконец, в январе 1931 года, ЦК ВКП(б) выдвинул Николая Михайловича на более ответственный пост – он стал членом Военной коллегии Верховного суда СССР. Именно тогда начал со страшной силой раскручиваться маховик репрессий, беспощадно перемалывавший судьбы сотен тысяч людей. Свою кровавую лепту в борьбу со всякого рода «контрреволюционерами», «вредителями» и иными «врагами народа» внесла и Военная коллегия Верховного суда СССР во главе с такой одиозной личностью, как В. В. Ульрих. Конечно же, и сам Рычков был одним из тех, кто приводил в движение зловещий маховик.

В октябре 1933 года Н. М. Рычков, как и все другие члены партии, проходил чистку в комиссии партийной ячейки Прокуратуры СССР и Верховного суда СССР. Он подробно рассказал о себе и своей служебной деятельности, ответил на вопросы.

Первым в прениях выступил заместитель Председателя Верховного суда СССР М. И. Васильев-Южин. Он сказал: «Товарищ Рычков один из самых вдумчивых членов Военной коллегии, но по судебным делам в отдельных случаях им допускались ошибки. Например, был случай, когда он приговорил к высшей мере наказания машиниста. Надзорная тройка заменила долгосрочным лишением свободы. В остальном товарищ Рычков крепкий большевик».

Выступивший вслед за ним председатель Военной коллегии В. В. Ульрих назвал Рычкова одним из лучших членов коллегии. Он не согласился с оценкой Васильева-Южина, что осуждение машиниста к расстрелу – судебная ошибка, так как тот, по его словам, был в самом деле виноват. Комиссия постановила: «Рычкова Н. М. считать проверенным».

Служба в органах военной юстиции принесла Н. М. Рычкову ряд наград. В 1928 году Реввоенсоветом республики он был награжден именными серебряными часами, а в 1933 году – золотыми. 20 августа 1937 года «за образцовое выполнение задания правительства» удостоен высшей награды – ордена Ленина.

К тому времени Николай Михайлович был женат на дочери профессионального революционера, Ариадне Михайловне Морозовой. Его жена работала врачом-педиатром в клинике МГУ (после войны она была сотрудником Московского городского отдела здравоохранения). У Рычкова было четверо детей: сыновья Виктор, Юрий и Борис и дочь Наталья.

28 августа 1937 года приказом Прокурора Союза ССР Вышинского Николай Михайлович Рычков был назначен прокурором республики. Пробыл он на этом посту всего пять месяцев. Когда он пришел в прокуратуру республики, то обнаружил, что в ряде важнейших участков центрального аппарата «положение было катастрофическим», особенно в отделе жалоб – там без всякого движения лежали, большей частью в мешках, почти 20 тысяч жалоб и заявлений граждан, «вплоть до личных, интимного порядка, писем помощников прокурора». Оперативные отделы их почти не рассматривали. Еще более удручающее положение сложилось в областных прокуратурах. Служебная дисциплина была низкой. На запросы прокуратуры республики местные прокуроры, по существу, не реагировали. Н. М. Рычков стал вызывать к себе прокуроров областей для личных объяснений. К январю 1938 года Николаю Михайловичу удалось решительно перестроить всю работу по рассмотрению жалоб – теперь в Прокуратуре РСФСР вместо 20 тысяч остались нерассмотренными всего 650 первичных и повторных заявлений.

12—19 января 1938 года в Москве состоялась 1-я сессия Верховного Совета СССР. После уничижительной критики наркома юстиции СССР Н. В. Крыленко, прозвучавшей в речи депутата Багирова, всем стало ясно, что удача на этот раз улыбнулась Рычкову. 19 января на третьем, заключительном совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей выступил В. М. Молотов с речью об образовании нового правительства СССР. Перечисляя его состав, он просил депутатов утвердить народным комиссаром юстиции СССР Николая Михайловича Рычкова.

За время своей работы в Народном комиссариате юстиции СССР Н. М. Рычков совместно с Прокурором Союза ССР подписал целый ряд приказов, направленных на усиление борьбы с преступностью, – все они свидетельствуют о чрезвычайной жесткости проводимой тогда политики. Так, в июле 1940 года совместно с М. И. Панкратьевым он направил на места приказ, в соответствии с которым рабочие и служащие, допустившие опоздания без уважительных причин более чем на двадцать минут после обеденного перерыва или самовольный уход с работы ранее чем за двадцать минут до обеденного перерыва, подлежали привлечению к уголовной ответственности как за прогул (по части 2-й статьи 5-й Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года).

Стоит напомнить, что спрос с работников органов прокуратуры и юстиции, а также судей за неукоснительное выполнение приказов был тогда самый строгий. Любые послабления в карательной практике могли повлечь за собой не только отрешение «провинившегося» от занимаемой должности, но и предание его суду. В августе 1940 года коллегия Наркомюста СССР под председательством Рычкова дважды рассматривала вопросы применения указа от 26 июня 1940 года. Несколько судей, проявивших либерализм в отношении «прогульщиков», сами были отданы под суд. Был уволен нарком юстиции Белорусской ССР, который отказался привлекать к ответственности за прогулы временных и сезонных работников, полагая, что действие указа распространяется только на лиц, постоянно работающих на производстве. Рычков строго предупредил также наркомов юстиции Украины, Узбекистана и Азербайджана.

С началом Великой Отечественной войны наркому юстиции СССР Н. М. Рычкову пришлось работать особенно напряженно. Он направил на места множество указаний и приказов, обращая особое внимание на наведение порядка в исполнении судебных решений, необходимость чуткого отношения к обращениям военнослужащих и членов их семей. В экстренном порядке был подготовлен сборник законодательных актов о пособиях, пенсиях и льготах семьям военнослужащих рядового и начальствующего состава. В одном из своих приказов от 29 июня 1941 года Рычков отмечал, что в эти трудные для всей страны дни «прямым преступлением является волокита, бюрократизм при рассмотрении уголовных и гражданских дел». В другом приказе он обращал внимание на то, что «ни на один день ни один участок народного суда не должен оставаться без народного судьи». Начальники управлений Наркомюста и наркомы юстиции союзных республик должны были лично «ежедневно и ежечасно» решать вопросы укомплектования судов.

Пост наркома (а с 1946 года – министра) юстиции СССР Н. М. Рычков занимал десять лет. За это время он дважды был награжден орденом Ленина, двумя орденами Кр асного Знамени. Был избран депутатом Верховного Совета РСФСР 1-го созыва (в 1938 году) и депутатом Верховного Совета СССР 2-го созыва (в 1946 году). 28 августа 1944 года ему присвоили воинское звание генерал-лейтенанта юстиции.

«Придирки» к Н. М. Рычкову начались сразу же после окончания Великой Отечественной войны. Вначале он получил выговор от Секретариата ЦК ВКП(б) за назначение людей на должности председателей военных трибуналов без предварительного согласования с ЦК партии. В декабре 1946 года заместитель начальника управления кадров ЦК ВКП(б) Никитин и заместитель заведующего отделом этого же управления Бакакин направили на имя секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова большую записку «О неправильном стиле руководства министра юстиции Союза ССР тов. Рычкова Н. М.». В ней Николай Михайлович обвинялся чуть ли не в полном развале всей работы Министерства юстиции. На него возлагалась также ответственность за создание «специальных судов» (их было тогда в стране 887), которые по своей численности уже стояли на втором месте после народных судов, и за нарушения, допускавшиеся судьями.

Авторы записки делали следующий вывод: «Считаем, что т. Рычкова в интересах дела надо очень серьезно предупредить, иначе он, а вместе с ним и Министерство юстиции СССР и его органы на местах по-прежнему будут не выполнять те требования, которые к ним предъявляются Партией и Правительством». Вскоре к служебным неурядицам добавились и личные. Комитет партийного контроля при ЦК ВКП(б) объявил ему выговор за незаконное расходование на строительство личной дачи денежных средств и стройматериалов, принадлежащих министерству.