Текст книги "Грехи и погрешности"

Япона мать

Война кончилась не так давно, но Сахалин русским уже вернули.

Уважаемый участковый милиционер Аркадий Алексеевич Обухов, выйдя с первыми лучами солнца на крыльцо с зажатой в зубах цигаркой, сделал первую – самую сладкую – затяжку и… Нижняя челюсть мужчины непроизвольно отвисла, выпустив самокрутку в свободный полет.

Почти достроенный сарай, на котором еще вчера вечером по причине хозяиновой усталости не хватало лишь двери, сегодня лежал в руинах. Нет, постройку не сожгли, не разнес кувалдою кто-то из немногочисленных, но все ж имеющихся в Ясеневе недоброжелателей – этакое шумное бесчинство Аркадий Алексеевич наверняка б услышал из избы, в какой поздний час оно ни произойди. И пресёк бы самым строгим образом. Сарай просто развалился. Упал. И теперь на безобразной куче досок, оставшейся от, прямо скажем, не слишком-то монументального сооружения, гордо восседал главный хозяйский производитель – петух Варяг, нареченный так вовсе не в честь средневековых северных хулиганов, а исключительно в память о гордом российском утопленнике, не пожелавшем сдаться на милость победителя.

Вполне осознающий свою значимость, а по сему невероятно храбрый, Варяг, расправив каурые крылья, вытянул шею, почти по-человечьи и очень театрально откашлялся, и, наконец, заорал во всю свою луженую глотку, уже во второй раз напоминая деревенским, что за ним, а заодно и за всей крупно-рогатой, мелко-рогатой и прочей, в том числе пернатой, скотиною людям пора бы и поухаживать.

Сей надрывный зов о помощи вывел Обуова из ступора, в который он впал было при виде неизвестно кем варварски разбитых собственных надежд на новое хранилище садово-огородного инвентаря. Участковый с горечью махнул рукой, наклонился, поднял затухшую цигарку и, похлопав себя по карманам, полез за спичками.

– Япона мать, – с горечью произнес Аркадий Алексеевич. – Таперича наново работать. Вот, нелегкая… Эх, япона мать!

Словно в ответ на горькие слова его изнутри дома послышался скрип открываемой в сени двери, а еще через пару-тройку секунд на порог вышла далеко уже не молодая, но осанистая женщина, и, тепло обняв Аркадия Алексеевича за талию, прислонилась к его плечу.

– Что сручирось, Аркаша?

Мужик, стеснительно высвободившись, отступил на шаг в сторону, повернул к женщине голову и, покраснев, забормотал извинительным тоном:

– Да так, мам… Прости… Это я не тебя… Вона сарай-то… Халабуда грешная, черт бы ее побрал. Тайфуном, что ль. Так вродь не сильно нонче дуло… Мам?

Ацуко поселилась в северных землях года, наверное, через три после окончания русско-японской кампании. В префектуру Карафуто – в славный город Тоёхара – девочка в возрасте двенадцати лет переехала со всей семьей из Фукусимы. Отец верно и неизменно служил мигрирующему губернатору делопроизводителем, бабка с матерью следили за хозяйством и младшими сестрами, сама ж Ацуко, тогда уже почти взрослая, была предоставлена себе с раннего утра чуть не позднего вечера.

Обычно девочек в японских семьях с раннего детства воспитывают быть хозяйками – учат рукоделию, житейским премудростям и показной скромности, чтобы, выйдя – однажды и на всю жизнь – замуж, те не позорили фамильную честь безыскусно приготовленной соба, неаккуратно заштопанным кимоно или полным отсутствием ночного искусства. Однако с Ацуко никто особо заниматься не хотел. То ли из-за ее совершенно не национального характера, когда, презрев все известные приличия, несносная девчонка во время обеда могла засыпать взрослых кучей неделикатных вопросов. Или, может, из-за странной внешности. Ацуко совсем не походила ни на мать, ни на уважаемого своего батюшку – была не по годам высока ростом, светла волосом и кругла глазами. Короче, с каждым новым прожитым годом она всё больше напоминала обликом бывшего их соседа, вице-консула Российской Империи в Фукусиме, нежели отпрыска древней самурайской династии, вызывая в последнем горькие, но все ж деликатные вздохи разочарования, а в вечно печальных глазах матери плохо скрываемую тоску по ушедшей молодости.

Как бы то ни было, Ацуко проводила больше времени вне стен собственного дома, нежели за ними, не вызывая при этом ни родительского гнева, ни нареканий ворчливой старухи – ее родной (родной ли?) бабки. Впрочем, в школе, куда по новомодному правилу было принято определять сейчас не только мальчиков, Ацуко успевала почти по всем предметам. Хокку слагала безупречно, счет освоила тоже неплохо, гимнастика при таких-то физических данных вообще давалась с легкостью, даже русская грамматика – плохо ли, но и с жившими по соседству прежними владельцами острова надо было как-то общаться – подчинялась девушке более или менее охотно. Беда была только одна. Домоводство. Как ни старалась бедная девочка, при всем своем неуемном желании не могла она толком ни мисо заварить, ни в оби без проблем завернуться.

Другие девочки над Ацуко вечно подшучивали. Недобро. И не в глаза, конечно. Кому охота лишиться зуба или щеголять неделю с «фонарем» на скуле? В отсутствии ж объекта сплетен говори что хочешь. Нда… Звали ее и «белой обезьяной» – за цвет волос, и «пожарной пагодой» – за рост, и даже «идзин» (другой человек), что было совсем уж обидно. Естественно, Ацуко прекрасно знала, что за спиной шушукаются и, может, даже распускают мерзкие сплетни, но, как известно, не пойман – не вор. Потому переломанных носов и выбитых скул после встречи с ее тяжелым кулаком было не так и много, как разносит вечно все искажающая молва.

Несмотря на трудности, образование Ацуко получила неплохое. Правда, близкими подругами так и не обзавелась, но это не такое уж большое горе. При этаком-то характере. Кстати, он – характер – к совершеннолетию смягчился здорово. Годы вынужденного одиночества научили радоваться и миру внутреннему, вовсе не бедному. Пусть то в противовес бесцельному созерцанию окружающих несовершенств…

Любовь, словно цунами, нактила внезапно. Из-за гор. Из русского села с японским названием. Из Наяси.

Любовь звали – Рёша.

Не Рёша, конечно, а Лёша. Алексей. Просто у японцев с буквой «л» – факт общеизвестный – проблема. Чисто фонетическая, но иногда мешающая. Да и ладно.

Лёша.

Алексей был здоровенным улыбчивым парнем.

Он шел твердой размашистой походкой, скрипя на всю улицу невиданных размеров черными сапожищами с собранными в гармошку голенищами, глазел с нескрываемым интересом на бесшумно шныряющих в обоих направлениях нынешних хозяев Сахалина и беспрестанно удивлялся, как такая «шантрапа» сумела одолеть и вымести с острова власть его дюжих соплеменников.

Ацуко, посланная матерью за солью, столкнулась с парнем, выходя из лавки. Точнее, это Лёша, не имеющей полезной привычки смотреть туда, куда идет, сам на нее налетел. Окажись на месте Ацуко какая-нибудь бывшая ее одноклассница, без травм дело бы не обошлось, наша же невеста на выданье лишь слегка попятилась в сторону, несильно стукнувшись о стену дома. Не дал ей упасть и сам Алексей, молниеносно среагировав и успев-таки схватить девушку за руку.

– Смотрреть, куда ходить, идзин! – громко крикнула Ацуко неуклюжему гиганту на его родном языке, пусть немного исковерканном. Русских она кроме того давнего знакомого – вице-консула из Фукусимы – и не видела, но безошибочно догадалась, что великан как раз их роду-племени.

– Да я это… – пролепетал Лёша, отпустил ее руку и, стянув картуз, взлохматил декорированный позолоченными локонами затылок. Ясное дело, сконфузился. – Прости сердешно, барышня. Случайно вышло… А ты, гляжу, сама-то не наших будешь? Меня, к слову, Лексеем звать. А тебя?

– Ацуко, – прошептала девушка.

Легко поклонилась, покраснела. И опустила глаза.

«Рексей» ей понравился с первого взгляда. Вот только признаться в этом себе сразу она не могла. Из достойной семьи, а как же.

Лёша только присвистнул.

– Ну ничё-се! Ацуко? Да и плевать. По-нашему, Аська получается. Настасья. Япона мать! А так ведь сразу и не скажешь… Слушай, а тебе тут, – Алексей обвел глазами прохожее народонаселение, – среди этого народца точно не скучно? Я б…

Ацуко, боясь пошевелиться, стояла молча и краснела, рассматривая носки собственных гэта.

– Ась! С тобою говорю, мила барышня, – осмелел Лёша и, вновь подойдя к девушке, нежно взял ее за руку. – Слушай, мож, пойдем со мною? Нравишься, сил нет. Женою мне станешь. А что? Хорошо заживем, верь мне. Ну? Пошли?

Соли в тот вечер в доме Ацуко так и не дождались. Впрочем, как и самой Ацуко. Она – может, поддавшись на бесхитростные и такие искренние уговоры внезапно возникшего на ее пути счастья, может, так, из-за пресловутого девичьего любопытства, – не зайдя к своим даже попрощаться, ушла с полюбившимся с первого взгляда Алексеем в Наяси. И на этой же неделе стала настоящей женой. Да, да. По старым православным обычаям была сыграна шумная пьяная свадьба с песнями, танцами и лихой веселой дракой…

Шли годы. Алексей, мужик головастый и с руками, срубил новую избу. Настасья, как ее теперь звали в деревне, родила любимому мужу сына Аркашку и двух дочерей – Олю и Люду (Орьгу и Рюдочку), научилась и готовке, и рукоделию… Вот только проклятая «л» ей, уроженке страны Восходящего Солнца, так и не далась. Да и незаслуженно обидное прозвище, вмиг разлетевшееся по горам и весям, прилипло намертво. Сказанное однажды ласково и в шутку покойным теперь супругом. В момент, когда на свет явился первенец. «Ты теперь у нас, Настасьюшка, с сего дня мамка… Самая настоящая русская япона мать…»

– Саррай, говоришь, упар? – Ацуко-Настасья спустилась с крыльца, подошла к руинам и стала, уперев руки в боки.

С минуту она, беззвучно кивая мыслям своим, разглядывала доски, потом резко наклонилась и выхватила из кучи поперечный брус. Покачав головой и поцокав языком, она повернулась к дому и призывно махнула рукой сыну.

– Аркаша! Идзи-к сюда, мирый.

Аркадий Алексеевич сошел на землю, бросил козью ножку, бесстрашно затоптал ее босой пяткой, и с кислым выражением лица нехотя побрел к матери.

– Скаджи-к мне, сын, что это? – спросила Ацуко, выставив брус перед собой.

– Как что? Брус, мам, – пожал плечами Аркадий Алексеевич.

– Брусмам! – передразнила его Ацуко. – А теперь скаджи, Аркаша, кто учир тебя шуррупы моротком забивать? Ну?

Мужик потупился и, сделав неуверенный шаг вперед, взял у матери деревяшку.

– Ай, мам, чего уж теперь-то? – сплюнув на траву, отмахнулся он. – Просто гвозди кончились… А отвертку я сломал. Вот и…

– Вот и поручир, что засружир, – весело сказала Ацуко, легонько толкнув сына в плечо. – Радно уж, бросай её. Пойдём дзавтракать. А то на сружбу опоздаешь, японский горродовой…

Donnerwetter

В позапрошлом году после дня рождения мне три ночи подряд снились…

Нет, donnerwetter. К чёрту о снах!

В тот день я был молод, нагл, но, увы возможным конкурентам, вёл себя вовсе не глупо, как могло показаться со стороны. Смазливая ж девица, что сидела напротив меня, упакованная в синее, оттенка Адриатики, платье, декорированное квадратами Малевича и равнобедренными любовными треугольниками, с мелкими каштановыми кудряшками на забитой ненужной информацией голове и в невообразимой формы полароидной оправе поверх изумрудного цвета глаз, пыталась выглядеть не по годам умной. Но я готов был всё простить за её голос!

– Я правильно поняла, что вы отказываетесь нарисовать пирамиду потребностей?

– Ну почему же отказываюсь? – опомнился я, отводя пристальный взгляд от персоналогини. – Сейчас изображу.

Я достал из внутреннего кармана старенькой кожаны видавший гербовые бланки реликтовый златопёрый самописец, снял колпачок с погнутой стрелой и, придвинув к себе листок в клеточку, размашистым движением, без отрыва от бумаги, черканул неровный треугольник.

– Похоже?

– Продолжайте, – кивнула кучерявая, сморщив брезгливую гримасу на кукольном личике.

– Кончу через пять секунд, – издевательски двусмысленно отозвался я и, старательно выводя неряшливым «готиком» каждую букву, изобразил внутри фигуры три слова – одно над другим.

СЕКС. ДЕНЬГИ. ВЛАСТЬ.

Потом повернул к ней листок и произнёс риторический вопрос:

– Ну как, нормально?

Кудряшка хмыкнула и, не улыбнувшись, вынесла вердикт:

– Ну уж! Вы с таким… с такими… с таким вашим отношением к делу нам не подходите. Или вы серьёзно полагаете, что обычному среднестатистическому человеку ничего, кроме денег, не нужно?

– Среднестатистическому? А как же, и ему нужно… – ухмыльнулся я, – секс и власть. Софья Игоревна, все ваши масловские потребности – и физиологические, и социальные, и духовные – покоятся на трёх китах. Может, попытаетесь опровергнуть?

– Очень интересно, – кучеряшка откинулась на спинку кресла и, положив руки на подлокотники, стрельнула своими зрачками в мои. – Ну-ну… Вот только времени для дискуссий у меня нет. Всего доброго.

– И вам всего, – кивнул я, уж и не надеясь, что когда-нибудь услышу от неё эти слова.

За час этого спектакля персоналогиня меня реально достала. Несмотря на голос.

Donnerwetter! Ошибся? Что ж, порой случается.

Я поднялся с жёсткого стула, спрятал «паркер» во внутренний карман и, кивнув, повернулся к выходу из кабинета. Схватившись за ручку, я потянул дверь на себя и, когда проём освободился настолько, чтобы я в нём не застоялся или ненароком не запнулся о порог, услышал в спину:

– Вы это специально, да?

– Да, – кивнул я открывшейся взгляду абрикосового цвета гипсокартонной стене и вышел в коридор.

Отключившись от действительности у дверей лифта в ожидании прибытия подъёмника, я вдруг ощутил на предплечье лишний вес. Живой. В тот же момент контральто кучеряшки (о, нет! какой у неё голос!) вернуло меня в уже мысленно далёкий офис не случившегося (слава тебе, Господи) работодателя:

– Рудольф Францевич, вы б не могли чуточку задержаться?

Двери лифта тем временем гостеприимно распахнулись, но шаг вперёд я не сделал. Обернулся.

– Кофе?

Изумрудные очи под антибликовыми линзами натурально искрили. Черт, электросварка какая-то.

– Ну… Можно и кофе… Что-то… Что-то в вас… В общем, если вы… вы немножечко задержитесь, я думаю, что смогу предложить вам другую… вакансию. Более… В общем, другую. Но для этого вы должны сейчас же вернуться ко мне в кабинет.

Должен? Сейчас же?

Она отпустила мою руку и, не оборачиваясь, зацокала каблучками о серый керамогранит коридора в обратном направлении. Я остался возле лифта. Однако повернулся. Интрига?

Дойдя до своего кабинета, персоналогиня тормознула и, легко взмахнув тонкими руками, сладко потянулась. Хрена себе!

Я с интересом наблюдал за ней, оставаясь на месте. Фигурку оценил. Посмотрит в мою сторону? Поманит хитрым жестом? Зацепит деловой хваткой? Еле заметным движением бедра? Подмигнёт?

Сейчас же! Даже взгляда в мою сторону не бросила. Психолог.

Дверь открылась. Кудряшка проскользнула внутрь. Дверь закрылась.

Нет, мать, на такие штучки я сто лет не ведусь. Прости.

Я вошёл в кабинку лифта. Створки за моей спиной тут же зажмурились: услышал лишь… Stairway to Heaven. Телефон! Я дослушал вступительную партию Джимми и только после этого коснулся иконки «ответить». Уже на улице…

Donnerwetter…

В день, наступивший после выходных моего собственного тридцатилетия, я отчётливо понял, что жизнь моя мне не нравится. Не удовлетворяет она меня. В смысле, морально не удовлетворяет. Если хотите – духовно.

Нет, иметь в собственной огненных оттенков ауре дорогой антураж, на ужин приличные кабаки, а после ужина прекрасных дам – это, конечно, неплохо. Но душа просит большего. Неправильно выразился. Не большего, а чего-то иного. Совсем другого.

Это когда ты «типичный представитель среднего класса» с хорошей зарплатой и не слишком, но обременительной, ипотекой, порой хочется «этакого», как говорится – с под-вы-под-вер-том. Осетринки там под коньячок, койку три на три с водяным матрасом и Милу Йовович в этой койке. Не меньше. Но если всё это и так есть (и даже вполне достойные Милы эквиваленточки), мечты почему-то уносят тебя совсем в другом направлении. Вот и меня унесли.

Не могу сказать, что к четвёртому десятку я из ощутимых взглядом и прикосновением благ получил всё, к чему стремился. Нет, «боинг» я не купил, да и крейсерской яхтой не обзавёлся. А когда-то хотел. Но дом себе в ближайшем Подмосковье построил, гараж при нём на дюжину колёс под крышу завёл, положение в обществе тоже приобрёл. До этого кандидатом экономических наук стал, спустя пару лет – доктором. Консалтинговую фирму открыл. То есть личную пресловутую пирамиду потребностей имени господина Маслоу для себя вроде как соорудил. Дальше куда двигаться? Какое, donnerwetter, ещё нужно саморазвитие? Нет путей непроторённых…

Или есть? Может, всё сначала начать? В иной сфере… ап-слу-жи-ва-ни-йа?

Можно, конечно, счета из оффшоров вывести, расписать их на раково-беспризорную благотворительность, дом с транспортом каким-нибудь адвентистам подарить и уехать на БАМ, Гоа или куда-то, где никто не узнает. Но смысл в чём? Заново добиваться признания, ишачить, чтобы заработать на то, от чего только что добровольно отказался? Жениться в очередной раз? Детей завести?

Donnerwetter! Глупости это. Хер-рун-да.

В общем, в тот самый день, когда мне исполнилось тридцать лет и три дня, я решил сменить курс. Не то, чтобы обо всём забыть и пустить дела на самотёк, а так, пожить годик, может и больше, в некотором отстранении.

На следующее утро, проводив очередную «Милу» до такси, я поехал в офис, собрал у себя в кабинете сотрудников и, довольно туманно обрисовав ситуацию, перепоручил текущие дела заму и помощникам. За бизнес я был спокоен, он держался крепко. Заказов хватит на год вперёд.

Вернувшись домой на недавно приобретённой коллекционной «кошке», я загнал её в бокс, выкатил на свет Божий первый свой драндулет – ведровер шестой жигулёвской модели цвета «грязный асфальт», оставленный когда-то до новой эры просто так, на память и, бросив его дрожать вхолостую, поднялся в гардеробную.

Скинув на пол опостылевшую «спецодежду» от гламурного «шефа», спрятал эксклюзивный «брегет» в сейф, натянул на задницу аккуратненько затертые индийским каннабисом пятьсот первые, купленные пять лет назад в филадельфийской лавочке у старого хиппи, удивительно похожего на Планта, и синий затасканный джемпер, чудом сохранившийся с годов студенческих загулов. Потом сунул ноги в стоптанные «мартены», накинул на плечи потёртую турецкую кожанку времён челночных походов на Царьград и, набрав код сигнализации, с лёгким сердцем покинул своё «ласточкино гнездо», забитое под крышку пусть дешёвыми, но весьма дорогими понтами.

«Шаха» летела куда-то по М-7 не медленней брошенной в гараже «кошки». Правда, дорогу совсем не держала, поэтому приходилось то и дело удерживать себя. В руках и под контролем. Почему я выбрал это направление? Понятия не имею. Просто так получилось, что со МКАДа захотелось уйти именно на ту развязку, которая выплюнула мой ведровер на восток.

Сейчас кто-то из скептиков скажет: «Ну, конечно! Восток – дело тонкое. Мудрость там, Шамбала, Тибет»! Вот только не надо. Какие, donnerwetter, шамбалы на Среднерусской?

Через несколько часов синяя, наполовину скрытая ветками, дорожная табличка выдала мне знак: «Нижний…»

Чудесно. Выше мне и не надо.

* * *

– Руди, тебе бы не менеджером по маркетингу устраиваться, а специалистом по разводам.

Нет, Сонино контральто меня определённо возбуждало. Donnerwetter!

Я затушил только что прикуренную сигарету о дно пепельницы, повернулся к Кудряшке и, проникнув правой рукой в щель между матрасом и её офигенной талией, впился, словно упырь, в шею. Боже, какой от неё идёт запах! Аромат грёз… Фи, пош-ля-ци-на.

– Руди… Руди!

«Груди, груди… щаzz вас Руди…»

…Stairwey to Heaven… to Hell… Нет, пожалуй, достаточно Heaven…

– Кем, ты говоришь, мне надо работать? – я вновь закурил.

Она тоже.

– Спецом по разводам, – улыбнулась Соня, выпустив белёсое колечко в сторону мёртвого телевизора.

Не долетело. Растворилось в остатках воздуха.

– Им и работаю, – улыбнулся я свои мыслям.

– В смысле?

– В прямом…

Мы одновременно потянулись к пепельнице, и я вдруг осознал, что этот синего стекла мутный восьмиугольник, этот Пуп земли – нашей земли, нечаянно выросший с моей же помощью и при непротивлении другой стороны в самом центре кровати и есть то Совсем Иное, что я искал… и – о чудо! – нашёл так удивительно быстро. Donnerwetter!

Donnerwetter, ещё три дня назад я не знал, что мне нужно. Не ведал, чего хочу. Мучился, устав от жизни. А оказалось всё так легко. Просто до примитива и гениально до безумия. К чёрту все эти потребности, выведенные претенциозным иностранцем с исковерканной русской фамилией. Donnerwetter, к чёрту! Весь мир мой вращается вокруг пепелки, торчащей микросценой из статичных волн потной простыни. И будет вращаться. Всегда…

Я откуда-то это знаю… Точно знаю…

– Руди, я люблю тебя…

– Мне кажется, что я тебя тоже, Кудряшка…

Затяг. Выдох.

– А мне, кажется… не кажется… Я откуда-то это знаю… Точно знаю…

Вдох.

Вот так.

Donnerwetter.