Текст книги "Грехи и погрешности"

– Всего неделю тут живем, Малечка… Всего неделю, а такой сюрприз! Омега, представляешь? Поддерживают старика. Ох, студенты мои дорогие. Полагаю, что это Артур. А кто еще? Тем более он теперь наш сосед. Через стеночку живет. Какой замечательный мальчик! Такой богатый внутренний мир…

Амалия Евгеньевна, чей внутренний мир вследствие многолетней работы главбухом был тоже вовсе не бедным, другое дело – не столь изысканно романтичным, взглянула в окно. Туда, куда указывал искривленный артритом палец мужа, человека прекраснодушного и невероятно умного, но совершенно чуждого способности понимания пошлых обыкновенностей.

– Ах, Феденька, – Амалия Евгеньевна перебила восторги мужа самым примитивнейшим образом. Прижавшись к его плечу, она, пытаясь сдержать смешок, хмыкнула. – Где ж ты омегу-то увидал?

– Так вон, же… Вон… – уже не так уверенно кивнул подбородком в нужную сторону отчего-то смутившийся Федор Михайлович.

– Ох, Федя, Федя, – снова вздохнула супруга. – Ну, когда ты у меня начнешь проще смотреть на вещи? Какая ж это омега? Это просто нарисованная попа…

В струю

Поэты, как известно, люди высокодуховные. Предпочитают пошлому глинозему под ногами легкие перистые облака над воображаемой шляпой истинного интеллигента. Однако ж как-то надо сосуществовать с окружающей, пусть и серой, действительностью? Надо. Не все блаженствовать, голову к небу задрав. Шляпа в грязь свалится. Хоть иногда и хоть сквозь розовые очки на этот прозаический суетный мир след посматривать. Чтоб шею не сломать, например. Во время похода в ближайший супермаркет за «докторской» колбасой. А что? Согласен, нелегко потом в себя вдохновенного возвращаться. И, вот зараза, розовые очки – не лучший вариант. Смотрятся по-дурацки да и идут далеко не всем.

Но есть средство достижения гармонии с обиталищем муз. Есть! Пусть тоже далеко не совершенное и с множеством побочных эффектов. Крепкий алкоголь называется. Не замечали, сколь в среде творческих гениев людей серьезно усугубляющих?

Нда… Многие рифмоплеты из умеренных потребителей змиего нектара или вообще трезвенников сейчас, должно быть, уже ищут камень потяжелее или трубу посолиднее, чтобы приголубить автора вышеизложенных строк на месте за столь смелые умозаключения. Но прошу вас: пожалуйста, не торопитесь. Оглоушить доморощенного аналитика орудием века ли железного, неолита ли, как, впрочем, и более антигуманным способом, а именно – острой беспощадной критикой, вы всегда успеете. Тем более что кого-либо оскорбить в планы его вовсе не входит. Он, в смысле – я, просто хочет (или – хочу?) рассказать вам одну поучительную и при том небезынтересную историю. А быль это, либо сказка – решайте сами, ладушки? И коль сказка, заранее прошу прощения у нелюбителей, но если быль…

В общем, для завязки, уважаемые мои настоящие и будущие друзья с недругами, попытайтесь разгадать загадку. Как называется стих, что начинается следующими строками:

 
«Когда набухают почки,
Моча ударяет в голову».
 

Услышали? Отлично. И да – из какой сия недовирша области – сугубо романтической или, может, медицинской? Ну? Кто смелый? Ага! Вот вы, например. Что? Погромче говорите, пожалуйста. Плохо слышно. Да, так нормально. Итак, ваш ответ? Из урологии? Да ну вас к черту! Хотя… Кто сказал – про любовь? В яблочко! Действительно, стихотворение сие про неразделенную любовь. Называется «Мучительный апрель». Но и первый гражданин, тот, что упомянул известную отрасль медицины, был не слишком далек от истины.

Дело в том, что автор приведенной выше двусмысленности – самый известный в городе Максаков Н-ского края целитель. Уринотерапевт номер один во всей матушке России. Зовут его Анатолий Павлович Махалов. И кроме основной профессии, приносящей неплохую материальную выгоду и простое человеческое удовлетворение, он – по совместительству и на общественных началах – является основателем и бессменным председателем максаковского поэтического общества, носящего гордое и символичное для литературы название – «В струю». Как вам? Маяковский с Северяниным точно б заценили, не правда ли?

Что? Нет, вы не ослышались. Не «В строю», а именно «В струю». Это ж аллегория! Мол, мы, максаковские поэты, не оторваны от литературного мира, мы своим творчеством метим… Да что вы меня все время перебиваете! Никакие не углы мы метим, а стремимся попасть в бурный поток мировой лирики. Вливаемся, так сказать, своим узеньким ручейком в широкую реку вселенской поэзии…

Впрочем, для преамбулы слов сказано и так более чем достаточно. Пора переходить к самой истории. Слушайте.

В то субботнее утро Толик пил с самого утра. Нет, вовсе не урину. Эту целебную жидкость он прописывал тысячам своих благодарных пациентов. Сам Махалов предпочитал моносолодовый виски выдержкой не менее пятнадцати лет. Зарабатывал он вполне прилично, так что мог себе позволить сие ничтожное удовольствие. Не стоит осуждать.

Любимая супруга Галина Викторовна должна была вернуться из Дубая только к обеду, ее самолет прибывал в аэропорт где-то в районе полудня. Домработница по субботам отдыхала. Потому Толиковой музе – а он ее сегодня ждал с особым нетерпением – никто мешать, казалось бы, не собирался. Почему «казалось бы»? Потому что с двух ночи до шести утра какой-то влюбленный идиот орал заунывные серенады перед окнами хрущовки, посмевшей неплохо устроиться чуть не в самом дворе махаловского особняка.

Толик не выспался. Он, бедолага, привык вставать без будильника ровно в восемь, в каком бы состоянии трезвости и в какое бы время ни заснул. На ночного певца Махалов особо не обиделся, поэтому не шмальнул из позолоченной двустволки, из которой обычно разгонял бессовестную гопоту, засидевшуюся под пиво дольше положенных двадцати трех нуль-нуль. Изредка Толик еще вспоминал собственные безумные выходки, когда будучи юношей бледным лазил по водосточной трубе до уровня третьего этажа той самой теперь нагло торчащей из бурьяна хрущобы, чтобы заглянуть в окно к бескорыстно в те времена обожаемой Галочке. Ныне неузнаваемо посолидневшая во всех отношениях Галина Викторовна, будучи почти всесильным на максаковском, естественно, уровне, начальником комгосимущества, по каким-то неведомым никому причинам снести свой отчий дом до сих пор не могла. Толика подобная беспомощность жены слегка раздражала, но он, как человек понимающий, предпочитал терпеть, не ввязываясь в войну ни с алчным государством, ни с озверевшей от гласности общественностью.

После второй порции виски Махалову на секунду показалось, что муза к нему наконец-таки явилась. Он чуть не бегом бросился в кабинет, включил компьютер и в предвкушении буйного разгула вдохновения, уселся в кожаное кресло, разминая затекшие пальцы. Системный блок тяжело задышал вентилятором, монитор моргнул и… погас. Системник тоже заглох.

– Ёпрст! – фонетически непоследовательно выругался Толик, нажав клавишу настольной лампы. Свет не зажегся. – Пробки, сука! Опять, бляди, вылетели.

Тем временем муза, вырвавшись в открытую форточку, стремглав унеслась к более удачливому конкуренту. Разочарованное вдохновение нехотя похромало следом за беспечной руководительницей нереализованного проекта.

Щиток с электроавтоматами находился в подвале. Махалов, вернувшись в спальню, плеснул в опустевший стакан третью «русскую» – до краев – дозу вискаря и, накинув халат, вышел на лестницу.

– Черт, как это все не вовремя! – в сердцах произнес он и, усевшись на верхнюю ступеньку, сделал солидный глоток.

Вечером на собрании поэтического объединения «В струю», которое проводилось еженедельно по субботам в банкетконференцзале махаловской же клиники, Толик обещал читать свой новый шедевр. «В следующий раз – обязательно. Слово председателя!» – клялся он коллегам по лире на предыдущей встрече. Нет, ну дернул же нечистый за язык!

Можно было позвонить в будку охраннику, чтобы тот включил автоматы, но для этого все равно пришлось бы встать и пройти в спальню за мобилой или спуститься к стационарному аппарату. Да и совестно стало Толику. Такие ничтожные проблемы он всегда решал без посторонней помощи.

Поставив вновь опустевший стакан перед собой на ступеньку, кряхтя и чертыхаясь, Махалов, держась за балясину, тяжело поднялся на ноги, размял круговыми движениями плечевые суставы, поднял до уровня талии левое колено, опустил, правое и…

Проклятый стакан тончайшего богемского стекла, оказавшийся совсем не к месту под опустившейся на него босой стопой уринотерапевта, предательски хрустнул и подло вонзился осколком в плоть гения.

– Япона ж вашу мать! – взвыл тот от боли, подскочил и, оступившись, кубарем покатился по дубовым лакированным ступеням мастерски выполненной забежной лестницы к самому ее подножью, устланному – как теперь оказалось, вполне предусмотрительно – желтоватой мохнатой шкурой известного арктического хищника…

Через сколько времени Толик очнулся, доподлинно неизвестно. Но, наверное, пролежал без сознания он не слишком долго, потому как хмель из головы выветрился не полностью, да и обед еще не наступил. Галина-то Викторовна до сих пор не явилась из солнечных Эмиратов. То есть из аэропорта. Может, самолет ее уже приземлился? А! Какая разница!

Правая нога, вначале порезанная, а теперь, после сокрушительного падения, должно быть, и вовсе переломанная в области лодыжки – именно из этой части несчастного организма поступала пульсирующая, но – слава Всевышнему – не очень навязчивая, пусть малоприятная, боль, лежала на медвежьей шкуре под неестественным углом. Это Толик увидел, приподнявшись на локтях и повернув голову.

Он хотел было встать на четвереньки, доползти до тумбочки с телефоном, чтобы вызвать охранника или, может, сразу скорую, но тут что-то кольнуло его в район печени. Первой мыслью было: «Ну все. Допился, баран, до цирроза…». Однако при ближайшем рассмотрении, сим прометеевым орлом оказался вовсе не распад единственной, к сожалению, печени, а остро заточенный карандаш, вложенный сперва в блокнотик со смешной надписью «notebook» на зеленой обложке, а потом в единственный карман, пришитый к шелковому халату сбоку с небрежностью, выдающей руку мастера. Пардон, вовсе не мастера – известного на весь мир и самого модного на сей день кутюрье.

И тут в обыденную, полную несчастных и счастливых случаев жизнь человека вмешалась мистика. Анатолий Махалов, кое-кем признанный и самый уважаемый в Максакове поэт, известный на всю Россию уринотерапевт, который, казалось бы, из-за засилья компьютерных технологий давным-давно позабыл свой собственный почерк, вдруг выдернул из «ноутбука» чудом уцелевший в схватке с лестницей карандаш и, не обращая внимания на сумерки обесточенного холла, застрочил, словно из пулемета, рифмованными виршами…

Галина Викторовна приехала на такси, словно по расписанию, и уже через каких-то три четверти часа (Максаков – город не слишком большой) Анатолий Павлович ковылял к выходу из травмапункта на новеньких карбоновых костылях, выставляя напоказ лежащему перед ним провинциальному миру загипсованную до колена ногу.

Вечером на собрании поэтического общества Толик, стоя в банкетконференцзале своей клиники за кафедрой на левой ноге, сотрясал воздух и барабанные перепонки благодарных слушателей громогласными и поистине гениальными поэтическими выбросами типа:

 
«Лежал поверженный ландскнехт на теле мертвого дракона,
Его несчастная нога согнулась криво. Под балконом
Осколки тонкого сосуда, что кровь поил нектаром страсти,
Теперь вонзались в плоть земли. О, Бог! Не это ли несчастье?»
 

Непостоянная и капризная муза попала на этот раз, как говорится, в струю. Строки, рожденные Толиком Махаловым, изумительны, правда? Помните с чего всё начиналось? Точно, с крепкого алкоголя.

Я ж говорю, гениальные поэты – народ пьющий. Причем без лицемерного смущения. Для пользы дела ж!

А вы, уважаемые, коль до сих пор со мной не согласны, можете немедленно хвататься за топоры и заострять колы. Или гусиные перья. Я-то к схватке готов. А вы?

Короче, пацаны…

Литературные опыты авторитетного бизнесмена Семена Михайловича Смоленцева

(он же Сёма Пятый)

Печёночный паштет

Короче, я, типа, лопух и на год отстал от жизни! Эту, говоря литературным языком, новость мне сегодня Валя Кривой по мобиле напел. Ладно, Кривой – свой пацан, ему предъяву за такой базар делать не стану. Но если какой-нибудь лох вякнет что-нибудь в этом роде, он-то уж, в натуре, огребет по полной программе. Я сказал, Сёма Пятый. Отметили?

О чем базар, пацаны? – спросит меня какая-нибудь книжная вошь. Расставляю. Я тут вчерась купил дочке хату с евроремонтом на Белорусской, привез мебель разную – стенку там итальянскую, немецкую двуспальную шконку, австрийский электрокамин, плазму на полстены японскую, новый компьютер последней марки, который до кучи подключил к Интернету. Так вот… Как бы это сказать-то, чтоб никого не обидеть?… Ща, зависну минут на десять, сформулирую на бумажке, а потом выложу вам всё как на духу. Только сначала дам почитать Катьке, так дочку звать, чтоб она поправила, что не в тему. А то, понимаешь, я литератор хоть в будущем и знаменитый, но пока начинающий. Бабок-то до хрена, а слуха музыкального, пацаны говорят, нет. Вот и приходится писать, уж коль на гитаре дальше трех аккордов за год не продвинулся. К искусству-то, мля, тянет в моем возрасте не по-детски, не дает покою слава Толстого с евойным «Идиотом»… Что, Кать? Какой, к черту, Достоевский? Слушай, зая, я вообще не с тобой говорю. С кем? С будущим читателем, в натуре. И не смей учить отца, коза! Звякни-ка лучше в «Метрополь», закажи пиццу какую-нибудь, только скажи, чтоб колбасы побольше накидали… Чего? Ну, не в «Метрополь», где ее там жарят?… Ладно, хорош бакланить, зависаю…

Ага, всё. Поехали, как говорят Чагин с Шумахером.

Тут в Интернете уже целый, оказывается, год базарят, что в Африке, в Танзании на границе с Кенией, какая-то наша российская экспедиция нашла племя людоедов, которые говорят на чистейшем русском языке девятнадцатого века, как, в натуре, базланили Акунин с Пастернаком. Типа, «кушать подано, господа, не изволите-с отведать нашего паштету?». Мол, типа, племя это – загадка африканского климата. И еще в этой как бы научной экспедиции был типа профессор из питерского университета, он, мол, за базар и отвечает.

На самом деле – в тему, почти всё правильно пишут, но, ребята, было там немного иначе. Не ездила туда никакая экспедиции. То есть экспедиция-то ездила, но не научная, а охотничья. Просто мы с пацанами после Нового года устали бухать и решили развеяться…

Зависали мы на праздники, как обычно, в Никольском у Кривого. Почему у Вали, спросите вы? Да просто у него там во дворе такая ёлка классная растет, что круглый год – Новый. Логично? А то!

Компания тоже привычная. Я с Ленкой, само собой – Кривой со своей Натахой, Чемодан с Людмилой Петровной, ну и, как обычно, Профессор из Питера с двумя новыми блядями прилетел – он у нас убежденный холостяк.

Пока наши бабы икру из банок в тазик вываливали, оливье строгали, селедку под шубой, мы с пацанами организовали шашлычок во дворе. У Кривого мангал прямо под ёлкой. Не представляете, какой кайф. Типа зима и лето в одном флаконе.

Начали, как обычно, с «хеннесси», пока мясо не прожарилось. Хлопнули по паре стаканов, покурили, потрындели за жизнь, поделились соображениями относительно курса валют, анекдотов старых вспомнили. Короче, начали расслабляться…

Вот я всегда, пацаны, говорю, что с коньяка начинать праздник – это неправильно. Мясо было еще не готово, а Чемодан уже забыковал. Мол, ты, Пятый, ни хрена в мировых экономических процессах не шаришь, поэтому и портфель твой инвестиционный хреново диверсифицирован. Чем я, литератор, мог на это возразить? Замминистру финансов-то! Правильно, ничем. Но настроение было испорчено. Правда, ненадолго. Слава богу, Кривой меня поддержал и нагло соврал, что коньяк кончился. А мы с Профессором ему типа поверили. Даже возражать никто, кроме Чемодана, не стал. Почти единогласно перешли на беленькую. Оно, все знают, гуманнее.

В общем, праздник пошел более-менее прямо.

Сидели за столом, пили за удачу и прекрасных дам, закусывали, провожали старый год, под шампанское слушали трёп Президента и куранты из ящика, орали «ура». Потом выскочили на улицу, пускали салюты. Мы с Кривым под шумок подрались с какими-то кондомами с соседнего участка, потом позвали их к себе, бухали до утра вместе под ностальгическое «а помните, пацаны…» Короче, все как обычно. И первого, и второго – традиционный отдых. А впереди еще неделя расслабона. Прощай печень со всеми отягчающими. Да и скучновато, если честно.

Но пришло третье число, и все в нашей жизни заскакало по-новому.

И запряг эту новую жизнь Профессор. Не по своей воле, естественно. Просто ночью евойные бляди обратно в Питер улетели. Сессия у них, видите ли. Всё не как у людей у этих… Впрочем, озвучил, повторяться не стану.

Профессор с утра дернул пару стаканов вискаря ради поправки телесного духа, сбегал на улочку, обтерся снегом для профилактики свиного гриппа – он у нас поклонник здорового образа жизни, вернулся за стол, вылил себе в тарелку остатки ухи, отхлебнул и задумался. А потом вдруг как выдаст:

– Слышь, пацаны, а вы на сафари когда-нибудь были?

Мы с Кривым чуть фуагрой не подавились. Чемодан же вообще на пол грохнулся. Вместе со стулом.

– Ну… – прокашлявшись, говорит Кривой, – мы с Пятым в девяносто втором в Свердловске с казанскими на одних сайгаков охотились. Но это ж давно было, Профессор. Ты чё, в натуре? Какое сафари? Мы уж десять лет как уважаемые люди.

– Да не, – засмеялся Профессор, – я не о том. Я про натуральное сафари говорю, про африканское. Ну, там, на этих, на бегемотов, крокодилов и слонов всяких. На животных, короче. Были?

Чемодан, который к тому времени вернулся с пола за стол, заблеял:

– Э-э-э… Ну-у-у… я ездил разочек в составе нашей делегации в Кению.

– В натуре, что ли? – удивился я. – А мы почему не в курсе?

– Так я не рассказывал. Неудобняк, пацаны. Мы там… это… – замялся Чемодан, – выпили крепко с принимающей стороной до начала охоты… Ну, я ничего толком и не помню. Так, отдельные образы. Типа, замминобороны обратно с башкой носорога возвращался… Вот только сам он его того… или, мож, на рынке купил? Мы, понимаешь, шапочно знакомы… Я спросить постеснялся.

– Так у тебя, стеснительный ты наш, замминобороны в приятелях ходит?! – Профессор саданул стаканом по столу. – Не, пацаны, вы слыхали? И он молчит! Слушай-ка, братан, быстренько набрал своему воякеру и договорился насчет борта на Африку. Пятый, Кривой, вы как?

Мы с Валей переглянулись, пожали плечами.

– Нормально, – говорю за обоих. – Хрена ль нам здесь, бухать, что ли, до посинения? Мы – за.

– Поддерживаю, – кивнул Кривой, крякнул и залпом опустошил стакан, откашлялся: – хреново пошла… Я б, в натуре, пострелял. Если в животных, то можно, правда? А в людей в двадцать первом веке палить – реальный моветон. Мы ж не ваххабиты какие из ихнего Ирану. У нас и нацрозни, слава яйцам, нет. Почти. Мы – люди цивилизованные.

– Вот и договорились! – радостно сказал Профессор. – Чемодан, звони своему генералу, пускай транспорт готовит.

– Ну… не все так просто, – заныл было Чемодан.

– Набирай, я сказал! – Профессор угрожающе сдвинул брови.

– Хорошо, – вздохнул Чемодан и вытащил из кармана «айфон». Он у нас продвинутый, «вертушки» ему – прошлый век, да и не демократично, не тот статус. Твиттеры-шмиттеры, мать вашу…

Всё устроилось как нельзя лучше. Военный транспортник вылетал в тот же вечер в Судан. Мы, загрузив спортивную сумку американским баблом, на такси домчались до аэродрома, довольно быстро договорились с летчиками, что они по пути закинут нас в Кению, и уже к полуночи были на месте. При нормальном таком камуфляже, купленном на военном складе перед отлетом, со снаряженными «калашами», взятыми на прокат там же, и даже при РПГ. Профессор сказал, что на слона лучше с «мухой» идти, его из автомата за здорово живешь не уложить. Ну, с «мухой», так с «мухой». Будто кто возражает.

Переночевав в каком-то трехзвездном клоповнике, мы с утра наняли у местных более-менее приличный «крузак» с проводником-переводчиком, балакающем по-нашему и двинули по пыльному хайвэю к месту охоты.

Ехали, я вам скажу, долго. Даже пожалели, что отказались от вертолета. Хорошо, что бухаловом запаслись, а то задолбались бы трястись по этой грёбаной Африке. Вот только с закусью лажанулись. Идиоты. Послушали Профессора. Мол, мяса сами настреляем…

Кондёр в «крузаке» крякнул где-то через час. Жара несусветная, а окна открыть нельзя. Пылища такая, что под каким-нибудь Саранском. Негру-то по барабану, он знай себе, баранку крутит, джин наш из горла попивает и «Катюшу» во всё горло орет. Прибил бы самолично, пацаны. Верите? Но нельзя – я ж типа принципиальный противник расизма. Да и компаса у нас нет – никто из наших взять не додумался. Как обратно без компаса?

Ладно, проехали. Долго ли, коротко ли колесили мы по Африке, но в саванну, наконец, прибыли. И не просто в саванну, это у них там степь так называется, а в какой-то заповедник. Жирафы повсюду ходят, нами не пуганые, зебры мирно пасутся. На холмике львы лежат – на нас ноль внимания… Вот только слонов нема.

– Где, – спрашиваю, – слон?

– Слон есть! – нахально лыбится наш чернолицый товарищ. – Только слон вечер идти. День жарко. Вечер жарко спадать, слон на река приходить, вода пить. Много пить, долго! Тогда надо стрелять.

Профессор на часы глянул, башкой покачал и говорит:

– Не, парень, так дело не пойдет. До вечера мы тут в натуре испаримся. Сейчас слон где?

– Сейчас? – переспросил кениец.

– Сейчас, сейчас, – кивает Кривой и недвусмысленно так стволом «калаша» по пространству туда-сюда водит.

– А-а, сейчас! – сообразил умный афро-неамериканец. – Сейчас слон в джунгли!

– А хули ты нас сюда привез? – возмутился я. – Поехали в твои джунгли!

Мы с пацанами и проводником снова забрались в машину и покатили в сторону видневшегося на горизонте леса, которого минут через двадцать благополучно достигли.

Пришлось спешиться. Любому, даже самому тупому гольяновскому кретину известно, что по джунглям на тачке не проехать. Это ж не Сокольники и даже не Лосинка, джунгли! Бананы, лианы, павианы – все там есть. Нет одного – дороги.

Но нам-то не привыкать, верно? Я, Кривой и Профессор – рейнджеры, в натуре. Вот только с Чемоданом опять вышли проблемы. Он такой мамон в замминистерском кресле наел, что каждые сто метров останавливался. Впрочем, это нормально. Мы и сами никуда не торопились.

Вот только проводника нашего, выращенного на бамбуковой самбуке, от джина малость развезло. Я ему, правда, шепнул тихонечко в самое ухо, что если он нас, волчара эфиопская, вести не сможет, то мы его аккуратненько тут же и прикопаем. Потому шел парень. Шатался, но с курса не сворачивал. Уважаю.

Часа два мы плутали по диким африканским зарослям. Задолбались, пацаны мои дорогие, конкретно, а слона так и не нашли. Собирались уже двигать обратно, чтобы ждать вечера, когда животное само выйдет на водопой, да только помешало нам одно обстоятельство – случилась помеха.

Выросла помеха словно из-под земли. Я сначала подумал, что обознался. Мол, мираж. На пекле да спьяну чего только не привидится. Но нет, остальные тоже заметили.

Здоровенный негр, ростом метра два, а то и два с половиной, простите – линейку с собой не прихватил, в косоворотке, в полосатых штанах, обутый в лапти на портянки, стоял посреди тропинки и лыбился нам как старый знакомый. Хотя я, да и пацаны мои, видели это чучело впервые. Сто процентов. Может, думаю, проводника узнал?

– Хэллоу, – говорю, – май диа френд. Ду ю спик инглиш?

Молчит.

– Шпрейхен зи дойч? – попробовал навести немецкий мост Валя Кривой.

Тот же результат.

– Парле ву франсе? – напряг извилины Профессор.

– Уи, уи, мсье, – радостно закивал абориген.

– Вот зараза, – выругался Профессор, – пацаны, по-французский кто-нить трещит?

И тут абориген выдал:

– Так вы русские, господа? Вот так сюрприз! Однако, однако… Не ожидал-с…

Тут-то мы с братвой и сели все вместе. В натуре, как Кабаева с Исинбаевой. Или не, вру. Там у синхронных русалок вродь другие фамилии. Впрочем, не суть, вы меня поняли. Надеюсь.

В общем, ребята, оказались мы вместо сафари в натуральной экспедиции в древнее российское прошлое. Как при царе было, так и тут. Только год-то на дворе какой? Во-во.

Аборигены, даром что малька нерусские, встретили нас в своей деревне, как говорится, на высшем международном уровне. С реальной хлеб-солью и непременными чарками самогона.

Добротные избы, рубленные из ихних баобабов по всем правилам деревенского зодчества, водяная мельница, банька, я вам скажу, классическая, на дровах, а не какая-нибудь электросауна в гараже. У девах смоляные косы до попы поверх вышитых жар-птицами сарафанов. Сказка! Единственное отличие – вся деревня чернокожая.

Но как говорят, братва! Поют, мать вашу красивую. Реально поют:

– Добро пожаловать в Эбенговку, гости дорогие.

– Как поживаете-с, господа? Каким ветром занесло вас в наши палестины?

– Вы подумайте, какие новости-с?

– А не изволите ли, господа, отведать нашего паштету-с?…

Вождь их, Влас Тимофеевич Эбенгов, тот самый гигантский мужик, что нам на тропке в джунглях встретился, рассказал, что русский – их родной язык. Мол, сколько деревня существует, а стоит она на месте, никуда не двигается, уж почитай целый век, а то и все два, испокон говорят здесь так, а не иначе.

Язык этот перешел к ним когда-то давным-давно от отца-основателя. Влас Тимофеевич говорил, да я запамятовал… Вот черт, вспоминаю, и сам начинаю бубнить как в позапрошлом веке. В натуре, да? Короче, звали их предка то ли Мусин-Пушкин, то ли Берингов-Пролив, то ли Конев-Прожевальский. Точнее не скажу. Забыл. Помню только, что фамилия двойная и реально наша, российская.

Но это еще не все приколы.

Мы с пацанами прожили в Эбенговке три дня. Причем не только бухали и быт заценивали, рьяно работали над освежением тамошней крови. Девки у них, я вам скажу, супер. Умницы, скромницы, рукодельницы. А фигурки! К цвету кожи, кстати, быстро привыкаешь. Вот вспоминаю Машу… Впрочем, не стану я вслух вспоминать Машу. Дочь рядом. Матери она, конечно, ничего не скажет, но и сама таких приключений особо не одобрит. Правда, Кать?

А я что говорю! Ах ты, мое золотце.

Но что-то я отвлекся.

Продолжаю.

Повторюсь, жили мы в Эбенговке три дня. На четвертый решили отчаливать.

Мы-то с Кривым люди творческие, со свободным графиком полета вдохновения: я – писатель, Кривой – музыкант (так фуячит на барабанах, мама не горюй). Профессор же с Чемоданом – чины подневольные, им после каникул на работу. Про должность второго – замминистр финансов – я говорил, первый же – теперь проректор в одном из питерских вузов, в далеко, между прочим, не из последних, преподает «стратегическое планирование» (или «разрешение конфликтов», точнее не скажу).

В общем, раскланялись мы с эбенговцами, расцеловались, обменялись сувенирами, обещали друг дружке связей не терять, перезваниваться по праздникам. Вождь ихний (или председатель, черт знает, как его должность называется), Влас Тимофеевич, самолично на подносе вынес четыре граненых стопки с полюбившейся нам самогонкой из фруктов хлебного дерева и бутерброды с печеночным паштетом. С таким, между прочим, вкусным, что ваше фуагра – реальное говно по сравнению с ним, хоть и мажется так же хреново, когда из холодильника.

Выпили на посошок, закусили бутерами…

И вдруг Чемодан, кое-что вспомнив, у вождя спрашивает:

– Влас Тимофеевич, а вы проводника нашего не видали? Что-то он мне четвертый день на глаза не попадается?

– Как не видать, видал-с, – отвечает Эбенгов, а сам радостно так скалится. – И вы его только что видели-с.

– Где ж мы его видели? – говорю. – Ты, папаша, ничё не попутал?

– Как же я попутаю-с, мсье Пятый? – хлопает своими ресницами Влас Тимофеевич. – Третьего дня самолично-с готовил. Антрекоты-с давешние не изволите припомнить? Те, которыми-с господин Профессор так натуральнейше восхищался-с? А паштет, коим токмо-что беленькую закусывали-с? Правда, недурственный вышел?..

Короче, что там было дальше, я рассказывать не хочу. Да и незачем. Одно скажу – нет больше на африканском континенте русскоязычной деревни Эбенговки. И населявшего его проклятого племени каннибалов им. Петрова-Водкина тоже нет. Увы.

Только по Маше иногда тоскую… Но как вспомню тот проклятый паштет, так вся тоска проходит. Верите?

Вот такая, братва, историйка.

Остались вопросы? А-а, как выбирались без проводника? Да нормально выбирались. Довольно резво. Это ж у нас с Кривым «вертушки» золотые, но без внутренних наворотов, а Профессор мобилу принципиально не заводит – сколько лет прошло, а все боится мсти родственничков упокоенных. У Чемодана-то нашего – «айфон». Он тогда каких-то полчаса на пепелище посидел и навигацию в нем нашел. А дальше – дело техники. Джи-пи-эс, пацаны, он ведь и в Африке – джи-пи-эс. Прикольная, кстати, штука. Но у нас в Москве конкретно бесполезная – джунглей-то, слава богу, здесь пока нет. Мож, где за МКАД’ом есть, но я этого факта точно не знаю, так что врать не буду…