Текст книги "Рассказ"

Глава двенадцатая

– Разливай вино.

Разливаю конечно. Могу и на скатерть разлить.

– Мы с женой давно не были в консерватории, всё никак не выберемся.

Ты не был в консерватории сто лет и ещё сто не будешь. Выдумывается даже перед Леной.

– Я попил бы чайку. Прижимает спинку стула, ладони оглаживают полный живот. Артёмчик оглаживает тело, откушав. В жесте проявляется его будущий образ. У него на квартире они разговаривают, едят, смотрят телевизор.

– Как обычно, с лимоном, без сахара.

Завертелось в крохотной и бесконечной глубине вселенной солнце дольки лимона. Удивительно, что за тысячи лет человек нигде не достиг предела, везде бесконечность.

Хорошо бы вместе жить. Смотреть, как они разговаривают. Овальный стол с тарелками, пузатые чашки на розовых блюдцах. Пустая бутылка на столе, надо убрать.

Позвоню редактору в выходные. Он приготовил, конечно, бутылку вина. Красные яблоки в вазе. С опьянением появляется решительность, упраздняется стеснительность. Он достаточно знает ритуал, чтобы пренебречь стеклянным союзником. Зазвенел фарфоровый колокольчик серебряным языком. Они сидят рядом на диване перед столиком. Звякает бокал о стеклянный столик. Он нагибается, ловит её губы губами. Он не спешит, боясь потерять тело. Отрабатывает необходимые движения руками, производит необходимое число… Нет. Так оплодотворяет желание умник умелый. Он не видит смысла в лишнем ломании. Зачем же тогда припёрлась, сама соображает.

– Мне показалось, финал пятой был сыгран излишне пафосно.

– Было достаточно необычно, – под основным движением звучала скрытая, настоящая тема. Героическая реальность как бы превращалась в бутафорию, в очередной миф, где в глубине, под мишурой можно нащупать правду, найти смысл произведения.

– Пожалуй ты права, пышный финал звучал как торжество принятых представлений. Пожалуй, просто не понял этого тогда. Да, он действует осторожно, без изящной хитрости. Он же грубее, проще, а умелые хитрости, это рудименты отброшенных образов.

Необходимо, видите ли знать, как у неё дела на работе!

Уже ворчу, как старый. Уже поздно. Приятно тихо, негромко общаться. Хотя приятно и шумно общаться.

Чувствую, как рельефно вырежу на гладком листе пошлость жестов, поцелуев, слов, движений. Никакой эротики, только начало сближения, главное – слова! Она робко вошла, пьют вино, говорят о кино, о работе, о любви, отвлечённо, свои представления, с мыслями о себе, но без прямых слов.

– Поздно уже. Я отнесу чашки на кухню. Отец молча встал, повернулся ко мне спиной, подобрал за воротник голубую рубашку, отлепляя от приклеенного потом тела. Артём одет свободно, в красивый сине-чёрный свитер расшитый золотой нитью «Империя Грёз». Забавно. Она замечает про себя свитер. Нет, говорит вслух. Заметив молчит, но выпив вина говорит. Ей нравится комната, выпив вина, она высказывает продуманное.

Да, вам понравилось? Да, иду. Задумался, а на кухне ждут чашки. На-до-ел! Не портить вечер, лучше молчать. Я гробился, чтобы было хорошо. С работы упёр. Я рад ты оценила. Он пропускает связующие слова в речи весь рассказ и появляется двусмысленность. Я рад, что у тебя хватило мозгов оценить, хоть выговаривал иной смысл.

– Принеси, пожалуйста, и блюдца. А? Да, иду. После она довольна тем, что было. Он раздражён. Она сюсюкает. Он резко неохотно отвечает. Позже разговаривает по телефону. Должен уйти. «А я?». Скоро приду. Уже после объяснения, которого может быть и нет, когда она понимает его отношение. Да, без объяснения. Ты можешь остаться, если хочешь, мне всё равно. Финал, – она остаётся одна в чужой квартире.

Уже спать? Спокойной ночи, хороших снов. Слушаюсь, красавица, и повинуюсь. Иду навстречу всем желаниям.

Она плачет, истерика. Корявая мечта отразилась в жизни, как в кривом зеркале. Она хочет убежать, оскорбляет его в тишине пустоты, жалеет себя, но остаётся ждать.

Конечно, зачем ты спрашиваешь? В столе, где обычно. Именно сейчас всё проявляется. Я смотрю на неё. Как она лежит, вытянувшись на не разобранной от одиночества кровати, положив голову на подушку, подпирающую стол. Лежит, закрыв лицо белыми листами готового рассказа. За окном уже темно. Горят и темнеют окна стены справа, – жалко, что Набоков перешёл на английский, он бы хорошо описал дом. Глупо. Как раз дом он бы описал плохо.

Обратное исследование рождения мысли. Линии окон, освещённые и тёмные, как шахматная доска. Набоков сочинял шахматные задачи, написал книгу о шахматисте, но книга посредственна. Много позже писал много лучше. Но сменил язык и перестал, жалко.

Именно сейчас, когда хочу, когда должен побыть вдвоём с Леной, чувствую, как медленно, постепенно, о чём думал безуспешно вечером, утром, сейчас, именно сейчас, когда стою у окна, когда она рядом молча читает, когда не могу выйти из комнаты, я понимаю, как и что писать! Не могу уйти, не могу оставить её. Но я же могу окончить рассказ! А завтра он может не получиться. Вот отчего невозможно вместе жить в одной комнате. Ведь пишу за столом. Придётся идти на кухню. Невозможно сказать, она обидится. Не могу. Но завтра может не выйти! Завтра у нас начнутся два дня, два наших дня. Лена, извини, оторвись на секунду, послушай, знаешь, так получается, я, конечно, сам не рад, но понимаешь, судя по всему, так выходит, что…

Глава тринадцатая

Когда он закончил рассказ, у него болели подушечки пальцев, затвердевшие, похожие на шкурку, которой счищают лишнее с поверхностей. Не похоже. Постепенно в затылке начинала болеть голова, болели глаза от тяжести повисших на листах слов. Спать он не хотел. Он был рад, что написал рассказ. Он ещё не знал как, и радовался как человек, который завершил работу. Ночь после победы. Неизживаемое желание подсмотреть в удачный текст и подучиться. Спать он не хотел, писать больше не мог, да и нечего было писать, и он обрадовался, подумав об этом. Он был доволен, но как бы за другого человека, как бы не он закончил рассказ.

Он ощущал своё тело всё в осадках пота. Усталые от ходьбы по крохотной кухне болели в щиколотках ноги. Прохладный душ громко зашумит в предутренней тишине квартиры. Из ванной комнаты раскрою дверь, свет ляжёт прямоугольником в тёмном коридоре. В тишине в ванну будут капать капли из неплотно закрытого крана. Будет громко шуршать одежда, будут хлопать о пятки тапки. Я уберу в ящик стола листы, осторожно на ощупь лягу в прохладную постель и буду в темноте слушать, как она дышит.

Глава четырнадцатая

– Добрый день.

– Уже так поздно?

– Угу. – Она садится у меня в ногах, убирая волосы склонённой головы за плечи. Она умеет быть обворожительной.

– Ты закончил рассказ?

– Ты смотрела листы?! – Я подпираю рукой подлетевшее тело.

– Ты всё боишься сглаза?

– Я не люблю когда смотрят не готовое. Ты брала листы?!

– Нет, не смотрела. – Она улыбается надо мной, как над ребёнком. Пожалуй, я ребёнок. Приятная мысль.

– Постой.

– Вставай, всё на столе и масло плавится.

– Добавь побольше молока в кофе.

Она остаётся ночевать и я описываю его раздражённое утреннее пробуждение?

– Масло жидкое как сметана. Она не будет знать, что сказать маме. Скажет, была у Кати. Лишнее. Или финал утром. Тогда они выйдут вместе, а она уже осталась одна.

Тень на столике. Скажем, на столе масло к хлебу. Он подаёт что есть, не задумываясь, что подходит к вину. Масло холодное, не тает, на него падает тень.

– Ты куда?

– Я? Я сейчас приду. Не удобно писать при Лене, но писать нужно. Взял с собой обрывок и ручку, спрячу в карман. Вчера испортил ей вечер, сегодня день. Она понимает, но моё свинство от того не меньше.

– Ещё кофе?

– Я схожу.

– Сиди пожалуйста, я принесу.

Она предлагает что-то поднести, ухаживает за ним? Глупости, она не у себя дома, в гостях, да ей и приятно, что за ней ухаживают. Она пробует рукой причёску в рассказе. Позже причёсывается? Как Лена пробирается расчёской пальцев по виску, укладывает за ухо волосы? Она причёсывается как моя Лена? Нет! Но подумать как. Уже написал, она изменила причёску. Быстрее: «Жест причёски». Шаги идут, чёрт, в карман не лезет ручка.

– Что случилось?

– Ничего. Скучаю без тебя.

Приврал.

Щёлк, зажёгся экран. Они тоже смотрят телевизор. Уже записал. Белокурая худая певица. Может она такая? – Зачем? Она уже другая. Рассказ то не подпускает, то не отпускает.

– Побудем весь день дома?

– Хорошо.

– Не хочется никуда идти.

Написать рассказ о человеке, который жил как все, но постепенно перестал следить за собой, стал пить, перестал встречаться с прежде близкими. Главные вопросы: как и почему. Назвать можно «Процесс». У Кафки роман. Но у него процесс судебный, у меня превращения человека. Подумал «превращение», ибо вспомнил о Кафке, а «Превращение» его лучший рассказ. В выходные буду отдыхать, а затем медленно собирать росу поэзии в «Москву». Но это уже следующая работа, а этот рассказ уже закончен, всё, конец!

Она нервничает и потирает ладонями колени. Замечает и убирает руки, взглянув на него. Но опять потирает, не замечая рук.

Я не думаю о ней. Как Артёмчик о той. Я занят другим. Но Тёма всё же слаб. В иных рассказах…

– Ты не против, если я переключу?

– Конечно.

В последний день они смотрят телевизор, что они видят на экране, это их мечты, слова, жесты, которые уже прозвучали в их диалогах! – Записать!!!

Медленно, месяцами добирать в рассказ мгновения, чтобы воплощающееся радовало. Ушла! Наконец-то! Какой же я мерзавец! Записать, за-пи-сать! Быстрее.

По телевизору показывали Карельские леса. Я постоял с минуту, видя экран, прислушиваясь к шагам. Над рекой песчаный обрыв. По краю длинные сосны. Взгляд ползёт по голому стволу, – высоко вверху широкополая зелёная шляпа. Глядя на деревья, выхватил из кармана ручку, примостил исписанный лист у тарелки с объедками завтрака, отчего листок приподнялся по сгибу, словно прикрывая будущий текст от непрошеных взглядов. В голове мгновенно, быстрее молнии, быстрее света пронеслось и медленно выползло змеями строчек в клетчатый террариум: «Рассказ заноза. Он впивается, когда проводишь ладонью по шершавому дереву, чувствуешь укол боли о мясо, но оставляешь занозу в теле, которое само будет всасывать иглу. Надо нажимать, чтобы она вошла глубже, начала гнить. И только когда палец набухнет, наполненный гноем, медленно расковырять бугорок, и вытащить, с кровью и болью, занозу».