Текст книги "Синемарксизм"

Марксизм начинался как критика утопии. Он антиутопичен с самого своего старта. Скайнету не отменить биологического человека, а человеку не создать более совершенную форму разума и не избавиться от собственной природы, по крайней мере, пока существует капитализм. Вместо всего этого произойдут другие, гораздо более интересные события. Готовы ли мы участвовать в их подготовке или нас устроит место в зрительном зале? Будем ли мы просто смотреть фильм или организуем события, которые гораздо интереснее любого фильма?

Впрочем, чтобы вернуть себе чувство опасности будущего и не быть слишком самоуверенными, мы можем вообразить программиста, который, повторяя библейский акт творения Адама, «заражает» умную машину инстинктом жизни, делает ее нашим непосредственным конкурентом. Возможно, это психологическое уподобление людям понадобится для решения роботом конкретных задач. Точно так же мы можем вообразить программиста, «заражающего» умную машину этикой, эмпатией, состраданием, и появляется святой робот, который всегда готов помочь и всего себя отдает служению людям. В конце концов, человеческая эмпатия – это тоже только программа, обеспеченная наличием зеркальных нейронов.

Крайняя двусмысленность отношений между машинным и человеческим, их продуктивный конфликт точно схвачен в «Робокопе» Верховена. Буквально, детройтский робот там является посмертным продолжением погибшего человека, идеальным полицейским и средством от преступности, внутри которого при этом тайно дремлет программа абсолютной лояльности к создавшей его корпорации, претендующей на власть в городе.

Образ Робокопа придуман под сильным впечатлением франкфуртской школы, идеи которой тогда (начало 1980-х) были буквально разлиты в западном воздухе и уже начали восприниматься как расхожие и очевидные. Одним из основных кошмаров этого направления мысли была индустриализация жизни и одной из основных проблем признавалось сохранение гуманистического потенциала и особой человеческой миссии внутри этой, побеждающей жизнь, но не полностью, индустриализации. В 1970-х именно в этом состоял пафос первого поколения «зеленых», «биофильской революции» Фромма и сторонников антипсихиатрии. Но уже следующее поколение левых, заговорившее про «постфордизм», «множество вместо народа», «очеловечивание техники», «персонализацию производства», «всеобщий интеллект, распыленный в коммуникациях» и т. п., нуждалось в строго обратном образе. Где наглядно выразилась «гуманизация производства» и новое постиндустриальное царство распыленного труда, основанного на человеческой коммуникации, кооперации и обмене знаниями? Это должен быть «Робокоп» наоборот, «человеческий робот». Что вам приходит на ум? Перевоспитавшийся Терминатор из второго фильма, который совершает в конце самоубийство, чтобы окончательно стать человеком? Или кто-то еще?

Но вернемся к Вачовски. Деление человеческой среды и самого человека на условно «машинную» и условно «живую» части отсылает нас к другой вдохновляющей режиссеров теме – политическому гностицизму.

В «Восхождении Юпитер» она – непрофессиональный и низко оплачиваемый пролетарий, моет туалеты, но «генетически» она запрограммирована владеть всей нашей планетой. Нет ли тут «той самой» метафоры? «Приобретут же они весь мир». «Кто был никем…» Если генетическую программу, продиктованную с других планет, заменить на историческую миссию, а «она» заменить на «они», тогда ведь получится… Или нет? Слишком много замен? Слова «долбаный капиталист» звучат уже на 17-й минуте фильма. А на 19-й минуте следует короткое объяснение: «Это капитализм, пупсик, дерьмо сливается вниз, а бабло поднимается вверх!» 39-я минута: «Привычка делиться не свойственна вашему виду» – это про копирайт и засекреченность полезных технологий. И это ведь те самые Вачовски, которые сняли апологию городской партизанской войны против системы, превратившей всех в свои загипнотизированные батарейки, в первой серии «Матрицы» и крайне поэтизировали сценарий антиавторитарной революции в «V значит Вендетта», создав новый международный атрибут сопротивления, маску Гая Фокса. «Восхождение» похоже на повстанческую линию из «Облачного атласа», где рабочие клоны поднимают восстание против господ, узнав, что за вратами смерти их ждет вовсе не спасение, а переработка на скотобойне в пищу для таких же рабочих клонов. Но теперь к пролетарскому пафосу исторической миссии добавляется важная биополитическая и гендерная тема: героиня попадает в воронку космической войны после того, как решает продать свои яйцеклетки, чтобы выбраться из нищеты. И пара намеков на гностическую картину мира, без которой вообще редко обходится разговор о восстании. Правящую династию, владеющую землей и вообще нашей частью космоса, зовут «Абрасакс». У греческих гностиков так (одна буква переставлена, чтобы возникла языковая игра с «англосакс») звали верховного демиурга, владеющего всеми 365 днями года, хозяина мертвой материи, поработившей живой свет, великое существо, суммирующее все возможности, но, несмотря на это, несущее тщету и тоску внутри себя. А у Томаса Мора так назывался остров до того, как на нем была учреждена Утопия.

Когда к нашей пролетарской героине присоединяются суперсолдаты, разочарованные в войне и отказавшиеся служить прежним хозяевам, она узнает о своей великой миссии. Классический левацкий образ – союз угнетенных и бывших военных, вышедших из-под контроля, дает мессианский революционный субъект. Как только человеческая популяция достигает нужного размера и мощности, «Абрасакс Индустри» устраивает жатву. Это, конечно, крайне мрачная метафора эксплуатации, сто раз использованная конспирологами в сюжете «темных инженеров» или, например, Лимоновым в «Книге ересей». К середине фильма начинает казаться, что это не аттракцион, снятый для самого массового зрителя, не просто смесь атрибутов «Матрицы» с гаджетами «Звездных войн», а специальный подарок Фредрику Джеймисону и его ученикам, где каждая сцена позволяет говорить о политическом бессознательном, эмблемах классовой структуры и способах гегемонии. 50-я минута: «Учитывая нынешние рыночные показатели, результаты новой жатвы оставят далеко позади всех ваших конкурентов». Апокалипсис как бизнес-проект архонтов. Спасительница – очень по-феминистски и в духе гностического культа Софии. Стёб над стимпанк-бюрократией, перекрывающей социальные лифты, на 65-й минуте. Раскол внутри космической элиты как возможность для агента низших классов изменить весь расклад отношений. 75-я минута: «Ваша планета – это ферма, принадлежащая мне, такие фермы постоянно обеспечивают спрос на время. Когда моя мать попыталась прекратить этот бизнес, ее убили». 77-я минута: «Ложь – это необходимый источник веры и надежды». 90-я минута:

«– Моя мать научила меня всему необходимому, чтобы быть хозяином вселенной, и она никогда не мыла туалеты.

– Может быть, в этом и была ее проблема?»

94-я минута: «Сейчас человечество – это простой ресурс, ожидающий превращения в капитал. Бесконечный механизм эволюции на тысячах планет имеет только одну цель – приносить доход».

Выбор между двумя женихами становится классовым выбором союзника в борьбе за власть. За 20 минут до конца фильма пролетарская принцесса готова отказаться от миссии, шантажируемая архонтами, взявшими в плен ее семью, но на помощь вновь приходят бывшие солдаты. Впрочем, и ей самой придется взять в руки оружие, чтобы стрелять в капиталистических архонтов, являющихся ее детьми согласно историческому парадоксу. В финале всемогущая пролетарка, тайно владеющая миром, получает телескоп. И да, это салат оливье, а не киноискусство. И да, я заметил ее русские корни, но это не так интересно. «Болотникова». Кто был самым известным носителем этой русской фамилии и мог попасться на глаза Вачовски при перелистывании учебника истории?

Интересное кино

В диалоге участвуют:

Петр – билетер,

Александр – охранник кинотеатра,

Григорий – зритель.

Диалог происходит между сеансами «Дневного Дозора».

Первые числа января 06-го года.

ГРИГОРИЙ: То ли не помню, то ли не понял, чем все там у них закончилось? Друзья сказали, сходить на этот фильм – лучший способ снять новогодний запой, и я, кажется, уснул под конец, приснилось какое-то собственное продолжение. Любезный Петр, правильно ли я понял, что финал позаимствован из третьей «Матрицы»?

ПЕТР: В финале утверждается старая добрая имперская идея светлых: наше поражение означает абсолютную катастрофу для всех. Горсвет оказывается гарантом вечного возвращения. Идея «отмотать время назад» объединяет, как известно, всех консерваторов и реакционеров мира, они спорят только о скорости и конечном пункте этой перемотки. В отличие от «Матрицы», дозоровская перемотка происходит не в мировых, но всего лишь в национальных границах. Горсвету то есть не важно, что происходит за пределами России, и он согласен пустить там все на самотек. Вообще, важно, что вся структура дозорского мифа – это не система мира, но только система России с ее ордынским и византийским происхождением. Да и апокалипсис показан национальный, а еще точнее, московский – страшный сон современной бюрократии с православными упованиями, имперской идеей и кагэбэшным прошлым.

АЛЕКСАНДР: Бюрократия перематывает нас назад в 91-й, в поздний совок, а точнее, в советизм без коммунизма, т. е. в командно-административный режим, лишенный исторических амбиций, научной программы и надежды на человека как на агента самопознания и самосовершенствования вселенной. Самое интересное для меня, кому удастся подобрать и куда удастся поставить этот отброшенный, лишний, красный элемент. В чьих руках станет бомбой больше не нужная в их машине деталь?

ПЕТР: Ты еще вспомни, как пьяный Городецкий про «вихри враждебные» на сцене кабака пел…

ГРИГОРИЙ: А по-моему, хорошее зрелищное кино. Жанна Фриске открылась нам как драматическая актриса, умеющая правдоподобно отрубать себе пальцы.

АЛЕКСАНДР: Правильное зрелище для контуженных капитализмом.

ПЕТР: А чем показалась тебе, любимый зритель, предыдущая, ночная серия?

ГРИГОРИЙ: Да я уже и не помню. Смотрел у друзей, курили драп. Затрудняюсь ответить.

ПЕТР: Позволь мне напомнить. Это с самого начала была реклама новой российской бюрократии нулевых годов. Ее оккультная легитимизация. «Дозор» – это заказной портрет власти, ее взгляд на себя и всю ситуацию, ее самопиар с помощью мистических образов и конспирологических идей и, наконец, ее послание к управляемым, объясняющее суть смены эпох, от 90-х к нулевым годам.

ГРИГОРИЙ: Власть – это, по-вашему, кто?

АЛЕКСАНДР: Власть – это те, кто зажигает лампочку взглядом, а значит, тем же взглядом может любую лампочку и выключить.

ПЕТР: На желтых грузовиках и в альпинистских цацках представители обобщенных спецслужб и чрезвычайных министерств каждый день откладывают конец света.

ГРИГОРИЙ: Не объясните ли вы мне, рядовому управляемому, в чем же состоит вышеназванное послание?

ПЕТР: Да хотя бы в том, что подлинная власть не может быть открыта и прозрачна, так как срочно решает задачи предотвращения вселенской катастрофы, уготованной темными засекреченными силами, ведущими против этой власти тысячелетнюю войну. Секретность целей и методов власти – это для управляемого, понимай «спасаемого», общества благо и гарантия выживания, а не опасность. Взяв на себя византийскую миссию «катехона», удерживающего, горсветовская бюрократия ежедневно спасает всех от вызванных мистическими причинами катастроф: воронки, лавины и прочие землетрясения. Причины катастроф: чувство вины населения перед своими умирающими родителями и сказочные проклятия, на пути нежелательного исполнения которых и стоят героические бойцы невидимого фронта из желтых грузовиков и в альпинистском снаряжении.

АЛЕКСАНДР: Имперский принцип непрозрачности власти и смехотворности демократии в таком мире наглядно показан в сцене, когда Горсвет создает свой невидимый антикризисный штаб по борьбе с воронкой внутри одного остановившегося мгновения в первой попавшейся квартире типизированных лохов-обывателей, т. е. не посвященных в конспирологические тайны и оттого ничего не замечающих.

ГРИГОРИЙ: Но ведь жанр фэнтези подразумевает героических сверхчеловеков, умеющих проникать даже на страшный уровень к комарам-вампирам, тут исключен сам разговор о демократии?

ПЕТР: Вспомни, если ты ее не проспал, сцену из второго фильма, когда Городецкого пытаются отговорить лететь за волшебным мелом в Самарканд, он вроде бы прибегает к самой настоящей демократической процедуре, громко обращаясь к гражданам пассажирам с вопросом: «Люди, все хотят лететь в Самарканд?» – и их нестройное хоровое «даааа» становится аргументом в споре. Гораздо важнее, что ни в какой Самарканд самолет так и не попадает, как только Городецкий понимает, что мел не там, а у золотого человека из пельменной. Самолет разворачивают, ни у кого не спросясь.

АЛЕКСАНДР: Читай, дорогой зритель, послание по слогам: демократия – это дурацкая процедура, не применимая к нашей экстремальной жизни, где за все отвечают и ведут войну тайные элиты, которым не до блеющей толпы непосвященных статистов. 90-е – хаотическая эпоха дележа, когда важнее была активность темных, – сменились эпохой охраны поделенного, т. е. нового порядка, охраняемого светлыми. Отсюда и бюрократия как главный герой модного фэнтези. Вот и вся конспирология.

ГРИГОРИЙ: Не объясните ли вы мне точное значение этого слова и какое отношение «конспирология» имеет к фильму?

ПЕТР: Конспирология – это замена сил, движущих Историю и требующих от нас анализа и изучения, на мифологические образы, требующие от нас страха, трепета, поклонения и любви. Конспирология – это всегда хроника оккультной войны, правильно объясняющей всё. Она всегда претендует на элитарный статус знания для посвященных, но при чисто текстологическом анализе оказывается более или менее примитивным сочинительством в жанре фэнтези. Современному школьнику понять таблицу Менделеева гораздо сложнее, чем заучить любой, самый закрученный конспирологический сюжет про «светлых» и «темных», сошедшихся на мосту закона. В конспирологии подозрение заменяет опыт, а образ работает вместо факта. Ощущение, но не понимание правящих тобой сил, превращается в инфантильном сознании в литературные образы борющихся друг с другом мировых правительств, бессмертных королей и прочих левиафанов. Конспирология невозможна без ощущения своей исключительности, без претензии на место в невидимой иерархии, раз уж не очень сложилось в видимой. Мифотворчество заменяет место социальной науки, до которой никому нет дела, времени, заказа и спонсорской поддержки. Конспирология – форма организации ложного сознания темных времен и зависимых обществ.

ГРИГОРИЙ: А какие общества ты считаешь зависимыми, уважаемый билетер?

ПЕТР: Такие, куда готовые решения ключевых вопросов импортируются извне.

АЛЕКСАНДР: Смотри на эту тему подробнее все, что написал Иммануил Валлерстайн о миросистеме и роли России как мировой капиталистической сырьевой провинции.

ПЕТР: Конспирология обращается к тому внутреннему времени человека, которое не нашло выхода в его ежедневности, искаженной непонятными ему силами.

АЛЕКСАНДР: Прогрессивная догадка: «у нас и нашей Истории есть смысл, и мы можем сознательно участвовать в его развертывании» – сменяется в сознании конспирологов реакционным выводом: «этот смысл принадлежит тайным элитам, соперничающим между собой, и вы можете иметь к нему доступ, вы можете превратиться из объекта в субъект собственной Истории, только если изучите язык посвященных, встанете над толпой слепцов и примкнете к одному из полюсов тайной элиты». Если убедить в этом всех и раз в 10–15 лет менять конспирологический сюжет, общество действительно навсегда останется манипулируемой толпой потребителей, нуждающихся не в опытно доказуемом знании, но во все новых и новых поворотах конспирологического спектакля. Именно толпа, состоящая из людей, охваченных нарциссическим бредом собственной «посвященности», наименее способна к последовательному мышлению и самоорганизации для решения реальных проблем.

ГРИГОРИЙ: Говоря о самопиаре власти и ее послании, вы все время вспоминаете светлых, но избегаете говорить о темных и как будто им даже сочувствуете.

ПЕТР: Ты прав, говорить о них по отдельности бессмысленно, ведь они составляют неразрываемую пару. Темные воруют кровь, самую распространенную метафору энергии. В «Матрице» был, помнится, другой образ: человеческая батарейка. Темные заняты непосредственной эксплуатацией – высасыванием и присвоением энергии масс, изматыванием стада до такой степени, чтобы оно захотело и запросило себе светлых пастухов.

АЛЕКСАНДР: Обеспечение должной измотанности и запуганности – это воровство будущего, как во фьючерсной экономике.

ПЕТР: Главному герою приходится отдать темным ребенка, как в культе Молоха, чтобы временно задобрить и отложить судьбу. В этом и смысл его прихода к ведьме. Тогда как Горсвет – великий посредник, безвозмездно следящий за порядком на нашей земле. Их работа – задобрить рок, отложить катастрофу, придать человечеству именно ту форму, которая откладывает его, человечества, финал, продлевает его комфортное воспроизводство в нынешнем виде. Они – профессиональные и бесплатные адвокаты человечества перед великим роком. Идея, что никакого финала не будет и они откладывают не конец вида, а его ценную мутацию, представляется светлым особо опасной. Темные держатся благодаря непосредственному поступлению крови от слепого человеческого стада к посвященным в великую войну. Они берут у нас энергию-кровь. Светлые дают нам спасительный закон и следят за его соблюдением, продлевающим нашу общую жизнь.

АЛЕКСАНДР: Правда, лицензии на отлов живой добычи и другие темные дела выдаются как раз в кабинетах светлых.

ГРИГОРИЙ: Молодого вампира в исполнении Чадова это возмущало, а вот его мудрый отец-мясник воспринимал выдачу лицензий на кровь с ледяным спокойствием.

ПЕТР: Эта диалектика в фильме для правдоподобия. Уж слишком часто ты, зритель, наталкивался на то, что власть стимулирует и организует именно то, с чем официально борется. Поэтому темные, эти обобщенные криминалы, бисексуалы, наркоманы, террористы и звезды ночных клубов…

АЛЕКСАНДР: Жаль про ваххабитов забыли.

ПЕТР: Не перебивай. Про ваххабитов все уже показано в сериале «Спецназ». Так вот, темные, эксплуатируя наши страсти и вообще принцип удовольствия, не имеют в этом полной свободы, над ними есть мужской, патриотичный и государственный Горсвет, который, оседлав принцип реальности, выдает лицензии, строго следит за соблюдением и бьет горячей сковородкой по рукам за самодеятельность. Вот какой следует из фильма социальный дуализм: корыстное темное жречество удовольствий против альтруистической светлой аристократии порядка.

АЛЕКСАНДР: А по-моему, темный экономический способ принуждения, замешанный на шкурном интересе, то есть капитализм, против светлого феодализма, то есть административного способа принуждать, основанного на верности и служении никто не скажет вслух чему, а на самом деле самим благородным рыцарям. Видимая бескорыстность горсветовской элиты держится на том, что их собственностью и так является весь мир фильма, и потому они благородно ничего не хотят для себя, как и все фанатики власти.

ПЕТР: А точнее, как и всякая власть хотела бы себя видеть и показывать. Все то же послание, зритель: власть просто дана людям щедрой высшей силой, а вовсе не нанята за деньги на работу. Власть дана, чтобы удержать мир от превращения в преисподнюю, и ничего не требует взамен. Власть – это абсолютное и оттого никем не контролируемое благо.

АЛЕКСАНДР: Дозор предупреждает: безответственная богема и безродная буржуазия должны быть под надзором национальной бюрократии. В 90-х многим казалось, наоборот, что власть полностью приватизирована капиталом и является простой его маскировкой. В нулевых они поменялись местами. Потому модные фильмы теперь это художественно выраженная идеология новой российской бюрократии, переживающей ренессанс и почувствовавшей свою силу хотя бы оттого, что они выиграли первое место в споре у новых русских буржуа. Горсвет проводит чистки в собственных рядах, спрашивая каждого: «Где ты был этой ночью?» В этом ведомстве мудро говорят: «Это не совпадение, это провокация!», слова до удивления знакомые всем, кто застал советский век и чекистский миф. Могут без спросу поменять разнополых сотрудников телами, потому что так надо для дела.

ПЕТР: Горсвет вразумляет: со времен фараонов и пирамид мы стоим на ваших головах и плечах, потому что именно мы отвечаем за поддержание великого равновесия нашей вселенной, и это только кажется некоторым из вас, что наши подошвы на ваших лбах и плечах, на самом деле мы подвешены к небу и свободно парим над вашими головами, как бесплотные ангелы порядка. Это мистический этатизм.

ГРИГОРИЙ: Я Лукьяненко не читал, сначала прочту всего Акунина, но ведь над ними всеми стоит некая инквизиция, которая превыше всего?

ПЕТР: В религиях митраистского типа, а именно там находятся все сюжеты оккультной легитимности власти, и Ормузд, и Ариман, обе соперничающие группировки, есть дети Зервана.

ГРИГОРИЙ: Я их никого не знаю и ничего не понял.

ПЕТР: И бог с ними. Из фильма мы ничего не узнаем об «инквизиции», кроме того, что она бдительно следит за отношениями обеих сторон. Идеальный образец чиновничьей паранойи. Над каждой спецслужбой есть и другая проверяющая спецслужба. Бюрократическая модель мира – бесконечная башня проверяющих друг друга уровней порядка.

ГРИГОРИЙ: Новый «Дозор» по сравнению с первым фильмом это, конечно, совсем другой размах.

АЛЕКСАНДР: Настоящее зрелище конца мира для тех, кто не хочет конца мира зрелищ.

ПЕТР: В «Дневной» серии ангелы-хранители на желтых грузовиках продолжают гоняться за подростками-вампирами в киллерских масках, пьющими кровь у бабушек на улицах. Нас предупреждают: хаос 90-х годов, когда музыку заказывали «темные», породил новое поколение неуправляемых беспредельщиков, еще более опасных для воспроизводства бюрократии, чем их недавние предшественники, делящие топором бомжатину на мясных рынках и разъезжающие на красных и черных легковых автомобилях.

АЛЕКСАНДР: Страх власти перед подростком, который, потренировавшись несколько лет, вполне сможет и захочет эту власть похоронить, очевиден. Мировоззренчески власть опирается на чиновников средних лет и на умудренных стариков и намерена срочно состарить в современной России всех, кто психологически моложе.

ГРИГОРИЙ: Какое мировоззрение идеально подходит горсветовской бюрократии для самооправдания? Советизм без коммунизма, он ведь чем-нибудь должен идейный вакуум заполнить?

ПЕТР: Конечно же, это гумилевский евразизм с пельменных дел мастером, золотым человеком, хранящим волшебный мел. В прошлом он был правой рукой Тамерлана, а в не столь отдаленном сталинском времени «заведовал в самаркандском горкоме идеологией». Необходимый евразизму византизм в фильме тоже имеется. Весь конфликт, изложенный в притче с блудницей-воронкой-порчей и коллективным грехом, завязывается именно в Константинополе. Дуэль завязывается там, откуда и пришла к нам идея удерживающего «катехона».

АЛЕКСАНДР: Идея вполне адекватная той эпохе и оскорбительная для самостоятельных людей в наше время.

ГРИГОРИЙ: Помните, как там: «Я держал в своей деснице весь мир…»

АЛЕКСАНДР: «Но не смог взять его с собой».

ПЕТР: Вечное сожаление мистически настроенной бюрократии и ее жутковатая догадка о том, что она совершила какую-то фатальную для себя ошибку, обменяв на «весь мир» кое-что покруче.

ГРИГОРИЙ: Но возможны ведь и другие прочтения. Мой, например, приятель, гей, мечтающий однажды пройти лав-парадом победы по Москве, толковал мне смысл этого фильма так: виной всему мужская конкуренция из-за женщин, которая и привела Городецкого к ведьме и толкнула на смертный грех. А в конце второй серии он собрался с мозгами, исправился, понял, что страдать из-за баб это некультурно и опасно, послал ее вместе с потомством куда подальше, побежал по бульвару за другой и вдруг, все поняв окончательно, мудро-двусмысленно улыбнулся мокнущему на лавке Борису Ивановичу. Только есть там такой конец или придумал мой нетрадиционный друг, я не помню, закемарил.

АЛЕКСАНДР: Есть, конечно, не сомневайся. Борис Иванович, он в любой беде герою помогает. Ведь кто его спасает, когда сын тянет в одну сторону, а Светлана – новая любовь – в другую, между тем как летит сверху на голову острющее стекло? Не любовь спасает его к детям или к женщине, а все тот же добрый чиновник Борис Иванович останавливает время и дает шанс Городецкому восстановить Москву.

ПЕТР: А насчет прочтений, чем их больше, тем лучше кассовые сборы. Моя жена говорит, что в этом фильме все мужчины, как всегда, самовлюбленные садистские козлы, но зато показано, как женщины рубят себе пальцы и прочие подвиги делают ради любви. А мой сын, металлист и гностик, всю голову сломал, разбираясь, кто именно в дозоре хилики, а кто психики, только с одним мальчиком понятно, что он – пневматик. Но дед, офицер запаса и фанат геополитики, говорит, что всю дозоровскую дуэль надо понимать как извечный конфликт «народа суши» с «народом моря».

АЛЕКСАНДР: Почти как мой шурин с Украины, он снег сейчас убирает во дворе фонда Сороса. В этом самом фонде даже дворники в курсе: в «Дозоре» запечатлен вечный, двигающий историю конфликт: военно-мистические машины империй против торгово-художественных машин городов.

ПЕТР: Начинать, кстати, тогда уж можно не с аграрных империй и портовых городов, а раньше, с двух враждовавших видов человекообразных обезьян. Партия светлых: оседлые пращуры будущих земледельцев мололи тростник гигантскими челюстями, а их антиподы, номады и мясоеды, отгоняли камнями львов от недоеденных туш и дробили кремневым рубилом кость в поисках съедобного мозга. Мы чувствуем в себе нераздельную смесь обеих кровей, и потому нас захватывает «Дозор».

ГРИГОРИЙ: И за кого же, по-вашему, надо болеть, раз уж на билет потратился?

ПЕТР: В отличие от счастливых героев фильма мы остаемся пока в 06-м году и можем рассчитывать только на Егора. В этом длинном клипе все, кроме опасного мальчика, влюблены в бесконечность и стремятся слиться с нею либо через коллективную традицию власти, как светлые, либо через ничем не отменяемый принцип индивидуального удовольствия, как темные. Но есть мальчик, одинаково недоверчивый и к тому и к другому. Скептически настроенный к данному ему времени и пространству вообще. Его главное удовольствие состоит в великом отказе потреблять власть, и это превращает его из объекта манипуляции в субъект действия.

АЛЕКСАНДР: Обдумывающий житье юноша, к которому все это фэнтези как бы в первую очередь и обращено и на которого есть надежда, что он лет через пять-шесть, окончательно во всем разобравшись, всех оценив и устав сомневаться, одновременно выйдет из тени и выключит свет. Устроит новый хелтер, что называется, скелтер. Отменит эту дурную биполярность.

ПЕТР: Такой мальчик принесет чуму в оба дома, покончив как со светлыми тамплиерами спасительных спецслужб, так и с темными гуляками криминального карнавала. Какая ему разница, что иногда они меняются местами?

АЛЕКСАНДР: Его приговор элите: чванливая азиатчина, изоляционизм, государственничество, клановость, номенклатурное прошлое. Его приговор контрэлите: декадентское западничество, буржуазность, фарцовочное прошлое. В обоих случаях – отсутствие Истории в крови.

ПЕТР: Мальчик бросает террористический шарик на резиночке, которым пользовалась против крокодила еще, помнится, старуха Шапокляк. Освобождает эту форму от этого содержания. Дырявит советский «Космос», снимает с оси столичное колесо обозрения и пускает по ветру останкинское телевидение.

АЛЕКСАНДР: Подлинная проблема мальчика в том, что он один. Ни демонический индивидуализм темных, ни тошнотворная семейственность светлых ему не нужны. Нужны несколько таких мальчиков, готовых действовать вместе. Понявших, что они обладают абсолютным оружием. И не так уж важно, каким общим именем они себя назовут.

Сквозь стеклянные двери кинотеатра видна шумно-веселая рождественская толпа новых зрителей, еще не видевших фильм.

ГРИГОРИЙ: Пожалуй, я куплю у вас второй билет и прямо сейчас посмотрю еще раз, а потом скажу вам свое мнение.

Его подхватывает толпа новогодних россиян. Распродав билеты на последний сеанс, билетер закрывает кассу и пересчитывает купюры. Охранник сдает дубинку, служебный телефон и магнитные ключи сменщику.

Из зала доносятся привычные звуки первых кадров фильма.