Текст книги "Грехи и погрешности"

Лёгкая нотка ванили

Так… Что у нас сегодня? Ага. Кованая сталь, корень самшита, автомобильная резина, дублёная кожа, пот гастарбайтера, процедурный кабинет и… свежие листья коки? Помилуйте, шеф, это ж отсебятина! Перебор! Нет в аромате «Тотальное подчинение» (номер П-074) растительных ноток кроме самшитовой. Вы ж деловое совещание проводите, Эрнест Константиныч. При чём тут секс?.. Хотя… В чём-то вы, без сомнения, правы. Всё экспериментируете, неугомонный старикан. Всё экспериментируете…

Гена улыбнулся собственным мыслям. Он, как обычно, сидел в дальнем углу. Слушал монотонный бубнёж Известного вполуха и, в отличие от остальных, ничего не записывал, не кусал ногти, нервно не почёсывался. И даже головой подобострастно не кивал. Эрнест Константинович, впрочем, внимания на Геннадия до поры до времени тоже не обращал. Ясное дело, портативный аннигилятор в нагрудном кармане. Старинный, аналоговый, под стать паровому смэллгенератору за шторой. Что ж, сойдёт. Да и станет ли кошмарить ли битый битого? Хм…

И только когда монолог плавно перешёл от вопросов стратегических к индивидуальным, и в кабинете прозвучала его собственная фамилия, главный смэллоператор напустил на лицо заинтересованный вид.

– Я понимаю, Рушко, что вы у нас из особой касты, и мои примитивные приёмчики на вас не действуют, но! Вопрос очень важный. Самый, я б сказал, серьёзный. На сегодняшний день. Так что, будьте добры, Геннадий Григорьевич, достаньте свой блокнот и запишите коды, которые я сейчас вам продиктую.

– Я запомню, Эрнест Константиныч. – Блокноты Гена не признавал, а у смартшета сел аккумулятор.

– Значит, так, Рушко… – Известный выдержал многозначительную паузу, во время которой метнул глазами пару искр. – Послезавтра Россия вновь выбирает Президента. А наш телеканал помогает ей это делать. Ненавязчиво, но эффективно. Очень эффективно. Без нас, господин гений, страна может попрощаться со стабильностью и вернуться в эпоху хаоса. В ту самую, в которой продолжаете жить лично вы, но другие не желают. Не же-ла-ют! Осознаёте? Короче… – Вторая пауза. Ага, занервничал старикашка. – Или вы немедленно записываете номера утверждённых кодов, или я к вечеру найду на ваше место другого. Пусть он будет не таким талантливым смэллоператором, как вы, Геннадий Григорьевич, но… Но он будет подчиняться руководству телеканала беспрекословно. Понимаете, о чём я?

Гена повинно вздохнул и скосил глаз на соседку – приятную блондинку лет тридцати – Люсю Шарову, редактора музыкальных программ. Та, уловив взгляд коллеги, вырвала из ежедневника листок и подвинула его смэллору вместе с авторучкой.

– Понимаю, – Рушко легонько кивнул Люсе, но получилось, что как бы одновременно и шефу, – записываю.

– Отлично. Продолжаем.

Директор канала с видимым облегчением отвалился на спинку кресла, поднял со стола очки в массивной карбоновой оправе и уставился в верхний экран мультитопа.

– Отмечу сразу: вопросов касательно участия в выборах Карнавального не задаём. Вчера на него вновь открыто уголовное дело за махинации с Химкинским лесом. Нда… Никакого леса почитай четверть века в Химках нет, а дело… Впрочем, дело это, господа телевизионщики, не наше. Там, – Известный многозначительно указал пальцем на обсиженный мухами потолок, – разберутся. Ладно, к нашим баранам. К оставшимся… Рушко, фоном речи Вольтижёрского ставите смэлл номер Ц-212, «Цирк уехал». Записали?

– Цирк, говорите? Уехал? Записал, – весело ответил Гена. – А на Фуганова что?

– Минуточку терпения, Геннадий, не торопитесь, – осадил его Известный. – Вторым у нас пойдёт… Пойдёт у нас вторым… Тэээкс… А! Морёнов! Никчёмный старый пер…

В кабинете послышались смешки, однако директор невозмутимо поправился.

– Пардон, господа. Итак, Морёнов. Хорошо всем известный… эээ… кандидат. Ему дадите «Фунт презрения». Код ПР-037. Геннадий Григорич?

– Отмечено, босс, – кивнул Рушко.

– Отлично, отлично… Третьим у нас согласно жеребьёвке… Ага! Левинский…

Дав в конце «секретки» – секретного совещания, – как, впрочем, и положено в таких случаях, подписку о неразглашении, Рушко с Шаровой шли по коридору телецентра в буфет.

– Генчик, скомпозируешь для меня что-нибудь отпадное, а? – говорила Люся. – В следующей «Музгостиной» Леди Дада будет, а все эти «Сладостные радости» и «Радостные сладости» задрали так, что башка натурально трещит. И, судя по всему, не только у меня. Зрители реально задыхаются. Редакционный е-мыл такими писулями завален, хоть стой, хоть падай.

– Слушай, может «Всегда-в-соку» подойдёт? – Составлять новую композицию Рушко совсем не хотелось. – А что? На Мармеладзе опробовали, народ пищал. И рейтинг, кстати, зашкаливал.

Люся поморщилась.

– Тебе что, трудно? Геннадий, твоего отца, Григорьевич! Не забывай – Мармеладзе восемьдесят, а Даде всего-то чуть за полтос. И выглядит ещё о-го-го! Плюс – аудитория. Того теперь одни бабульки смотрят, а эта снова на пике. Ну, так как, соорудишь? И потом, кто тебя сегодня от вышибона спас? Не в первый, кстати, раз.

– Ты! Ты, моё сокровище! – Гена обнял Шарову за плечи. – Сделаю, подруга. Для тебя – всё, что угодно. Идейку подкинешь? Какой смэлл-то нужен? Страсти побольше? Слепого восхищения? Ты ж знаешь, я по Даде не сохну. Понятия не имею, чем она должна разить. А цель? Желаешь, чтоб поклонники дохли от счастья, лицезря кумира, оттени болгарскую розу нормандской белладонной, чтоб просветлялись – ничего лучше йеменского ладана ещё не придумали.

– Я те дам, ладан! – Люся вырвалась из объятий. Но звонко рассмеялась. – Фуганову своему его поставь! А что, очень благообразный старпэр, неумираемый атэц кое-где ещё оставшегося трудового народа. Вполне, мне кажется.

– Люсёк мой дорогой, все они там такие. Включая вечнорулящего. Десятилетиями ни хрена не меняется! А твоего Фуганова, к слову, шеф к Д-101 приговорил, – наморщил нос Рушко. – Честно говоря, не понимаю. Почто дряхлых дедушек обижать? Скажи мне, милая женщина.

Они, наконец, вошли в буфет и встали в хвост небольшой очереди.

– Д-101? – подняла брови Шарова. – Прости, прослушала. Это что?

Гена наклонился к самому уху подруги и тихо, чтоб окружающие не расслышали ни слова, прошептал:

– «Старое дерьмо». Настоянный на змеиной желчи соловьиный помёт, экстракт разложившейся печени, вытяжка из жабр протухшего минтая, лёгкая нотка ванили.

– А ваниль-то на кой ляд? – искренне удивилась Люся, но тут же засмеялась. – Опять развёл!

– Ни в коем разе, – отрицательно покачал головой Рушко. – Ванильный штрих добавляет аппетиту. Мол, нажрётесь вы с ним этого самого… Врубаешься?

Шарова ненадолго задумалась. Подперев рукой подбородок, она пристально посмотрела Геннадию в глаза и, наконец, проговорила:

– Врубаюсь.

Совершенно серьёзно сказала. А потом негромко добавила:

– Ты страшный человек, Рушко. Наш Известный по сравнению с тобой – Д-101.

И поёжилась. Словно вдруг в буфет откуда-то прорвался холодный северный ветер.

Гене стало неуютно.

Кофе они пили в полном молчании. А потом так же молча разошлись по кабинетам…

Лет двадцать назад, когда на полках супермаркетов появились первые телевизоры со смэллчеками, – или аромогенераторами, как их поначалу называли на русский манер, – мало кто мог себе представить, что со временем начнётся такой кошмар.

Запах – субстанция тонкая, деликатная. С древних времён человек знал, что ароматами можно воздействовать на себе подобного так, как не подействует ничто другое – ни вид, ни слово, ни даже физическая сила. С помощью запахов можно заставить любить и ненавидеть, внушить уверенность, отвращение, страх. Всё, что угодно! Действует безотказно, покруче всяких НЛП. И даёт на выходе стопроцентный результат. Не хочешь покупать роскошную «Ладу Калину VI» по цене скромного «Лексуса»? Пшик! Уже хочешь. Нет на неё денег? Пшик! «Наш банк даст тебе кредит на самых выгодных условиях!» Боишься не отдать? Пшик! «Новейшее средство от тревоги и страха…»

Пшик. Пшик. Пшик…

Первые телеаромоприёмники стоили дорого. Жидкие наполнители для смэллчеков продавались отдельно. Но главное, был выбор. Хочешь – нюхай, не хочешь, выруби контроллер и смотри передачу по старинке. Однако лет через пять новые сколковские кулибины изобрели электронную версию. Маленькую микросхемку. Процессор. Уж каким-таким образом этот самый процессор начал создавать запахи, одним тем изобретателям известно.

Может, проще всё? Нет вообще никаких запахов? А есть в мозге каждого те самые коды, которые стоит включить – скрытым кадром, световым импульсом, инфра– или ультразвуком – и всё. Готово! А что, вполне себе версия.

«Мне кажется, здесь пахнет полевыми цветами».

«Мне кажется, в воздухе витает аромат грозы».

«Мне кажется…»

Так кажется или всё-таки пахнет? Эх…

«Ты страшный человек, Рушко», – Люсины слова до сих пор звучали в голове.

Страшный!

Гена сидел в лаборатории за компьютером, композируя коды эфирных аромосигналов. Но сосредоточиться на работе не мог. И перепоручить задание ассистентам, как непременно поступил бы в другой раз, не мог тоже. Проклятая подписка!

До эфира «Напутственных трёхминуток» оставалось чуть больше часа, когда, наконец, коды были составлены и введены в программу. Дело оставалось за малым – синхронизировать смэллтрек с видеообращениями и аудиодорожкой. Ерунда. Девять персонажей, по двадцать секунд на каждого.

Вот только почему же на душе так скверно?

«Ты страшный человек, Рушко. Наш Известный по сравнению с тобой…»

– Вовсе никакой я не страшный, Люся. Ты слышишь меня, Шарова? Это не я. Это всё они! Они страшные! – Гена настолько разволновался, что не заметил, как заговорил вслух.

Опомнился, когда раздался стук в запертую дверь. И встревоженный голос старшего ассистента, прозвучавший за ним:

– Геннадий Григорьевич, что с вами? С кем вы разговариваете? Может, помощь нужна?

Рушко пришёл в себя. Встряхнулся.

– Всё нормально, Валера, – натянуто-спокойно ответил он. – Это я с Шаровой трепался. По смартшету. О следующей «Гостиной». А «трёхминутки» уже свожу. Звякни выпускающим, скажи, чтоб освободили внутренний шлюз. С минуты на минуту начну переправлять.

– Понял вас, шеф, – ответили из-за двери. – Сейчас сделаю.

Но Гена последних слов ассистента уже не слышал. Ему в голову неожиданно пришла идея, от которой настроение резко поднялось. Но и, вот парадокс, затряслись поджилки. Если кто-то догадается, на карьере можно будет ставить большой и жирный крест. На карьере? Или… Нет, об «или» лучше не думать. А, плевать!

«Вовсе никакой я не страшный, Люся…»

Всего два лишних символа перед знаком равенства: /0.

До цепочки кодов, сразу после вводной строки. Дробь и ноль.

Элементарный цифровой аннигилятор имени Геннадия Рушко.

Можно делить на ноль? Ха! Первый класс, вторая четверть.

Всё.

Эрнест Константинович Известный вернулся в кабинет с переговоров, когда большинство «напутствий» уже прозвучало. С экрана, поблёскивая серебристыми висками в тон платиновой оправе очков, вещал элегантный «номер шесть». Олигарх Проворов. Старый неудачник, которое десятилетие пытающийся втюхать населению грядущую с ним экономическую революцию. Как он не понимает, долдон, что народу нужна только стабильность?! Вопрос сто лет как решенный… на самом высшем уровне.

Но что-то всё ж было не так. Что?

Пока Известный пристально вглядывался в экран, Проворова сменил коммунист Фуганов. Хм… Изображение безупречно. Звук? Да вроде вполне себе. Сочное такое стерео. Но что? Что тогда?

И тут директора осенило. Запах!

Запах отсутствовал. За олигархом должен был тянуться лёгкий шлейф керосина, а Фуганов… От Фуганова планировалось разить смэллом Д-101! «Старым дерьмом»! Ах ты, парфюмер чёртов! Рушко! Ну, гад, влип. Теперь точно уволю к хренам собачьим…

Рука Известного потянулась к коммуникатору, когда нерешительно тренькнула, а потом истерично заверещала допотопная «вертушка». Кремль… Что делать? Что говорить?

Из трубки раздался Голос. Как всегда, спокойный. Правда, на этот раз не очень уверенный:

– Добрый вечер, Эрнест Константиныч. Вот, знаете ли, решил на досуге развлечься. Посмотреть последние предвыборные обращения. И… – на пару секунд повисла тяжёлая пауза, – представьте себе, в кабинете до сих пор пахнет лишь моим собственным одеколоном… Представили?

– Д-да, – слегка заикнувшись, односложно ответил Известный.

– А теперь представьте на минуту… – в Голосе появились нехорошие нотки, – чем будет пахнуть народ, в одночасье лишившийся стабильности. И вы… Чем будете благоухать… мня-мня… на пенсии… эээ… лично вы? Дачным навозом?

Странно, но от этих слов в голове Известного словно что-то перещёлкнуло. Стало настолько всё равно, что старик успокоился. Его ответ Голосу прозвучал как-то устало и в то же время с оттенком сарказма:

– Дачным, говорите? Что ж, можно и навозом. Хороший запах. Увы, почти забытый, но зато натуральный. Безо всяких там ваших этих… ванилинов…

Аннигилятор остался в кабинете. На столе, рядом с бланком приказа.

Давно стемнело. «Чёртов парфюмер» Рушко не спеша шёл по аллейке ботанического сада, вдыхая полной грудью пробуждающуюся весну.

Март.

Боже, как свежо и после зимы щедро благоухает март! Ненавязчивые оттенки талого снега, сырой древесной коры, оттаивающих собачьих экскрементов, подгнившей прошлогодней листвы и еле-еле пробивающиеся с далёкой автострады ядовитые выхлопы создают такой удивительный коктейль, что просто хочется жить.

Жить! И радоваться тому, что живёшь.

А коль стало грустно, настроение всегда можно чем-то подправить. Теми же «свежими листьями коки». Или «яблочным цветом» каким-нибудь.

Ну, а если уж и Люся после всего наконец-то согласится заглянуть к тебе на ужин, а к кулинарными изыскам хозяина попытается остаться, мягко говоря, равнодушной, вспомни, что в кармане лежит новенький смартшет. Незаметно сгенери на нём…

[интермедия) Наколдуй мне вчера

Наколдуй мне вчера.

Вчера было славно. Кальвадос в тёмной бутылке. Мягкий рассеянный свет выцветшего, некогда зелёного, абажура. Исцарапанная зубами вдохновения перламутровая ручка с треснутым под шариком золотым пером. Два листа серой бумаги на липкой от немытой старости клеёнке. Был вечер. Почти бесконечный и совершенно нереальный, незаметно закончившийся лишь сегодня под утро. Твои длинные каштановые волосы, расчёсанные, как у Йоко Оно, на прямой пробор, колючее плечо в родинках, нежно подставленное под мою небритую щёку. Вчера была музыка. Под тихий голос ушедшего в вечность Лу Рида. Вчера…

Наколдуй мне вчера.

Вчера было. Оно не могло просто присниться. Я помню, как мы высчитывали столбиком на бумаге литраж мирового океана, тихо смеялись, тёрлись носами. Пролитый на пол кальвадос выдыхался перебродившим красным яблоком. У тебя долго дёргалось веко. А потом на щеку упала ресница. Ты загадала желание, которое тут же исполнилось. Оно не могло не исполниться вчера. Вчера было сказочно…

Наколдуй мне вчера.

Вчера было жутко. Остервенелая снежная крупа яростно билась в наши окна, но не могла пробить прозрачной брони тонких стёкол, пугливо вздрагивавших от резких порывов западного ветра. Гудело в радиаторе какое-то мелкое вселенское зло, заключённое в стальные трубы и чугунные рёбра. Истерично выло от собственного бессилия. А мы испуганно улыбались и, как дети, застенчиво смотрели друг на дружку, то и дело озирались по сторонам, ожидая чего-то волшебного. А оно, что-то волшебное, уже было. Рядом. Вокруг нас. Вчера…

Наколдуй мне вчера.

Вчера было весело. Ты запекла в духовке зелёные груши. Они стали жёлтыми и отвратительными на вкус. Мы кидались ими с балкона. Не по людям или собакам, нет! Мы целились в провода, провисшие меж склонившихся от стойкой усталости столбов. Целились хорошо и долго, но ни разу так и не попали. На нас громко орал нервный сосед со второго этажа. Орал от страха, что мы испачкаем его машину. И мы её, наконец, запачкали. И сосед сразу умолк. Страх перед неизбежностью ушёл. Вчера…

Наколдуй мне вчера.

Вчера было всё совсем не так. Ты раскинула пасьянс на любовь. Пасьянс, который никогда не сходился. Не сошёлся он и вчера. Ты долго и пристально смотрела мне в глаза. Потом отвернулась, но я успел заметить мокрые дорожки на твоих щеках. Ты сказала, что карты никогда не врут. Меня передёрнуло. Я сказал, что карты врут всегда. Встал с табурета и обнял тебя. И Лу Рид тактично умолк. Кончился диск. И снег за окном перестал. Выдохлись, устав взбираться к Луне, тяжёлые на подъём тучи. Значит, я прав. Я. А вовсе не карты. И ты поверила мне, а не им. В первый раз. И, наверное, в последний. Вчера…

Наколдуй мне вчера.

Я знаю, что вчера никогда не вернётся. Знаешь это и ты. Но ещё я знаю, что вчера можно повторить сегодня. И завтра. И послезавтра. Всегда. Вот только ты мне почему-то не веришь. Но вчера ты умела колдовать. Откуда-то знаю, сумеешь и сегодня. Ведь сумеешь, правда? А я буду рядом. Даже не сомневайся. Буду.

Наколдуй мне вчера…

Затмение

Ноябрь вовсе не располагает к хорошему настроению.

Солнце не показывалось уже неделю, когда случилось его полное затмение. Впрочем, этот факт остался горожанами незамеченным. Ничего удивительного. Желания зевак, извините за каламбур, тучи не колышут.

Аскаров, который о предстоящем затмении вообще ничего не слышал по причине обитания в полном информационном вакууме, проснулся с больной головой. Кофе кончился. Цитрамон тоже. Да и чуток дрянного мутного коньяка, оставленного на утро в открытой бутылке, и, естественно, выдохшегося, не вызвал в душе никакого подъёма. Лишь рвотный позыв.

Хорошо, что с вечера ушёл в сон, не раздеваясь. Даже шкеры не снял. Предусмотрительно.

Аскаров принял сидячее положение и тут же провалился в глубокую диванную яму, продавленную прошлогодним приступом ноябрьской же депрессии. Чёрт! Нынче было еще хуже.

Холст, аккуратно растянутый на квадратном – тридцать на тридцать – подрамнике, тщательно прогрунтованный и готовый стать очередным кадавром, стоял в углу на грубой самодельной треноге, отдаленно напоминающей пропитый мольберт.

Деградант…

Да и хрен на вас. Считайте кем угодно.

Аскаров глянул на часы. Без десяти семь. До открытия магазина больше часа…

Авиационный гул старенького холодильника, впустую транжирящего электричество, успокаивал. Жёлтый, словно лихорадка, эмалированный чайник, побитый временем и ударами судьбы до черных бланшей, закипел на электроплитке минут через десять. Пара пакетиков самой дешёвой «принцессы», закинутых в треснутую чашку, дали цвет и крепость практически сразу.

До открытия сорок пять минут. Академический час. А-ка-де-ми-чес-кий… Тьфу, сука.

Голова по-прежнему трещала, но, удивительное дело – тремор прекратился. Смахнув ладонью хлебные крошки с фанерной разделочной доски, Аскаров выдавил на нее из всех тюбиков остатки темперы. Размял о подоконник замоченные с позавчерашнего дня кисти и, выбрав взглядом странным образом сохранившуюся до утра натуру будущего натюрморта, стеснительно возлежащую перед тусклым, обсиженным мухами зеркалом, кинул первый, размашистый мазок…

В восемь ноль две, если верить старенькой наручной «Ракете» в облупленном, когда-то позолоченном корпусе, дверь магазинчика широко открылась изнутри, очертив неестественным и чересчур ярким энергосберегающим светом знакомую полную фигуру.

– Доброе утро, Зина, – поздоровался Аскаров с продавщицей.

«Какое оно, к чёрту, доброе… Кто придумал утро, тому лом в глотку… Господи, помоги, а?»

– Привет, Женечка! – весело звякнула женщина своим неподражаемым и совершенно не меняющимся с годами дискантом. – Ты, гляжу, привычек не меняешь.

– Куда мне, Зин? – потупился Аскаров.

«Куда мне, Зин? Какие привычки? Молчала б ты. Просто дай малька, и отвали».

– Да хоть бы в супермаркет на Дзержинского, там на десятку дешевле, – ответила продавщица совершенно искренне и до того буквально, что Аскарову захотелось голову вжать в плечи.

Кого здесь стыдиться? Зину? Я вас умоляю!

«Чёртовы супермаркеты! На кассах бездушные твари сканерами пикают… Извините, мелочи нет. Пятьдесят копеек за мной… За тобой, зараза, за тобой… Хрен ты отдашь мой полтинничек. Глаза круглыми сделаешь и спросишь искренне: «Какие пятьдесят копеек?»… Нет, Зин, супермаркеты не для нас. Для долбаного среднего класса. А мы? Мы – не средний, не класс. Люди. Просто люди…»

– Мне в супермаркете кредита не дадут, – уже натурально сходя с ума и уставившись на крохотную выбоину в бетонном полу, произнес Аскаров.

Очень тихо произнес. Даже не вполголоса, много тише. Но продавщица услышала.

– Опять денег нет? – в голосе её почувствовалось искреннее сострадание. – Точно… Зима ж на носу.

– Зима, – кивнул Аскаров и перевел взгляд на стеллаж с бутылками.

«Да, зима… С её приходом денег никогда нет. Новый год, мля. Борода из ваты. Бухие снегурки в подъездах блюют, дедморозы обоссанные спят в сугробах… Праздник, твою мать. Весёлый семейный праздник».

– Так плохо?

«Так? Да ты, мать, даже не представляешь, как плохо».

– Угу.

– Маленькой хватит? – Зина уже тянулась под прилавок. – Слышь, Жень! Давай я тебе хоть батон дам, кефиру, колбасы ливерной? Всё равно списывать, срок годности кончился. Возьмёшь?

«Хватит с меня и топлива, дорогая моя… Маленькой хватит. А и не хватит, так скоро в переходе туристы появятся. Десяток штрихов на куске ватмана, и сделаем на большую… Зина, Зина, чувств моих корзина».

– Не, Зин, больше ничего не надо, – Аскаров взял с прилавка чекушку и тут же отвернул пробку. – Ты запиши в тетрадочку, ладно? Я отдам через недельку. У меня тут заказец хороший наклёвывается, аванс получу…

«Отдам, отдам, точно отдам! На этот раз отдам! А нет – разве беда? Ты ж меня всё равно простишь… Знаю я тебя… Зиночка моя дорогая… Зинулечка…»

Не наклёвывался у Аскарова никакой заказ – ни плохой, ни тем более «хороший». Зина это прекрасно знала. Как знала и то, что пиши в тетрадочку Женины кредиты, не пиши, всё равно не оплатит он их. Никогда. Однако всем своим истинным бабьим нутром чувствовала, что человек Аскаров, в общем-то, неплохой, а потому не отказывала. Впрочем, Аскаров часто и не просил. Так, два-три раза в год. В конце ноября. В остальные ж месяцы деньги у него водились, пусть и в крайне ограниченных количествах…

Аскаров прикончил чекушку и, спрятав опустевший бутылёк в карман, улыбнулся продавщице.

– Спасибо, Зин, выручила. Я из депрессухи выползу, твой портрет напишу. Маслом. Хочешь?

– Сливочным? Бог с тобой, Женька, – смутившись, покраснела продавщица. – Мож, продукты-то всё ж заберёшь?

«Ой, Зин, какие, к чёрту, продукты? Спасибо тебе и так. И тебе, Господи, спасибо. За Зину. И за милость её. Искренне, Господи. От души».

– Не, Зин, не возьму, – застенчиво отмахнулся повеселевший Аскаров и шатко развернулся к выходу.

Остановившись у порога, обернулся и ещё раз, пристально, словно пытаясь запомнить все черточки и родинки её лица для будущего портрета маслом, глянул на Зинаиду. Будто сфотографировал. На память. Потом, бросив лёгкое, словно салфетка, «пока!», широко распахнул дверь и шагнул на улицу. В ту же секунду снаружи раздался сумасшедший скрип тормозов, глухой удар, и калёного стекла витрина магазинчика под напором нахальной автоморды разлетелась на десятки тысяч блестящих осколков, осыпающихся на влетевшее обратно тело Жени Аскарова…

Евгений Александрович должность главного инженера кирпичного завода получил к тридцати годам.

Какой-нибудь скептик скажет: «Эка невидаль! Гайдар в шестнадцать полком командовал, Абрамович в тридцатник уж миллиардером стал, а тут – инженеришка на кирзаводе, пусть и главный».

Так-то оно, конечно, так. И завод тот ещё, прямо скажем – не монстр индустрии, да и должность не директорская. С другой стороны, кирпичи – такой товар, который спросом пользуется неизменным. В середине ж девяностых, когда встали практически все промышленные гиганты, деньги людям задерживались годами, наш кирпичный заводик работал себе, пыхтел пыльными горячими трубами и продукцию выпускал, не снижая темпов. Две сотни работяг трудились в поте лица, получая вполне приличные зарплаты. На кирпичников молились родственники и друзья, живущие благодаря своим добытчикам. Сами ж работяги благословляли старика-директора, взявшего на работу «выдумщика Женечку».

Аскаров, попав на кирпичный по вузовскому распределению в самом конце Перестройки, некоторое время работал в конструкторском бюро, кропотливо и не без интереса «изобретая» продукты «побочного» заводского промысла – в основном керамическую посуду. Так, для расширения ассортимента. Получая за внедрение небольшие доплаты, в свободное время, будучи по зафиксированной в дипломе специальности архитектором, вычерчивал на ватмане проекты «зданий и сооружений». Всё больше – домов и коттеджей индивидуального характера, которые тогда ещё не были столь обыкновенными, как в нынешние времена.

С приходом же рыночной экономики, когда спрос на керамическую посуду отечественного производства резко упал – большинству людей просто нечего из неё стало есть, а на кирпич снизился – массовое строительство резко сократилось, Аскаров со своими прожектами отправился к директору. Года три назад шеф выгнал бы наглеца взашей, сейчас же заинтересовался. Ага! От государства и трестов заказов нет – мы повернёмся лицом к частнику. Это ж одни обнищали, другие – совсем наоборот. Последних, этих «других», пусть не много, но и у нас мощности не резиновые.

В общем, нашлись заказчики. В достаточном количестве. С наличными в твёрдой валюте. Пришлось при заводе даже строительную фирму организовать, чтоб грядущую прибыль в чужие руки не отдавать.

Аскарову ж лет через десять такое существование наскучило. Да, безбедное и вполне материально-безоблачное. Да, с перспективами на повышение – старик со дня на день собирался на пенсию. Да, уважаемое – даже в горадминистрации при Женином появлении все былые и потенциальные заказчики ему улыбались и здоровались за руку, растаскивая парня по кабинетам «на рюмочку кофию». Чего б ещё желать? Семьи? Есть уже. Жена прелестная, дочка Маша – колокольчик весенний. Народного избранничества? Можно было и этот вопрос при желании порешать…

Но Женя ничего этого уже не жаждал. Он хотел одного. Рисовать. Писать картины. Маслом, пастелью, акрилом, темперой, акварелью – не важно. Главное – творчество.

Кто-то из знакомых, должно быть, сам воплощенный дьявол, случайно увидев у Аскаровых дома Женины любительские рисунки, однажды сказал:

– Да ты, парень, талантище! Тебе выставляться надо.

И понеслось…

Сначала с завода уволился. Потом, устав от скандалов, развёлся, оставив недовольной мужниными карьерными переменами жене с тогда ещё малолетней дочерью загородный коттедж, дорогой автомобиль и все свои сбережения за исключением ничтожной суммы на покупку комнаты в коммуналке. Много ль истинному художнику надо?

Нет, первые годы – пять или шесть, словно кто-то затаскивал его глубже и глубже, – складывалось всё не так уж и плохо. Были и персональные выставки, вернисажи, и критические отзывы – чаще хвалебные. Картины с рисунками продавались вполне бойко, уходили порой в столицу и даже за бугор. Друзей поприбавилось. Правда, каких-то непонятных, странных и тёмных.

Женя, человек от природы нежадный и добрый, кормил и поил всех приживал за свой счёт. Хотел вместо комнаты в коммуналке и студию в новой высотке прикупить. Что – студию?! Как Гоген, на Таити рвануть! Развернуться на Тихоокеанщине!.. Но как-то не заладилось, да и накопления таяли, как весенний снег… А новых работ не появлялось. За гулянками и попойками ушла Божья искра, не стало вдохновения. И руки всё чаще дрожали.

Ладно, когда несколько недель в забытье-мареве. Ну, месяц-другой. Даже год можно вытерпеть без творчества и его сомнительно-сладких плодов… Аскаров очнулся через три. В ноябре. В полном одиночестве. Высосанный и опустошенный. Без копейки денег, без идей, без всяких мыслимых перспектив.

Поначалу ему по старой памяти ещё давали заказы на оформление всяких кафе и небедных жилищ, но и на этом фронте Аскаров долго не продержался. Ушёл в депрессию, а с нею и в первый сольный запой. Занимал у соседей по коммуналке какие-то деньги, рисовал, торговал немудрящими пейзажиками и натюрмортами на блошинке, задёшево, на материалы и пузырь… Жена бывшая, увидавшая его однажды на рынке, с трудом узнала в опустившемся пропойце близкого когда-то человека. Посмотрела искоса, презрительно. И произнесла одно лишь слово-приговор:

– Деградант.

А вечером позвонила и запретила видеться с дочерью, тогда уже старшеклассницей…

На Женины похороны пришли лишь соседи по коммуналке, Зина, продавщица из продуктового, да дочь Маша, студентка-первокурсница. Марина, бывшая жена, на кладбище поехать не смогла, слегла в больничку с инфарктом. А когда выписалась через пару недель, дочь не пустила её за город, домой, а чтоб быть постоянно рядом, привезла к себе на съёмную квартиру.

Марина сидела на диване и смотрела телевизор, какую-то передачу про солнечные циклы, когда Маша вошла в комнату, неся чай с печеньем.

– Слышь, дочь, – вполголоса произнесла Марина, не отрывая взгляда от экрана.

– Да, мам? – Маша поставила поднос на журнальный столик и сняла с него чашки с блюдечками.

– Оказывается в день, когда отец погиб, было полное солнечное затмение, – спокойно сказала Марина.

– Я в курсе, – кивнула Маша и села в кресло. – Самое опасное время. Вот и отец…

Девушка взяла салфетку и промокнула выкатившуюся из глаза слезинку.

– Вот и отец… – эхом отозвалась Марина. Потом, через паузу зачем-то добавила: – А мне тогда, накануне яблоки снились… Думала, к добру.

Марина повернулась к дочери, но взгляд её устремился куда-то мимо, через Машино плечо, туда, где в стену вжался обшарпанный комодик с резными ящичками, сделанный Женей своими руками ещё в бытность работы на кирзаводе.

– Ма-аш, а дай мне вон то яблоко, – тихо произнесла она.

– Какое, мам? – Маша посмотрела на Марину и, проследив за её взглядом, обернулась.

На комоде перед небольшим тусклым зеркалом квадратной формы, отражая в нём жёлтую, в розовых штрихах покатую спину, лежал изумительный, совсем не по-зимнему сочный плод. Живой и настоящий, словно только что сорванный…

Но не сорванный. Не живой и не настоящий…

Нарисованный неуютным ноябрьским утром остатками темперы в грязной комнате старенькой коммуналки за четверть часа до невидимого из-за туч затмения.

Нарисованный, чтобы скоротать время до открытия магазина за четверть часа до собственной гибели опустившимся и насмерть уставшим от жизни человеком, в которого больше никто не верил.

Нарисованный деградантом.

Художником…

Да… Ноябрь не располагает к хорошему настроению.