Текст книги "Победа для Ники"

Глава 11

– Борис… я не ошибся, Боря, да? Мне понравились твои стихи. Хорошо! Нет, даже очень хорошо! – Лазуревский хлопнул рукой по увесистой тетрадке и улыбнулся. – Скажи-ка, приятель… Не против, что на «ты»? Отлично. Где-то издаешься? Может быть, выступаешь?

– Увы, – развел руками Борис. Собственные неудачи смущали его, но похвала известного поэта была в высшей степени лестной. – Понимаете… точнее, понимаешь… трудно пробиться без связей. Рассылал стихи в литературные редакции – не отвечают. Участвовал в конкурсах – мимо. Уже засомневался, может быть, выходит ерунда, и лучше завязать со всей этой писаниной?

– Сдаться всегда успеешь, и это, – Лазуревский снова похлопал по тетради, – не ерунда. Давай поступим так… Пристроим твое стихотворение в альманах молодых поэтов. Для начала – одно, самое удачное, на мой взгляд. Вот это: «Шторм – на море, шторм – в душе…» Отправлю его вместе со своим предисловием, меня как раз попросили написать. Составим тебе протекцию! Дружище, скажи, а ты когда-нибудь пробовал силы в крупной прозе? Да? Пишешь в стол? Напрасно. У меня такое чувство, будто тебе гораздо интереснее сюжет, чем красочные метафоры. По-моему, из тебя получится хороший романист…

В этом был весь Стас: он умел ненавязчиво, не выпячивая недостатки и подчеркивая достоинства, направить способности коллег-литераторов в нужное русло. В нем не было ни тени зависти – Лазуревский щедро разбрасывался идеями и искренне радовался, когда какому-нибудь автору удавалось написать нечто стоящее. Неудивительно, что к Стасу потоком стекались люди. Кто-то просто желал погреться в лучах чужой славы, а кто-то, совсем как Борис, видел в нем авторитетного и опытного наставника.

Довольно быстро Лазуревский стал для новичка-литератора кем-то вроде старшего брата. Своего отца Борис не знал, а после смерти матери остался на свете один-одинешенек. Образовавшийся вакуум и заполнил новый друг, к советам которого Боря чутко прислушивался. Мало этого – во всем старался походить на кумира: занимался спортом, активно участвовал в общественной жизни, оттачивал перо… Даже внешне они были похожи – оба высокие, мускулистые, с выгоревшими на солнце русыми волосами.

Борис с детства грезил приключениями: сначала запоем читал книги о пиратах и благородных разбойниках, потом сам стал набрасывать истории. Фантазия работала у него отменно, и это хобби стало отдушиной, спасением от рутинной жизни далекого провинциального городка. Строча главу за главой, робкий учитель русского языка и литературы переносился в иной мир – там он переживал волнующие страсти со знойными красавицами, залихватски побеждал врагов и находил сокровища… Нехотя отвлекаясь от очередного увлекательного сюжета на проверку ученических тетрадей, Борис мечтал о временах, когда литература станет его основной работой. В то, что эти светлые времена однажды – очень скоро! – наступят, ему очень хотелось верить.

Начинающий прозаик исправно рассылал свои произведения по конкурсам, но его способностей так никто и не заметил. Тогда, дождавшись летних каникул, он отправился в «поход за славой» – обивать пороги столичных редакций. Но и там никому не известного автора из глубинки с распростертыми объятиями не приняли. А в одном популярном издательстве, куда Боря, собравшись с духом, рискнул заявиться, доходчиво объяснили: даже открывать его рукопись не станут. Зачем, если есть другие мастера пера, маститые да востребованные? А таких выскочек, как он, много, куда ни глянь – одни графоманы. Пишут и пишут, бумагу только переводят…

Это стало последней каплей в горьком море разочарования – поникнув головой и шаркая ногами, бедняга направился к двери. Что теперь? Возвращаться в свой унылый городок, где его считали затюканным жизнью чудаковатым неудачником? Снова писать в стол? Просиживать ночи за романами, которые никто никогда не прочитает? К чему? Он – действительно неудачник. А еще бездарь каких мало, иначе его давно заметили бы…

– Подождите, – погруженный в свои мысли, Борис брел по коридору издательства и не сразу почувствовал, как кто-то тронул его сзади за плечо.

Повернувшись, он увидел перед собой девушку, младшего редактора, которая протягивала ему забытую в кабинете рукопись.

– Вот, вы оставили. Я все-таки заглянула внутрь… Знаете, а в этом что-то есть, затягивает с первых же строчек! Не складывайте руки, пробивайтесь! Я работаю совсем недавно, поэтому не знаю, будут ли вам полезны мои слова…

Боря был рад любой поддержке, поэтому внимательно выслушал то, что сказала ему девушка, и взялся претворять ее советы в жизнь. На время оставив романы, он стал писать рассказы, а потом и стихи – казалось, что пробиться с малыми литературными формами будет проще. И главное, потратил остаток отпуска на поездку к морю, туда, где в охраняемой крылатым мифическим конем бухте обитал Станислав Лазуревский. Его славу нисколько не преувеличили – известный маринист действительно принял начинающего коллегу как родного и ввел его в свой богемный круг.

Боря не уставал восхищаться кумиром – Стас жил той самой полноценной, наполненной свободой и творчеством жизнью, о которой ему приходилось только мечтать. При мысли о том, что рано или поздно придется возвращаться к своему опостылевшему существованию, Борису становилось плохо. Здесь, у моря, он наконец-то обрел единомышленников, и никто уже не смел пренебрежительно бросать в его сторону: «Неудачник!»

Боря все-таки вернулся в свой городок к началу учебного года, но лишь для того, чтобы написать заявление по собственному желанию и собрать вещи. Он перебрался к морю, снял жалкую комнатенку, подрабатывал сначала официантом, потом прошел подготовку и стал спасателем на пляже – благо, к тому моменту под влиянием Лазуревского стал заправским спортсменом. Жизнь текла непросто, но интересно, а отсутствие стабильности и достатка с лихвой компенсировалось журнальными страничками со стихами, под которыми стояла подпись: «Б. Авдеев».

Наверное, человеку, которому было уже за тридцать, не пристало радоваться редким публикациям, когда даже угла своего толком не нажил… С другой стороны, тот же Лазуревский в свои сорок с небольшим не переставал приковывать восторженные взгляды юных дев, так и крутившихся вокруг прозаиков да поэтов. Одна из таких нимф и привлекла внимание Бориса, который чуть ли не впервые в жизни по-настоящему влюбился.

У Нади были стройная фигурка, длинная русая коса, пара курсов театрального за плечами и работа горничной в расположенной неподалеку от Пегасовой бухты гостинице, в ту пору носившей прозаичное название «Южная». Любуясь мечтательно откинутой светлой головкой, Борис не обращал внимания на очевидное: та, в ком он видел благородную музу, самым банальным образом… охотилась на знаменитого поэта. Не знал Авдеев и того, что у нее давно был готов весьма изобретательный план: женить на себе известного литератора и, как принято говорить сейчас, монетизировать его талант.

Шустрая и сообразительная, Надя быстро стала кем-то вроде доверенного лица Лазуревского: помогала разбираться с корреспонденцией, организовывала встречи с читателями, общалась с издательствами. Поэт был благодарен помощнице, но подчеркнуто не реагировал на ее типично женские знаки внимания. Похоже, догадывался о чувствах Бориса и не хотел мешать приятелю. Да и вообще старался избегать любых серьезных увлечений. Принадлежал всем – и никому. Иногда Стас вспоминал о какой-то бывшей пассии, с которой до сих пор поддерживал отношения. Борис в это не вникал, знал только, что история была давняя, и со временем страсть поэта переросла в дружескую привязанность… так, ничего серьезного.

Между тем уже вовсю бурлил хаос начала 1990-х. Озабоченным поиском куска хлеба людям было не до поэтических морских красот, литературные журналы закрывались один за другим, да и в перепрофилированных издательствах Лазуревскому прямо говорили: «Бросай свои морские напевы, они никому теперь не нужны. Пиши что-нибудь острое, пикантное, развлекательное». Но Стас не хотел ничего менять – просто не мог, в силу своей природы, выпускать из-под пера нечто фальшивое, пошлое.

Лазуревский еще пытался бороться, но его мир уже начинал трещать по швам. Один за другим ушли желавшие выбраться из нужды единомышленники, прекратились литературные вечера и творческие споры до хрипоты, а гостиница по соседству и вовсе закрылась. Отныне в Пегасовую бухту заглядывали лишь редкие зеваки, желавшие посмотреть на живого классика, хранившего верность старомодным, уже непонятным большинству идеалам. По сути, у Лазуревского не осталось ничего – кроме имени, которое еще каким-то чудом оставалось на слуху.

Вскоре Борис стал замечать, что его друг, еще довольно молодой человек, на глазах превращается в дряхлого старика. Вердикт врачей был неутешительным: Стаса постигла тяжелая трудноизлечимая болезнь. Это казалось невероятным – при его-то богатырском здоровье! «Что вы хотите – психосоматика, – развел руками один из докторов. – Видимо, долго копил в себе обиды, и вот результат…»

Лазуревский снова не сложил рук, он оптимистично настраивался на выздоровление и все повторял: «Пусть для литературы я теперь – ноль, но мне еще есть, ради кого жить!» Уже слабея, он написал несколько строк той самой давней пассии. Отнести письмо на почту самому не было сил, и Надя вызвалась помочь. В эти непростые дни она так и крутилась рядом, практически переехав в дом Лазуревского.

Как же Стас ждал ответа! Буквально жил ожиданием письма, а та, о ком он вспомнил в тяжелый момент, все не объявлялась… Телефона этой женщины у него не было – все их общение проходило в письмах. Оставалось ждать. Летели месяцы, изнуренный болезнью Лазуревский уже ничем не напоминал красавца-супермена, лишь глаза оставались прежними – синими, будто море.

– У меня больше нет сил смотреть на это, – вздохнул как-то Борис, спускаясь в гостиную после визита к изнеможенному другу. – Врачи сказали, ему остались считаные недели. Даже на плато бывать перестал, а ведь так любил там сидеть… Пришли результаты нового обследования – он мне не показал, но, боюсь, дело худо. По-моему, лишь надежда на ответ той женщины еще как-то держит его на плаву. Куда же она запропастилась? Может быть, написать самим или просто взять да и поехать к ней, привезти ее сюда?

– Вот еще, много чести, – раздраженно фыркнула Надя, чуть не поперхнувшись кофе. – «Надежда, надежда» – блажь какая-то! У него одна надежда, и она – перед тобой! Вот разнылся: не пишет… И не напишет!

– Что? – встрепенулся Борис и в мгновение ока очутился у дивана, на котором с чашечкой и печеньем чинно восседала «муза». – Что ты имеешь в виду?

– А что слышал. – Надя спокойно поднялась, отряхивая с юбки крошки, и поставила чашку на стол. – Я не отправила письмо Стаса. И сделала это намеренно. Считаю, что нечего ему общаться с подобного рода людьми.

– С ума сошла! – ахнул Борис, схватившись за голову. – Он так ждет ответа! Как ты могла…

– Обыкновенно, – пожала плечами Надя и направилась в сторону кухни. – Не знаешь, он будет обедать? Завтрак почти не тронул…

– Да как ты можешь думать о еде, в такой-то момент! – Боря подлетел к подруге и, схватив за плечо, рывком развернул к себе. – Ты хотя бы понимаешь, что натворила? Кто позволил тебе вмешиваться в чужую жизнь? Значит так: ты немедленно пойдешь на почту и все-таки отправишь письмо!

– Ага, спешу и падаю, – злобно рассмеялась ему в лицо Надежда, тоже начавшая закипать. – Ты сам-то кто такой, чтобы давать мне указания? Друг Стаса? Так если ты друг, должен понимать: нашему писателю нельзя общаться с людьми, тянущими его вниз! Категорически противопоказано. Именно они повинны в том, что с ним сейчас происходит! Только и знают, что дуть в уши, какой он гениальный! Море, волны, чайки – эта сопливая лирика уже никому не нужна, все идут вперед, к новой жизни, к новой литературе! Так чем вовремя измениться, эти, с позволения сказать, «поклонники» цепляются за прошлое – и его с толку сбивают! Ах, обидели творца, не оценили то, что мхом давно поросло… Нет чтобы открыть ему глаза! Его ведь отказываются издавать, услышь ты, наконец! А это потерянные деньги, много денег… Сколько я времени на него угрохала, сколько сил, и все без толку!

– Чудовище, какое же ты чудовище… – Борис смотрел на женщину, которую любил, так, будто видел впервые в жизни. Нет, он, должно быть, ошибся… Неужели Надя, эта прелестница с русой косой, оказалась циничной стервой? – Я сам отправлю письмо. Только сначала расскажу обо всем Стасу, пусть узнает, кого пустил в свой дом! Где письмо? Ну же, я жду!

Трясясь всем телом от гнева, Боря протянул руку. Видимо, непривычная для него решимость проняла Надежду: все еще пыхтя от злобы, она протопала в гостиную, резко выдвинула ящик комода и безошибочно вытянула из кучи бумаг сложенный вдвое лист. Он был помятым и надорванным, словно кто-то впопыхах вынимал письмо из конверта. Который, к слову, куда-то запропастился.

– На, подавись! Надоели вы мне все… – Она швырнула письмо в сторону Бориса и, вскинув голову, поспешила удалиться. Через секунду хлопнула входная дверь.

Оставшись в одиночестве, Боря схватил письмо с пола и понесся по лестнице наверх. Там, забыв постучать и чуть не высадив плечом дверь, он ввалился в комнату Лазуревского. Тот сидел в кресле у окна, держа в руке листок с результатами обследования.

– Стас, все прояснилось, она просто не отправила письмо! – чуть ли не с радостью провозгласил Боря. – Понимаешь? Та, твоя подруга… она не забыла тебя, вот!

– Что? – еле слышно отозвался Стас, не отводя взгляда от шумевшего за окном моря. – Какое письмо?

– Ну то твое письмо… давней подруге, – с энтузиазмом затараторил Борис. – Ох уж эта Надя, пригрели змею на груди… Она не отправила твое послание. Похоже, еще и внутрь залезала! Ох, стерва! С ней разберемся потом, а пока нужен новый конверт. Давай, доставай, пиши адрес, а на почту я сбегаю сам!

– Значит, она не забыла меня. Хорошо, а то я уже было подумал… – Слабая улыбка, осветившая черты Стаса, ясно дала понять, что под «она» подразумевалась его бывшая возлюбленная. – С другой стороны, так, наверное, даже лучше. Да-да, все правильно. Если вдуматься, Надежда оказала мне неоценимую услугу…

– Что-о-о? – настал черед Бориса удивляться. Подлетев к окну, он схватил поэта за плечо. – В этом доме, похоже, все с ума спрыгнули! Очнись, Стас, ты ведь так ждал ответа! Давай поторопимся и все-таки отошлем письмо. Ну же, дружище, все еще можно изменить!

– Нет, – в тихом голосе зазвучала твердость, и Лазуревский наконец-то поднял взгляд на Бориса, – ничего уже не изменишь. Спасибо тебе за помощь, но… Пусть все остается как есть. У нее… у нее еще может все устроиться. Нельзя портить чужую жизнь. Моя же, судя по всему, уже решена…

Он горько хмыкнул, и из длинных пальцев выскользнул лист, испещренный мелкими циферками и трудноразличимым почерком врача. Стас задумчиво проследил взглядом за полетом листка и снова отвернулся к окну, давая понять, что хочет остаться один.

Задумчиво постояв на месте, Борис машинально сунул письмо в карман, развернулся и зашагал прочь. Его душевных сил хватило на то, чтобы слететь с лестницы, одолеть небольшую террасу и распахнуть входную дверь. Он с облегчением глотнул свежего морского воздуха, а перед помутневшим от жгучих слез взором расплылась дата с висевшего у двери календаря: 12 августа 1994 года.

– Он ушел спустя три дня. Тихо, в своем доме, прямо у окна с любимым пейзажем. Море было последним, что он видел перед тем, как… – Авдеев помедлил и с усилием выдохнул, пытаясь справиться со схватившим горло спазмом. – С ним ушло все, что было мне дорого, – искренность, радость, молодость… В каком-то смысле в тот момент подошла к концу и моя жизнь.

– Ой ли? – злорадный смешок выдернул меня из грустной задумчивости, и я с удивлением воззрилась на Виктора. Белены он объелся? Неужели его нисколько не трогает рассказ писателя? – Для вас ведь, если не ошибаюсь, все только началось.

По непонятной мне причине с каждой минутой Виктор все больше проникался к Авдееву враждебностью. А тот был слишком удручен, чтобы вступать в перепалку.

– Да-да, это вы верно подметили, – слабо кивнул писатель. – И дернула меня нелегкая согласиться на эту авантюру…

И Авдеев поведал, как наутро после разбирательств с письмом в Пегасовой бухте появилась… Надежда. Вернулась как ни в чем не бывало и принялась деловито стряпать завтрак. Стасу, похоже, было все равно – тщетное ожидание ответа и неутешительные прогнозы врачей окончательно подорвали его силы. Теперь у окна с видом на море сидел не человек – призрак, который, казалось, уже не принадлежал этому свету.

Сокрушенный Борис, понимая, к чему идет дело, не стал устраивать скандал и выгонять Надю. Хлопочет на кухне – пусть. Собственно, они вдвоем и стали свидетелями последних часов жизни поэта. Горе сплотило их, и, когда в 7.25 утра 15 августа Станислав Лазуревский покинул этот мир, Надя с Борисом, обнявшись, плакали вместе.

– Помнишь, что он всегда говорил? – Верная подруга подняла на Авдеева опухшие глаза. – «Ты – мой наследник». Боря, не расклеивайся, ведь именно тебе наш друг завещал продолжать творчество!

– Да, конечно. – Боря прижал Надежду к груди, и тень недавнего презрения испарилась из его души. В конце концов, зачем портить воспоминания о Стасе? Наоборот, нужно сплотиться и разобраться с его литературным наследием. – Сейчас сложные времена, но почему бы нам с тобой не выпустить сборник его последних стихов? Это будет лучшим памятником поэту, он продолжит жить в собственных строчках! А там, глядишь, еще полное собрание сочинений пробьем…

– Хм… – недоуменно раздалось в ответ. Физически уловив сомнения Нади, Борис выпустил ее из объятий. – Боюсь, за такой проект не возьмется никто. В наши времена важно ведь что? Доход. А стихи Стаса, не в обиду ему будет сказано, в последние годы востребованными не были. И это еще мягко сказано. По сути, оставалось лишь громкое имя – «Лазуревский». Хорошая вывеска и… как же это теперь называется… о, бренд!

Боря совсем растерялся от таких речей. Интуиция подсказывала, что Надежда неспроста завела этот разговор… К чему она клонит?

– По-моему, Стас Лазуревский должен жить. Нет-нет, только не нужно этих громких речей из серии «будет жить в нашей памяти»! Побереги красноречие, оно тебе еще пригодится. – Предчувствуя возмущение, Надя не дала Борису и рта раскрыть. – Выслушай меня до конца, внимательно и спокойно. У меня есть идея. Возможно, она покажется тебе нереальной, самонадеянной, дерзкой… Но, Боря, поверь, так будет лучше. Тебе, мне и, главное, памяти нашего друга.

И Борис, замерев от ужаса, выслушал самое невероятное предложение в своей жизни. Какое там возмущение, он утратил дар речи на первых же словах Надежды! А она все говорила и говорила – умасливала, убеждала, приводила аргументы. Весомые, стоит признать, аргументы.

Прежде всего, Стас и Борис походили друг на друга внешне, их иногда даже принимали за братьев. Борис был моложе, чуть ниже, да и его черты не несли на себе печати благородства античного бога. Но если не слишком вглядываться, сходство казалось очевидным. Фотографий молодого Лазуревского осталось не так много, постепенно их можно было изъять все до единой. Последнее время поэт, разочарованный новыми порядками в литературном мире, почти не появлялся на публике. Разумеется, ходили слухи о плохом самочувствии Стаса, а болезнь могла сказаться на его облике… Никому и в голову не придет под лупой рассматривать «нового» Лазуревского – особенно если он представит на суд читателей долгожданные произведения.

Боря слушал и не верил своим ушам, лишь потрясенно хлопал глазами. А Надежда продолжала свою в высшей степени убедительную речь, напоминая, что родственников у Авдеева не осталось. Никто не хватится обыкновенного спасателя, перебивающегося редкими журнальными публикациями. А если он не станет умнее, никто больше не издаст ни единого его стихотворения – без поддержки-то Лазуревского… Не говоря уже об увесистых рукописях прозы, которые не мог «протолкнуть» даже покойный друг.

– Пропадет ведь все, какая жалость! – делано вздыхала Надя. – Твои романы достойны публикации, но ты сам, уж прости, не представляешь для публики интереса. А вот произведения Стаса будут покупать! По сути, ты продолжишь писать как прежде, только эти книги наконец-то найдут своих читателей. Я всегда буду рядом, стану помогать. Отныне нам нужно держаться вместе, не чужие ведь друг другу люди!

Надежда все говорила и говорила, расписывая преимущества предстоящей аферы, умело убаюкивая совесть… В какой-то момент воздушные замки обрели вполне реальные очертания, и Боря заколебался. Может быть, и правда немного схитрить? Вот кто он сейчас? Обыкновенный неудачник – без семьи, без собственного дома, без перспектив. Невинная ложь даст ему все: возможность заниматься любимым делом без переживаний о куске хлеба, привилегию жить в Пегасовой бухте с ее восхитительными пейзажами и, вполне вероятно, личное счастье с красивой женщиной. Борис представил, как во дворе увитого диким виноградом домика носятся детишки, а на книжных полках в кабинете красуются другие его «дети» – впечатляющие объемом книги…

– Какая идиллия. – Увлекшись рассказом Авдеева, я резко очнулась, услышав очередной едкий комментарий Виктора. – Упущена лишь одна крошечная деталь: все это по праву должно было принадлежать другому. Так-то. Краденым оказалось ваше счастьице…

– Да разве я украл! – схватился за голову Авдеев. – Напротив, все эти годы только и делал, что укреплял чужой авторитет. Имя Лазуревского на слуху до сих пор, оно стоит на обложках книг – новых, востребованных! Помнится, Надежда тогда быстро все обстряпала, времена-то смутные были… Позолотила кому-то ручку, получила свидетельство о смерти, наняла ритуальных агентов – и нет Авдеева! Можете проверить могилку на местном кладбище, там даже памятник скромный стоит. Так на нем и написано: «Авдеев Борис Геннадьевич». Я иногда захаживаю туда, к безвременно почившему…

– И проверим, уж не сомневайтесь, – голосом злого следователя отозвался Виктор. – Понять, что там покоится Лазуревский, труда не составит. Как и квалифицировать ваши деяния с точки зрения уголовного законодательства. Получается, много лет вы успешно наживались на чужом имени. Получили все, что хотели: успех, славу, деньги, семью…

– Ага, семью, как же! – в отчаянии сорвался голос писателя. – Первые года полтора я действительно был… почти счастлив. Мысли о том, что я занимаю чужое место, поначалу сильно отравляли существование. А потом все как-то завертелось: поселился в Пегасовой бухте под именем Лазуревского, женился на Наде. Она сменила не только фамилию, но и имя – вы наверняка знаете, что Марина означает «морская». Ей казалось, так красивее и уместнее, да и скрыться от тех, кто знал ее прежнюю, не помешает. Уже тогда моя женушка принялась выстраивать империю Лазуревского, где нашлось отличное применение ее деловой хватке. Когда я понял, что моего покойного друга превращают в бизнес-проект, было уже поздно…

Марина Лазуревская умело организовала жизнь своей новой семьи. Борис строчил книгу за книгой – приперченные любовными интригами и увлекательными поворотами сюжета романы расходились как горячие пирожки. Творить, зная, что новое произведение с нетерпением ждут читатели, оказалось гораздо приятнее, чем писать в стол. А то, что на обложке красовалось имя «Станислав Лазуревский», представлялось лишь досадным недоразумением.

Узнав о возрождении расположенной по соседству гостиницы, Марина свела дружбу с новыми владельцами и выступила с инициативой проведения литературного фестиваля. Выиграли все: «Парящий Пегас» приобрел гарантированный приток постояльцев, а писатель – еще один повод «засветиться» в обзорах культурных мероприятий. Потом пришла пора привлечения щедрых меценатов… Какое-то время Борис беспрекословно играл роль Стаса, но носить маску вечного энтузиаста и филантропа оказалось не так-то просто. Литератора утомляли беседы с «нужными» людьми, а встречи с поклонниками так и вовсе раздражали. Ему было интересно только творчество, от которого сильно отвлекала вся эта суета!

А еще писателю было… страшно. Нет-нет да объявлялись люди, знавшие прежнего Лазуревского – начинались радостные крики, панибратские объятия, воспоминания в деталях… Марина, разумеется, всегда была рядом. Она не только безошибочно определяла опасных знакомых Стаса и вовремя отсекала их, но и озаботилась тем, чтобы постепенно убрать из общего доступа все фотографии настоящего Лазуревского. Фестиваль решили проводить раз в два года, чтобы не нервировать «живого классика». Который все больше разочаровывался в жизни.

Осознание того, что его брак – фикция, пришло к мастеру пера довольно скоро. Надя-Марина никогда не любила его, а все разговоры о родстве душ и совместном светлом будущем были обманом. Супруга и не думала об общих наследниках, зато исправно крутила романы со спонсорами и гостями фестиваля. После череды ссор и взаимных упреков Лазуревские пришли к соглашению: они продолжают изображать видимость семейных отношений на публике, при этом каждый живет своей жизнью. Марина вольна делать все, что ей заблагорассудится, но с соблюдением одного условия: она обеспечивает мужу возможность заниматься творчеством. И желательно, подальше от настырных поклонников и журналистов.

Этот «пакт о ненападении» соблюдался больше двух десятков лет, пока на горизонте не появился один весьма предприимчивый молодой человек. Он входил в команду крупного спонсора фестиваля, но на интеллектуала не тянул – так, гора мышц, для короткой интрижки сойдет… Первое впечатление оказалось обманчивым: вскоре Марина Львовна и здоровяк составили крепкий дуэт не только в спальне, но и в бизнесе. Парень поселился в Пегасовой бухте, и окружающие нашли этому логичное объяснение: он – пасынок писателя, сын его жены от первого брака. Так и повелось…

Для Бориса настали тяжелые времена – отныне от него требовалось исправно появляться на публике, внося вклад в поиск все новых толстосумов. В какой-то момент он не выдержал: потребовал, чтобы его оставили в покое, и даже пригрозил, что раскроет общественности правду…

Авдеев вздрогнул, стоило вспомнить о том, как злорадствовала в ответ Марина. Ее «сынок» и вовсе пообещал устроить «суррогатного» Лазуревского на кладбище, рядом с могилой почившего много лет назад друга. Собственно, Авдеев и сам понимал: открой он рот – и не поздоровится прежде всего ему самому. Ведь, как ни рассуждай о высоких материях и желании творить, он был и остается… обыкновенным мошенником.

Я слушала этого немолодого потерянного человека, и разрозненные кусочки мозаики наконец-то складывались в единую картину. В душе боролись несколько чувств – изумление, негодование, сочувствие, даже жалость… Видимо, крепко беднягу припугнули «домочадцы», если единственным выходом для него стало откровенное признание. И все-таки в голове не укладывается: забыть о себе, уничтожить собственную личность, годами прятаться под чужой маской…

– Что вы на меня так смотрите этими своими огромными глазищами, что вы мне душу рвете! – вдруг вскричал писатель, не выдержав моего красноречивого взгляда. – Да, я лгал! Десятилетиями водил за нос всех – издателей, редакторов, читателей, спонсоров… А знаете, каково это – чувствовать, что создаешь нечто стоящее, и не получать признания? Быть никем, ничтожеством, неудачником, чьи рукописи даже открывать отказываются! Вы не можете себе представить…

– Вообще-то могу, – вырвалось у меня, но несчастный не услышал, продолжая разоряться.

– Вы двое – молодые, наверняка успешные, а даже если нет – вся жизнь впереди! – Он укоризненно перевел взгляд с меня на Виктора. – Вот таким и был мой друг, Стас Лазуревский, – высоким, подтянутым, полным сил. Я вечно прозябал на вторых ролях, а он помогал, много помогал! Сам не понимал, что все больше вгоняет меня в ощущение собственной никчемности…

– Ай-ай-ай, какой нехороший человек, – ехидно покачал головой Виктор, не скрывая антипатии к Авдееву. – Помогал, советы давал, произведения пристраивал – не друг, а подлец просто!

– Можете ерничать, сколько влезет! Он был великодушным, искренним, добрым… другим. У меня же просто не хватало сил на всех этих людишек, что крутились рядом! Ломал себя, улыбался через силу, играл роль – и в конечном счете возненавидел Лазуревского. Себя, его… да, и его тоже! Он был настоящим другом, кумиром, братом. Он дал мне все, при жизни и даже после смерти, а я…

В порыве отчаяния Авдеев уронил лицо в ладони. Похоже, пришла пора бежать за успокоительным… Я перевела взгляд на Виктора: скрестив руки на груди, он взирал на бедолагу с насмешливым презрением.

– …А вы самым банальным образом предали друга, – в лиричном баритоне послышались стальные ноты. – Годами пользовались плодами того, что создал он.

– Нет же! – прямо-таки возопил в ответ Авдеев, заставив меня подскочить. Он сорвался с места и судорожно заметался по комнате. – Пусть я – тщеславный, ничтожный, подлый! Но в сфере творчества я создал все сам, сам! Подумайте, каково мне было читать все эти отзывы критиков о том, что проза Лазуревского гораздо лучше его поэзии… Хвалили ведь, наперебой хвалили – и хвалят до сих пор! Пишет Авдеев, а превозносят-то Лазуревского!

Кипя от негодования, он несколько раз смерил шагами палату. Потом резко остановился, ошеломленный какой-то внезапной мыслью.

– А знаете, – уже тише произнес Авдеев, – все эти годы я будто и не жил. Боялся выдать себя, только и сверялся в любой ситуации, а как поступил бы Стас. Даже сохранил кое-какие его материалы, хотя эта гарпия всю плешь проела, чтобы уничтожил… Как-то притащил на плато камни – глупо, но мне хотелось создать что-то вроде памятника другу… Стас ведь обожал это место и открывавшийся оттуда вид! Нацарапал на одном из них дату его смерти, а сейчас подумал: это ведь я, именно я умер в тот день, 15 августа 1994 года…

Он покачал головой, задумчиво посмотрел перед собой невидящим взором и наконец решился:

– Слезами горю не поможешь. Я готов рассказать все. Не просто рассказать – описать в мемуарах. «Как я был живым классиком» – или что-то в этом роде… Только на обложке будет стоять незатейливое, давно забытое «Борис Авдеев». И эту книгу сметут с полок, клянусь! Пора возвращаться с того света, как считаете?