Текст книги "Победа для Ники"

Глава 12

– Спасатель! И как я сразу не догадался! – хлопнул себя по лбу Виктор. – Слишком профессионально он оказывал помощь Вере… Если врач, наверняка знал бы о заземлении. Я всю голову сломал, а он оказался пляжным спасателем!

– Погоди-ка. – Я пристально взглянула на Виктора, не разделяя его странного энтузиазма. С момента признания Авдеева прошло уже два дня, а мы так толком ничего и не обсудили, обменявшись за это время от силы десятком слов. – Выходит, ты давно подозревал его? Почему тогда не делился сомнениями со мной?

Но Виктор будто не слышал меня, увлеченный недавними сногсшибательными открытиями. Разоблачение писателя поглотило его целиком, заставив забыть обо всем на свете. Днями напролет мой красавчик пропадал в компании доблестных правоохранителей. Появлялся он лишь к ужину – чтобы, наскоро перекусив, провести очередной конкурсный день. Столик жюри лишился трех человек, но, по слухам, спонсор настоял на продолжении программы фестиваля, в организацию которого вложил немало средств. Вечерами Виктор выглядел настолько измотанным, что совесть не позволяла мне обрушивать на него все свои вопросы.

Спросить и правда было о чем. «Парящий Пегас» лихорадило от сплетен – одна краше другой… Я избегала участия в пересудах, но набор доступных фактов был слишком скуден, чтобы составить полную картину произошедшего.

Делиться сомнениями с Дорой я опасалась. Тетя, похоже, совсем забыла о фестивале: по телефону она взахлеб рассказывала об импровизированных экскурсиях, на которые вытаскивал ее дядя Миша, и делилась байками о Ричарде-Румпеле, упорно не желавшем подавать лапу. Возвращаться из больницы Дора отказывалась: Вера была еще слишком слаба, чтобы оставлять ее без внимания.

Одиночество не шло мне на пользу: я сходила с ума от неопределенности и никак не могла заставить себя усесться за написание монопьесы. К тому же меня мучило смутное ощущение – нечто, связанное с Виктором. Я не могла сформулировать точно, что именно казалось мне странным, – его слова, жесты или поведение. Но что-то упорно маячило на задворках сознания, не давая мне покоя.

Поэтому, когда Виктор вдруг появился на пороге номера после обеда непривычно рано, меня захлестнул прилив адреналина. Неужели наконец-то наступит ясность и я смогу переключиться на выполнение конкурсного задания?

– Место на кладбище проверяют. Нужно провести ряд генетических исследований, чтобы подтвердить, кто на самом деле там покоится. Но это труда не составит. А Лазуревские уже во всем сознались, – деловито сообщил Виктор. – Эта Марина Львовна оказалась крепким орешком: до последнего разыгрывала оскорбленную невинность, козыряла серьезными связями. Но не на тех напала: ей сообщили о признании супруга, предъявили фотографии настоящего Лазуревского – редкие снимки, о существовании которых она и не подозревала. Осознав, что упираться нет смысла, она принялась валить все на подельников, да так искусно! Определенно, у этой дамы – настоящий талант аферистки…

Я слушала – и словно наяву видела горящие жгучим любопытством глазки и величаво вскинутую голову. Что ж, стоило отдать должное этой женщине: она продумала всю операцию от и до, ничего не упустила! В голове не укладывается: разыграла собственную «моно-пьесу» в поезде ради нас с Дорой! Кстати, а с какой радости мы удостоились подобной чести?

– Ника, неужели ты до сих пор не догадалась? У твоей тети не самое распространенное имя. Это ведь оно стояло на том самом конверте, который Лазуревский хотел отправить незадолго до смерти. Надежда… то есть Марина… она действительно прочитала письмо и спрятала его. Потом взяла подписанный Стасом конверт и вложила туда лист, который напечатала на машинке. Оцени коварство жеста: сама форма письма была крайне унизительной, а выглядело все достоверно, даже подделывать почерк не пришлось!

Что ж, вполне логично. Или все-таки нет? Почему Марина сразу не уничтожила письмо, которое дал ей Лазуревский?

– Все просто, – с довольным видом циркача, разоблачающего перед публикой фокус, развел руками Виктор. – В самом тексте не было обращения по имени, только теплые слова. Впоследствии можно было козырять письмом, говорить, что оно адресовано ей. У этой женщины ведь имелось несколько планов, в зависимости от развития ситуации. Сначала она рассчитывала окрутить Стаса, женить его, уже обессиленного, на себе, потом стать безутешной вдовой, получить права на литературное наследие. Но оказалось, что гораздо выгоднее эксплуатировать живого Лазуревского, точнее, человека, играющего его роль. Для этого требовалось убрать из общественного доступа все, так или иначе связанное с поэтом. В этом отношении Дора представляла серьезную угрозу. Твоя тетя дружила с Лазуревским, близко общалась с ним. Такой человек мог доставить немало проблем.

Ага, наконец-то все встает на свои места… Много лет назад, положив в конверт сухое уведомление о разрыве отношений, Марина устранила опасную подругу Лазуревского и преспокойно забыла о ней. В какой-то момент супруга писателя совсем утратила бдительность и перестала лично проверять список присланных на фестиваль заявок. А когда хватилась и с ужасом узрела в одной из них приметное имя «Дора», было уже поздно: мы с тетушкой вовсю неслись к заветному морю.

Но пасовать перед трудностями было не в характере Марины. Она лично позвонила Доре по указанному в заявке телефону под видом секретаря фестиваля. Осознав, что тетя решительно настроена участвовать в мероприятии, Лазуревская выведала, в каком именно поезде мы поедем. Шустрой дамочке, с ее обширными связями, не составило труда организовать два нужных билета – для себя и своей верной подружки. В вагоне-ресторане Дора опрометчиво во всеуслышание объявила о том, что везет с собой альбом с письмами и фотографиями. Остальное было делом техники: пока «попутчица» отвлекала нас разговорами, пытаясь понять, насколько опасна Дора, ее товарка задурила голову проводнику, заполучив у него дубликат ключа-карты.

Проводник, к слову, лишь недавно признался, что открыл чужое купе незнакомой женщине. Та буквально ворвалась к нему, срывающимся голосом заявив, что подозревает двух пассажирок в краже своих вещей. Согласившись, что привлекать полицию без доказательств будет опрометчиво, парень лично пошел проверять содержимое купе. Пока он заглядывал за сиденья, подруга Марины быстро выудила из тетиной сумки заветный альбом и поспешила удалиться – мол, простите, ошиблась. Проводник потом не мог толком объяснить, почему же поддался на нехитрую уловку, лишь качал головой и твердил что-то о техниках НЛП…

К аргументу «ловко окрутила хитрая баба» прибег и любовник Марины. Какое-то время здоровяк нелепо разыгрывал из себя нечто среднее между пылким Вертером и трепетным Ленским. Мол, влюбился до потери пульса, вот и наворотил дел… Но, узнав о предательстве дамы сердца, попытавшейся сделать его чуть ли не главным зачинщиком всех махинаций, сознался: принимал активное участие во многих проектах, но руководила всем Марина. Он же лишь покрывал поддельного Лазуревского, обманывал спонсоров, мастерски раздувая сметы, и «попиливал» средства грантов. А то, что невольно чуть не отправил в лучший из миров двух женщин, – это так… досадное недоразумение.

Детина клялся и божился, что злого умысла не имел. Паниковал – да, действовал опрометчиво – вне всяких сомнений, но губить этих странных, немного эксцентричных теток – никогда! А если они и попали в больницу, так сами виноваты: нечего было народ почем зря баламутить…

И кто мог предположить, что балка рухнет прямо на Веру Шторм? Кульминация ее стихотворения явно не сулила ничего хорошего, вот парень и решил быстро опустить занавес, чтобы прерывать выступление. Пульт очень кстати оказался на полу, под ногой, а нащупать нужную кнопку труда не составило – разобраться в сценической технике здоровяк мог с закрытыми глазами. Кстати, приметные «лепреконовские» носки – часть ограниченной коллекции с символикой фестиваля, которые он, исполнительный директор мероприятия, обязательно еще выпустит!

– Самонадеянный молодой человек, – хмыкнул Виктор. – Уверяет, что и с твоей тетей вышла чистой воды случайность. Просто хотел заставить ее замолчать, выключив микрофон. Как раз очень вовремя оказался у сцены рядом с пультом, нажал кнопочку… И даже предположить не мог, что дама метнется к другому, сломанному. Так и выходит, что кругом не виноват… Что же касается Доры, то к тому моменту она явно все поняла. Не сразу, но заподозрила, что Лазуревский – не настоящий.

Он немного помолчал, думая о чем-то своем, и покачал головой:

– По-моему, Ника, ты недооценила роль своей тети в жизни Лазуревского. Авдеев действительно припрятал кое-что от покойного поэта – ребята из органов нашли в доме тайник с бумагами, в том числе тетрадь с неизданными стихами. Сохранилось и письмо, но его покажут нам позже. А пока… вуаля!

Многообещающим жестом фокусника Виктор извлек из кармана самую обыкновенную флешку и вставил ее в одно из гнезд телевизора. Может, руководство гостиницы и скупилось на сценическое оборудование, но на технике в номерах точно не экономило. Пара щелчков пультом – и на экране предстали стройные ряды папок.

– От Лазуревского осталась катушка со старой видеозаписью. – Виктор пробежался по файлам, ища нужный. – Качество, конечно, оставляет желать лучшего, это ведь не оцифрованная версия, а то, что я записал на телефон, когда видео пустили прямо на стену комнаты. Звука, разумеется, нет. Но все равно весьма занимательно. Вот, смотри…

Передо мной предстала черно-белая запись – явно старая, плохого качества. Я сощурилась, постепенно угадывая в расплывавшихся контурах блестящую водную гладь, фигурки людей на пляже, очертания каменного крылатого коня… Камера метнулась в сторону какого-то забора, выхватывая нечто, напоминавшее написанный от руки плакат. Точно, плакат! На белом куске ватмана, среди разбросанных тут и там изображений морских коньков и русалок, стояли четкие буквы:

 
«Владыка морской приглашает на праздник!
О, наш Посейдон – это сущий проказник:
Гнев сменит на милость с готовностью он,
Но только когда все придем на поклон!»
 

Слово «все» в последней строчке пляжной «зазывалочки» было обведено несколько раз. Во всем этом – в жирно выделенных буквах, старательно прорисованных фигурках, даже в бумажных лепестках, приделанных к канцелярским кнопкам, – чувствовались неуемный энтузиазм и энергия молодости.

Камера снова скакнула в сторону, демонстрируя несколько десятков людей, сгрудившихся на пляже у подножия деревянного пирса. Качество записи не позволяло детально рассмотреть лица зрителей, но радостное оживление буквально пронизывало изображение. Все – и перепачканные песком детишки, и их дородные, еле втиснутые в купальники бабушки, и подтянутые молодые пары – замерли в предвкушении праздника.

Мгновение – и к пирсу потянулась кавалькада сказочных персонажей: девушки в бумажных бусах и с плавниками из картона, молодые люди с сетями и удочками, даже парочка седовласых пузатых дядек, перемазанных краской. Ах, как жалко, что у богемной компании активистов не было возможности снимать видео в цвете! Наверняка это представление с самодельными, но такими милыми костюмами изобиловало яркими красками и пестрыми узорами… Я снова напрягла зрение, рассматривая вереницу морских коньков, нимф, рыбаков и леших. И какая же досада, что в записи нет звука! Интересно было бы послушать, что наигрывали три морячка с флейтами и грузный пират с баяном.

Продолжая шествие, герои немного расступились, и в самом центре процессии возникло что-то наподобие паланкина – сколоченные из деревянных досок носилки с брошенной сверху подушкой, которые несли четверо обернутых в простыни мужчин. Я скользнула взглядом выше и обмерла: на подушке восседала полная достоинства русалка. Лиф от купальника подчеркивал идеальную форму ее груди, пластмассовые браслеты обвивали изящные руки, а нижняя часть туловища была упакована в нечто вроде летней юбки, к подолу которой пришили ладно скроенный хвост. Голову девушки венчал обруч из фольги, с которого, спутываясь с длинными темными волосами, струился серебристый дождик.

Я застыла на месте, напряженно вглядываясь в Русалку. На немного размытой записи ее лицо представало весьма схематично, но вмиг угадывались глаза – огромные, глубокие, будто бездонные колодцы… Их контур был очерчен карандашом, что добавляло выразительности, как в немом кино. В какой-то момент девушка повернулась, и я заметила на ее щеке родинку. Приметную родинку, которую прекрасно знала с детства. Так вот какой ты была в двадцать с небольшим, моя любимая взбалмошная тетушка!

Забыв обо всем на свете, я придвинулась к экрану. Мерное шествие между тем перерастало в первоклассный экшен: в какой-то момент на праздничную колонну со всех сторон набросились морские черти. Обмотанные тряпками, перепачканные мазутом, с рогами из проволоки, они под деланый ужас захваченных врасплох зрителей мигом разметали стройный ряд морских персонажей. Один из злодеев подлетел к паланкину, схватил Русалку и, перебросив ее через плечо, скрылся с пленницей за кабинками для переодевания. Подельники понеслись следом.

Дальнейшее действо шло по вполне предсказуемому сценарию. Участники разгромленной колонны долго и показно страдали, заламывая руки. Нимфы терли ладонями сухие глаза, а пират с баяном, оправившись от потрясения, толкал публике какую-то пламенную, судя по мимике, речь. Наконец, присутствующие на пляже, повинуясь его призыву, обернулись к пирсу и простерли руки к линии горизонта. Минута-другая – и все в едином порыве бросились к кромке воды.

Порыскав по спинам зрителей, камера наконец-то выбралась на оперативный простор. Теперь стало понятно, что именно вызвало всеобщее воодушевление: рассекая ровную морскую гладь, к берегу на всех парах летел катер. В нем виднелась пышущая мощью фигура бородатого старца в бесформенной хламиде. Солнце отражалось от украшавшей его голову короны и грозного трезубца, в котором угадывалась… обыкновенная лопата.

Когда катер к восторгу зрителей зарылся носом в песок, Посейдон выпрыгнул на берег с не свойственной его статусу прытью. Разинув в изумлении рот, я смотрела на подтянутую фигуру, сильные загорелые руки в прорезях хламиды, благородные черты лица, наполовину скрытые бородой из мочалки…

Посейдон долго потрясал трезубцем и, судя по гримасам, призывал на рогатые головы налетчиков самые жестокие кары. Далее следовал импровизированный концерт с участием зрителей: умасливая Владыку морского, детки плясали, взрослые водили хороводы по пляжу, а одна пожилая дама что-то спела под баян. Основательно насмеявшись и напрыгавшись, публика выстроилась полукругом. Картинно встав в самую середину и дирижируя в такт длинными пальцами, Посейдон что-то продекламировал, стукнул о песок трезубцем – и как по заказу из-за пляжных кабинок показались морские черти. Теперь они еле шли, виновато свесив голову, а двое из раскаявшихся злодеев бережно несли на вытянутых руках Русалку.

Публика и персонажи с восторгом приветствовали спасенную Посейдоном героиню. Которая, сбросив с себя хвост, осталась в лифе и маленькой задорной юбочке. Посейдон произнес эмоциональную речь, а потом, лихо сдернув хламиду и бороду, оказался в рубашке поло и шортах. В финале праздника все персонажи, включая преобразившихся Русалку и Владыку морского, исполнили веселый незатейливый танец.

Я смотрела на четкие движения главного героя, не в силах оправиться от потрясения. Рост выше среднего, мускулистая фигура с кубиками пресса, выгоревшие на солнце волосы, обворожительная улыбка, хорошо знакомые жесты… У меня в голове, совсем как в момент разговора с подставным Лазуревским, роились множество «почему». Почему Виктор блестяще знает древнегреческие мифы? Почему он в курсе всех дел правоохранителей? Почему подслушивал со мной на балконе? Почему так ненавидит Авдеева? Почему, подозревая его, ни разу не поделился сомнениями со мной? Почему у следователей появились редкие снимки поэта? Почему генетическая экспертиза не представляет проблем? И главное, почему на видео сорокалетней давности оказался… герой моего актуального романа?

Запись давно закончилась, Виктор уже вытащил флешку и принялся что-то комментировать, а я, забыв обо всем на свете, так и сидела на месте, неинтеллигентно разинув рот. Наконец, собравшись с силами, я перевела взгляд с померкшего экрана на инкарнацию Лазуревского, и губы сами собой произнесли:

– А ты, собственно, кто?

– Хм, – расплылся он в улыбке, словно только и ждал чего-то подобного. – Позволь представиться по всей форме. Сергеев Виктор Андреевич.

– ???

– А что тебя смущает?

Этот наглец еще и потешался над моим недоумением!

– Могу показать паспорт. Кстати, страница о семейном положении абсолютно чиста. Пока чиста, надеюсь.

– Хватит! – Меня уже колотило то ли от раздражения, то ли от нетерпения. – Прекрати молоть ерунду, переходи к главному!

– К моему семейному положению? Охотно, – живо отреагировал он, но, взглянув на меня и верно оценив перспективу быть придушенным на месте, сменил тон на деловитый. – Ладно, рассказываю дальше. Сергеев Виктор Андреевич, родился в одном славном уральском городке, династию инженеров не продолжил, выбрал творческую стезю и уехал учиться в столицу. Хотя насчет династии – вопрос спорный, гены все равно сыграли свою роль. Мой отец, Сергеев Андрей Станиславович, любил выступать в заводской самодеятельности. Такие частушки сочинял – живот надорвешь…

Что? Станиславович? Виктор еще что-то говорил, с хитрой улыбкой наблюдая за моей реакцией, а я, не в силах спродуцировать ни одной связной мысли, так и сидела на месте с открытым ртом. Интересно, сколько потрясений может вынести человек за короткий срок, прежде чем двинется рассудком? В моем случае процесс явно уже начался, раз я не могу собраться и выплыть из хаотического потока настойчивых «почему».

– Ника, не пугай меня так. – Кажется, Виктор наконец-то осознал всю глубину овладевшего мной шока и решил снизойти до простых, без вывертов, объяснений. – Мой дед, Станислав Николаевич Сергеев, женился еще студентом, совсем зеленым юнцом. Вместе с супругой их по распределению отправили на Урал, развивать металлургическую промышленность. Там и родился их сын, мой отец. Толком не знаю, что разладилось потом в семейной жизни, только у отца вскоре появился отчим – отличный мужик, стоит признать. А дед уехал за мечтой к самому синему морю, став поэтом Лазуревским.

Я напряженно слушала, пытаясь не пропустить ни малейшей детали. Своей распространенной фамилии Стас нисколько не стеснялся, но в литературных журналах его частенько путали с однофамильцами, да и хотелось по молодости чего-то необычного, того, что подчеркнуло бы его близость к морской стихии. Стихи Лазуревского, может быть, и не были шедеврами, но его творчество бурлило искренностью и задором молодости. А главным талантом поэта была невероятная харизма – прямо-таки магическое обаяние, под действие которого подпадали все, кто хотя бы раз пообщался с ним.

Сына Стас не забывал: исправно высылал ему деньги и подарки, изредка приезжал повидаться. Но Андрюша уже называл папой другого мужчину, да и Лазуревский чувствовал себя чужим среди близких когда-то людей. Так они и разошлись: Стас поддерживал сына материально, оставаясь его отцом по документам, а тот сохранил фамилию Сергеев и следил за творчеством поэта, которого воспринимал скорее как чужого человека, живого классика.

– Мне с детства привили уважение к деду. Собственно, я даже видел его всего несколько раз. – Виктор завел глаза к потолку, вспоминая. – Сильный, высокий, приятно пахнувший модным парфюмом, он врывался в мою жизнь на каких-то пару часов… Подбрасывал кверху, ловил своими мощными ручищами, оставлял гору подарков – книги с любимыми мифами, игрушки, сладости. А потом… потом он пропал из нашего поля зрения. Мы не сразу осознали это: я как раз только пошел в школу, потом заболела бабушка, а через несколько лет погиб отец – несчастный случай на заводе. Словом, нам с мамой было не до воспоминаний о поэте. Позже, конечно, неоднократно пытались связаться с ним, но ответа не получали. Подумали – возгордился, обиделись смертельно. Но о корнях я не забывал никогда. Однажды, уже получив диплом режиссера, случайно наткнулся на фотографии деда. В голове тут же возникла идея – снять игровое кино о высокомерном писателе, который безжалостно порвал все связи с родными…

Каково же было удивление Виктора, когда, отправившись за вдохновением в Пегасовую бухту под видом туриста, он застал бледную тень былого Лазуревского. Все в литераторе – манера говорить, жесты, редкая вымученная улыбка – ничем не напоминали духовного лидера богемы 1970-х. Тогда-то и зародились первые сомнения, озвучивать которые, впрочем, внук поэта опасался: в конце концов, он мог и ошибиться, слишком давно не видел Лазуревского. Мать Виктора тоже плохо помнила свекра, вот и пришлось заняться сбором информации.

– Не скажу, что это занимало все мое время. Жил, работал ассистентом режиссера, пытался найти средства на собственный фильм… И послеживал за Лазуревским, все больше укрепляясь в подозрениях. А тут очень кстати подоспел очередной фестиваль. Остальное можешь домыслить сама, – развел руками Виктор. – Устроился аниматором, прикинулся этаким дурачком, которого интересуют только интрижки с курортницами. Сам, разумеется, потихоньку вынюхивал, высматривал… Нашел кое-какие подтверждения махинаций Лазуревской и ее любовника, а вот раскусить нашего творца никак не удавалось. Тот жил чуть ли не затворником, редко мелькал на публике – ну как тут понять, что к чему? И вдруг из подслушанного разговора я узнаю, что на фестиваль едет некая Дора, многое значившая для моего деда. Редкая удача! Разумеется, упустить такой момент я не мог – и начал действовать…

Что? Не мог упустить момент – и за неимением поводов подобраться к заинтересовавшей его пенсионерке свел знакомство с наивной неудачницей, ее племянницей? В ушах тут же задребезжал ехидный голос Марины Львовны: «Завел интрижку с этой малявкой… голову потеряла… смотрит, как на чудо света…» А я-то, глупая, еще на звезды какие-то любовалась, романтику разводила! Нырнула с головой в отношения – как же, воспоминаний мне не хватит холодными зимними вечерами… Ох, Ника, какая же ты все-таки дура!

Теперь живой интерес, проявляемый Виктором к моей персоне, представал в совершенно ином свете. То, что раньше трогало и казалось подтверждением симпатии, обернулось фикцией, умелой актерской игрой. Как лихо выпытывал он у меня мельчайшие подробности жизни тети, буквально ловил на лету любое упоминание о Лазуревском! А как мечтал заполучить фотографии, прикрываясь идеей расширить выставку в холле! Помнится, тогда я объясняла его рвение желанием выслужиться перед руководством – снова дура…

Коварная память услужливо перелистывала страницы короткого романа: уговоры участвовать в конкурсе, прогулки у моря, танец на пляже, загадывание желаний под звездами… Выходит, все это было затеяно только ради того, чтобы выудить у меня информацию, найти подтверждение своим подозрениям в адрес писателя? Я вдруг вспомнила загадочную фразу, брошенную Виктором во время знакомства: «Зачастую люди оказываются совсем не такими, какими представляются. Жизнь нередко преподносит сюрпризы».

О да, на сей раз мне подкинули тот еще «подарочек»! Жестокое, холодное сердце в красивой обертке. Конечно, у забытого известным писателем внука был повод разбираться в этой истории, задействуя любые доступные средства, но разве это оправдывает игру на чужих чувствах? Он всего-навсего выуживал у меня информацию, ведь все – буквально все! – наши разговоры крутились вокруг Лазуревского и моей тети. А я еще изумлялась, что такой супермен сам обратил на меня внимание, предпочел другим барышням, помоложе и поэффектнее! Еще, помнится, мнила, как сказочно мне повезло – встретила глубокого, тонкого, близкого по духу человека… Трижды дура.

– Ника, стоп, прекрати! Ты не так все поняла, – замахал руками коварный соблазнитель. Оказывается, последние минуты две я разорялась вслух. – В моем отношении к тебе не было ни капли фальши. Да, не скрою, мне было интересно мнение Доры о нынешнем Лазуревском. Она ведь так много значила для деда…

– Кто? Моя несчастная тетка? – с горькой иронией хмыкнула я. – Ты сам-то себя слышишь? Да у него таких «русалок» были вагон и маленькая тележка! Ах, скажите, пожалуйста, написал ей, когда тяжело заболел! А где же ты, друг ситный, был раньше? Присылал пару открыток в год? «Мариновал» до сорока с лишним лет – и объявился только тогда, когда остальные пассии разбежались. Хорош, ничего не скажешь!

– Ника, ты несправедлива, – Виктор, похоже, и сам начинал закипать. – Я не знаю, почему у твоей тети и моего деда ничего не получилось. Но это не значит, что Стас был циником и бабником! Не нам судить о том, что произошло в прошлом…

– Хорошо, тогда оценим настоящее! – рубанула я, все больше заводясь. – Как назвать твое поведение? Втирался в доверие, разыгрывал симпатию, пудрил мозги! Кто ты после этого? Такой же циник и бабник!

– Я? – Голубые глаза потемнели, приобретя оттенок бурлящего от шторма моря. – Знаешь, Ника, если ты не веришь в то, что с первых же минут общения мужчина может проникнуться к тебе симпатией, это твои проблемы! Твои – и твоей треклятой неуверенности в себе! И когда это, интересно послушать, я пудрил тебе мозги?

– Да постоянно! – Я и не заметила, что давно вскочила и теперь в ярости мечусь по комнате. – Что слово – то ложь. Вот яркий пример: помнишь, как ты назвал меня близким человеком? Я тогда уши развесила, а надо было сразу понять, что нельзя стать близкими за пару дней!

– Близким человеком? Это когда? – Он помолчал, задумчиво подперев щеку ладонью, потом встряхнулся и махнул рукой. – Ах, это… Так я имел в виду не тебя. Понимаешь, какое-то время мы с мамой считали Лазуревского предателем. А тут я с каждым днем убеждался в том, что он не бросал нас. Заново открывал для себя деда – и именно о нем говорил, когда…

Взглянув на меня, Виктор осекся и изменился в лице. Я и сама чувствовала, что потеряла остатки самообладания. Щеки вспыхнули и нервно задергались, глаза обожгли слезы обиды. Ради всего святого, да есть ли предел унижению! Права была Дора, ох как права: я – такая же, как она! Нелепая, придумавшая себе объект для обожания и никому, в конечном счете, не нужная… Ошиблась, неверно приняла за искренние чувства обычный расчет. Дура – и я уже сбилась со счета, в какой степени…

Виктор все говорил и говорил, уверяя, что я не так поняла, что, так или иначе, в самом деле стала ему близким человеком. А мне хотелось лишь одного – чтобы он ушел. Оставил меня в покое. С разбитыми надеждами, с обманутыми иллюзиями, с невыносимым ощущением позора. В этой истории фальшивым оказался не только Лазуревский, но и мой сногсшибательный курортный роман.

Мне оставалось лишь решительно пройти к двери и распахнуть ее. Просить дважды горе-любовника не потребовалось: стиснув зубы, он молча прошествовал мимо меня. Вскоре негодующий стук его шагов стих.

Все. Захлопнув дверь, я в бессилии опустилась на диван. Посидела в тишине какое-то время, тщетно пытаясь успокоиться, и тут взгляд наткнулся на забытую у телевизора флешку. Двигаясь машинально, будто сомнамбула, я поднялась и ткнула ее обратно в гнездо телевизора. Не знаю, зачем я отыскала пультом нужный файл – видимо, требовалось добить мое и без того поруганное достоинство, принять самое неприятное, чтобы, пережив этот момент, найти в себе силы идти дальше.

На экране вновь возник нехитрый веселый праздник. Словно впервые, я смотрела в бездонные темные глаза юной Русалки, читая в них все: наивность первой любви, восхищение своим героем, безграничное доверие к нему… Вот так, должно быть, выглядела со стороны и я. Подумать только: за каких-то пару недель мне довелось пережить самое приятное – да что там, самое прекрасное! – любовное приключение в жизни. Я нисколько не сомневалась в этом, осознавая, что никогда уже не буду так радостно предвкушать встречу, так счастливо кружиться в танце на пляже, так безрассудно соблазнять… Никогда уже не буду так доверять. И никогда не забуду свой роман – а Виктор уже завтра и не вспомнит об этой истории. Так, эпизод…

Знакомое слово, пренебрежительно прозвучавшее в сознании, заставило меня подскочить на месте. Забыв о записи, я сорвалась с места за дамской сумкой. Пальцы дрожали от нетерпения, не позволяя выудить нужное, и вскоре все содержимое сумки полетело на диван. Выхватив из кучи вещей блокнот и карандаш, я уселась поудобнее.

Чистый лист слепил своей белизной недолго. Сейчас мне отчаянно требовалось выплеснуть все, что накопилось на душе: горечь унижения, боль от несбывшихся надежд, обиду за себя и Дору… И я начала писать, даже не осознавая до конца, кому адресовано это послание – Виктору или Лазуревскому. Очнулась я лишь спустя полтора часа, когда, пролистав исписанные страницы, вернулась к началу. Получилось наивно, чересчур смело, даже опрометчиво, а еще искренне, без рисовки… Пробежав глазами строки, я снова взяла карандаш и в самом верху вывела лаконичное: «Эпизод».