Текст книги "Рассказ"

Глава девятая

Сильный дождь. Вчера ветер меня продул, тучи пригнал.

Что же дальше? Дальше продолжение разговора, посиделки в уютном кафе. В нежном покое уюта он ласкает её словами, выясняет её отношение, острожно говорит о том, как хотел бы увидеть её у себя в гостях.

Капли стучатся в купол зонта, просятся ко мне. Дерево у подъезда. Это же клён. Сейчас ничем не отличный от других чёрных мокрых стволов.

Тяжёлые капли словно пули. Валятся бомбы. Каплей бомбы сбило кленовый лист. Лист оранжевой звездой лежит у моих ног, покрывшись предсмертным потом. Присев на правую ногу подбираю его, чувствую плотную ткань ещё живого листа, прижимаю холодной мокрой кожей к щеке. По щеке на грудь медленно катится ледяная капля, скользящий холод передёргивает тело.

Запомнить в пейзажный рассказ о Москве.

Весной, заметив клён, увидел умирающий осенний лист.

Скажем, она говорит: – опять о кино она не говорит. Мгновенно глупеют герои, когда у писателя иссякают силы. Как легко читается принуждение в толстых книгах, когда рядом с великолепными страницами мусорные листы. Я читаю книги ради таланта, а прочитываю десятки страниц, которые написал бы бесталанный трудяга.

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Просто основное впечатление от клёна – опавшие осенние звёзды, потому и увидел лист.

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Необычный ритм: ударение на каждом слоге, только «кленовый» мгновенно пролетает. Летит слог кле-, но ударяется в ритм, пролетает вый, подгоняемое быстрым лист. Каплей бомбы сбило кленовый лист. Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Каплей бомбы сбило кленовый лист. Я ударяю в ритм шагов.

Оттого так чётко звучит предложение.

Как же забыл озвучивать звуками слов события! В кафе прозвучит стук чашки о блюдце, хруст пирожного во рту, взжик – вспыхнул огонёк в зажигалке, тихо захрустела, сгорая, сигарета, проводя дымок по телу.

Какие же предложения он говорит? Намекает на чувства. Отличное предложение для него.

Листок рвётся в пальцах, взлетает над головой, ладони слушают шёпот ругательств. Обнаружил такое «своё» предложение в рассказе.

Конечно, он не говорит, что любит её. Степан учился в этом институте. Как вы относитесь к Диме? Не скажу, что мы были когда-либо большими друзьями, да и просто друзьями. Мы общались, объединённые общим общением. Мы никогда не были близкими людьми, но он симпатичен мне. Он симпатичен мне сдержанностью, упорством, умом. Не скажу, чтобы по-настоящему, в глубине души, воспитанный человек, но опять-таки, благодаря своей сдержанности всегда вежлив. Мне нравится, что он хорошо относится к своим друзьям, к тому же Степану. Скажу вам откровенно. Дружить с ним я не хотел и не мог, но он мне приятен. Я его уважаю, хотя, если честно, на расстоянии. То есть, не хотел бы видеть его каждый день.

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Хорош тем широкий тротуар, что люди на нём редки.

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Конечно, легче вспомнить, легче повторить продуманное, чем думать. Усталое сознание не способное понять идею отдаётся ей как чувству, а увидев цепочку новых мыслей, легко убегающих вдаль, зайцем садится в последний вагон.

Воспоминания врываются наводнением, затопляют плодородные поля, надо ждать, пока пашня просохнет для сева.

Для Севы.

Нет, Тёма лучше.

Не всегда могу думать над текстом, но позже, через день, неделю отрывок воплотится.

Над стеклом синие буквы МОЛО – не купить ли КО?

Солидный, важный дом…

Иду по выставочной зале. Справа и слева картинами дома. Есть в музее города залы, где мимо каменных картин бежишь, как на плохой выставке, но иногда, за скучными домами, где-нибудь в конце проспекта, или в укромном уголке переулка стоит великолепная, яркая картина. А бывают редкие улицы как в лучших музеях, где почти каждый дом, то совершенный портрет Рембрандта, то солнечный день Коровина, то эпатирующая фантазия Дали, то псевдорусская правда Васнецова, то иконное совершенство древних храмов, то китайская миниатюра, заметная простотой в ряду европейских, то волны, завитки, бешенство и красота модернистских картин Врубеля.

Три вертикальных морщины балконов. Гладкий лоб стены в веснушках окон. На голове крохотная корона башенки. Внизу борода выступов, завитков с вплетёнными в волосы красными лентами вывесок. Лицо богатыря из былин.

Сравнение родилось из морщин, бороды, короны башенки. Но не верно выглядывать человеческие черты в фасадах!

Увидеть дома как людей. Почувствовать настроение дома как образ.

Отчего ни один архитектор не придумал дом-портрет?

За фатой дождя дом-великан бледного песочного цвета раздваивается стенами: одна тянется вдоль проспекта, другая вдоль улицы, косо бегущей от сыщиков глаз. Угол дома стёсан, высится плоская стена. Внизу, между витринами дом украшен на несколько этажей прямоугольными плитами, очерченными углублениями. Выше гладкая стена покрыта сотнями окон.

Лицо инженера. Воспитанного, приятного человека. Он много работает, у него семья, он умён, печален.

Особнячок цвета мокрого цемента в два этажа. Изломана чёткими линиями крыша, над ореховой дверью витого чугуна балкон. Справа от балкона квадратное окно гостиной занавешено чёрной шторой. Над квадратом окна, в остром треугольнике распустилась роза каменного узора.

Дом русский европеец. Образованный, подчёркнуто вежливый, стройный, подтянутый. Внешне кажется холодным, иногда иностранцем, но он русский.

Громадина гостиницы, белой, но с жёлтым оттенком, отчего цвет не молочный, не блестящий. Два выступа с выпученными окнами, между выше в небо многооконная стена с плоской крышей. Лицо лица, исполненного значительностью занимаемой должности. Взгляд человека красиво одетого чужим умом, взгляд человека пустого, недалёкого, хитрого и изворотливого, но не умного и не талантливого, взгляд человека с не воспитанной душой. Человек с грубо вырубленной фигурой. Душа его также грубо обтёсана, сложена из прямых углов, как серая статуя бегуна на одной ноге, с прямоугольной ступнёй, молотом нависшей над землёй, с икрой составленной из плоскостей.

Однако сильный дождь, намок левый рукав.

Сложен из грязных бежевых кирпичей девятиэтажный дом. Гладкая длинная стена. Под плоской крышей тянется полоса красного кирпича в чёрных окошечках. Вертикальный ряд открытых деревянных балконов, похожих на подвесные кормушки для больших птиц, четыре ряда окон, ряд балконов. Два ряда окон. Балконный ряд. Четыре оконных ряда, и всё повторяется.

Рабочий. Много работает, много устаёт. Пьёт водку, растит детей, то бьёт, то любит жену. Не глуп и уважает образованность. Смотрит телевизор, интересуется спортом, политикой, но как-то устало.

В подворотне белая церковь, маленькая и одноглавая. С узкими прорезями в барабане под опрокинутой золотой чашей с крестом из дна. Ниже барабана по три закомара с каждого ряда. Но закомары с башенкой одно целое, словно цветок с белыми лепестками и торчащим золотым рыльцем. Чистые белые стены не украшены, лишь вырублено по одному окну. Церковь приземиста и похожа на кубышку.

Маленькая красивая женщина. С ладными ножками, милым лицом, умными очами. Она молчалива, скромна, не злоблива, но с сильным твёрдым нравом, она не даст себя в обиду и не сломается от бури. Вся покривится, опечалится, но не завалится.

Навстречу по пустому мокрому тротуару идёт нищий; мы один на один во Вселенной. Длинное чёрное пальто обвисло мешком на сутулом теле. Русые космы облепили поникшую голову, по голове стекают ручейки кожи. В правой руке обвисает коричневая мокрая сумка. Ему всё равно, что дождь. Нищие каждый день – просочившееся будущее?

Какой дом нищий?

Я отличаюсь от других лишь тем, что могу думать о лицах домов.

Грустно мне грустно.

В рассказе о Москве написать о лицах домов. Там же описать нищего. Не одного нищего, а их присутствие на улицах, как часть портрета города.

В рассказе о Москве описать всё-всё! Не только описать внешне, но описать свои чувства, мысли, например, мысли о преображении обычного человека в нищего, о том, что некоторые люди всегда будут нищими, потому что они примерно такие люди.

Да! Писать иначе! Портрет Москвы будет писаться легко, спонтанно, без сюжета. Теперь понимаю, что не будет лишь описанием зданий. Будут мои чувства, мысли, вызванные жизнью города, тем же нищим. Будет только поэтическое восприятие, ничего больше. Только вдохновенные страницы. Свободно записанные, как в сборнике стихов, размышления, впечатления будут выстраивать текст. Будет новая форма, без традиций!

Из разнообразных впечатлений появится осмысление жизни города, осмысление понятия «город», описание этой жизни! Жизни не только нищих, но студентов, иных встречных, подобранных взглядом в рассказ. Объясню связь людей друг с другом в лагере города, напишу о тайной жизни человеческих отношений. Я напишу внешность и душу Москвы! Настоящий портрет Москвы. Портрет кисти лучшего художника, когда на холсте не лицо, но личность.

Здесь не будет диалогов, длинных-длинных диалогов, только сухощавый, сжатый до атомной плотности текст. Картины не слышны. Лишь виды, шум, мои мысли. Город одного человека, мой город.

Умно, умно подумал Бунин. Какая была бы великая книга, записывай Пушкин свои мысли каждый день.

Захочу описать своё пробуждение – напишу «Утро москвича». Текст без заголовков, лишь текст. Вдохновенный текст, скреплённый лишь автором.

Как вдохновенно в замысел соединились фрагменты: нищие, разрушенный дом и фотографии Москвы, прогулки, портреты домов, усталость от диалогов, давнее желание романа, – всё-всё собралось для нового текста.

Накануне мелькнул Белый параллельной темой описания Петербурга. Но отчего он вдруг появился? Ведь Белого давно не просматривал. Словно напоминание о возможности описания города. Отчего недавно увидел разрушенный дом на бульваре? Ведь из-за него решил сфотографировать предложениями город. Почему снова и снова появлялись нищие? Почему сейчас встретился нищий? Всё собралось вместе, чтобы подтолкнуть меня к портрету Москвы?

А подслушанный грубый разговор двоих, через неделю подсмотренное объяснение взглядами в метро, ведь эти первые проявления рассказа тоже не случайны. После взгляды встречных похожих на него, – чтобы лучше узнал героя, не ошибся?

Я чувствую логически строгое упорядочение событий жизни.

Но упорядочение событий жизни определённым образом, так что они управляют мной, всё случившееся, это воплощение чьей-то воли, направляющей меня?

Или я сам, направляясь к цели, отбираю из случайных событий согласное с темой размышлений? Подсмотрел случайные сценки, осмыслил их, осознанно или нет, увидел интересную мне тему человеческих отношений – начал рассказ.

Но иногда случается ряд совпадений, тени которых падают на текст и волшебно его преображают. Тогда появляется чувство, что совпадения намеренно подброшены на пути.

Или мозг, занятый задачей, накопил знания, собрал подобранные кирпичики в одно здание? Я верю в это здравое объяснение. Построил макет дома прочный на вид. Но здравое соседствует рядом с…

Удивительно, что жизнь, подталкивая к определённым творческим решениям, наполняя текст отражением событий, затем избирает некоторые из текста, чтобы воплотить в чреду реальных событий. Так проверяется истинность?

Если творец, опираясь на своё понимание правды, синтезирует один из образов истины, то образ воплотится по чертежам в жизни. А если это ложное представление об истине, то и воплотиться творческое решение не сможет.

Но отчего я должен нести тяжесть воплощения? Ноша почти непосильна.

Нужно зайти в редакцию, потребовать деньги.

Но сегодня суббота.

Нужно сдавать написанные рассказы.

Начинаются мучения.

Разорвало путеводную мысль. Словно спешил домой с радостной вестью, а дома горе уже не поправимое.

Отчего подумал так? Глупости! А вдруг случилось? Вдруг с мамой? Нет, нет, что может случиться. Может быть… Не думать, не думать! Но грудь уже трясётся от страха. Страх волнами прибоя бьётся в стенки груди. Страх вот-вот прорвётся наружу. Я вздрогну, изменюсь в лице, побегу домой. Я знаю, люди могут чувствовать друг друга сквозь расстояние и время.

Ужас всегда сваливается неожиданно. Ужас страшен неожиданностью.

Если я об этом подумал, значит не случилось.

Вдруг с Леной? Но я думал о доме.

Страх, страх, страх, я боюсь всего! Остановиться, остановиться, остыть, встать. Не подняться, а встать, как поезд.

Думать о Лене, чтобы с ней ничего не случилось.

Всё-таки маршал империи. Но расстреляли.

Ате и целое лье до следующего.

Эмиграция во Францию?

С какой скоростью мчится мысль? Я даже не успел осознать вывеску!

Отвлечься, отвлечься, не думать.

Разговор в кафе. В кафе полутемно, прохладно, низкие своды выложены булыжниками. Через окошки вверху видна мелькающая обувь прохожих. Демонстрация летней коллекции. Разговор.

Но какая чудная идея о Москве! Свободно выброшу в текст накопленное за годы. Наступит Новый Год, я выброшу на улицы мусор, засоривший мой дом. Объём повести сто страниц, мне нравится число. Уже сейчас знаю, как много будет идей осмысленных в рассказах, сохранившихся в сознании, записанных на отдельных листах.

Если, конечно, всё будет хорошо.

Если, конечно, ничего не случится.

Творю молитву.

Думаю, даже чувствую, а под сознанием живой страх.

Стена нежно-салатового цвета. Окна двумя полосами. В первом этаже витрина магазина «Охотник», дальше забитый калиткой из жёлтых досок проход. Окна верхнего ряда в белых рамах, над каждым полукруглый кокошник с пятнами обвалившихся белил. Выше, на барельефе люди разговаривают, протягивают друг к другу руки.

Дом представляется постаревшей, но молодящейся красавицей. С пятнами старости, которые не скроет пудра побелки, румяна краски и косметический ремонт. Но пожившая и располневшая очаровательна перезрелой красотой и страстным стремлением нравится.

Страх не воплотится.

Под сознанием страх плещется ювенильным морем.

Прогулка в тишине с собой. Я и время исчезаем в молчании мысли и чувства.

За стеклом дорогие машины! Они так же идут мимо автомобильного салона или рекламного плаката! Война реклам, где «опель» отступает под напором масс, но удачно контратакует, блистательно выигрывая небольшие рекламные компании. Он и она, столь разные, одинаково очарованы красивыми победами. Они больше говорят о рекламе. Прорастить на грядках строчек семена знания, что реклама это образующая человека субкультура!

Каплей бомбы сбило кленовый лист.

Бомбой капли сбило кленовый лист!

Повторял, а ошибки не видел. Каплей бомбы может сбить, если бомбы обрушатся на город, разрывы разрушат дома, и от того что погибли люди, герой заплачет, увидев сбитый лист.

Тоскливо.

О чём же говорят в чёртовом кафе?

Вновь выпал из себя.

Пытаюсь наполнить себя рассказом, а во мне пустота. Как атлет мечтаю усилить силу, но бесполезно тренируюсь, ибо тело истощено. Так бывает почти всегда. Мучаюсь, наконец, сталкиваю камень рассказа с точки смерти писателя. Толкаю камень, он катится быстрее, быстрее, а затем встаёт. Все усилия усталого человека без пользы.

Зудит зубной болью необходимость идти в редакцию. Для избавления от боли есть лишь процедура, болезненная, как визит к зубному врачу. Созвучия взз, взз как звук работающей зубной машинки, острым жужжащим жалом сверлящей зуб.

Ветер встречный. Встречный ураганом чувств проносится по душе. Песчаная дорожка не грязна, но неприятно вязнут ботинки. Осадки смоет дождь. Осадок смоют осадки. Прямая аллея голых деревьев. Шумит дождь. Мокнут вдоль дорожки белые деревянные скамьи на чёрных металлических ножках. По лужам с шипением проезжают машины, словно раскалённые колёса остывают в холодной воде. За редкими стволами, в земляных склонах в жухлой траве плавает пруд. Вода дрожит от падающих часто капель и рябится от ветра. Между стволами идут одинокие прохожие под зонтами. Под зонтом мы стоим с Леной.

Сейчас удивительно спокоен. Кажется, убивай на моих глазах человека, я и бровью не вздрогну. Как совершенство спокоен, хотя совершенство не спокойно. Такое состояние для меня, нервного и внимательного, не характерно, хотя этот тоже я. Ещё десять лет назад я был другим. Продумывая и переживая характеры героев, я постепенно, как живой человек, который когда-то был, исчезаю. Меня прежнего, ясного и чёткого, который поступил бы так, не сделал бы того, такого меня больше нет. Та личность превратилась в очередной персонаж, столь же реальный, как литературный образ. Я же превратился, и постоянно превращаюсь во что-то аморфное, непонятное. Как поступлю? Так. Если взгляну иначе, по-другому. Меня нет, мои границы прорваны, я растекаюсь своими переживаниями, переживаниями персонажей. Я могу сыграть весёлого, могу наглого, от того что знаю как. Мои персонажи своими деталями уже скрепляют меня: во мне сцепляются и распадаются комбинации подсмотренных жестов, ярких выражений, и эти цепочки воспроизводятся в моей жизни, собираются по чужим моделям механизмы моих действий, и главное, я могу по-своему, но уже иначе наблюдать жизнь, и какими-то деталями я прежний, но вновь подвергаюсь деформации, потому что жизненный процесс продолжается, я подобно воде поглощаю неизведанные пространства и обогащаюсь новыми элементами.

Возникнет образ машины от «механических» слов?

Я уже неизрасходованные части прежнего человека и остатки моих персонажей, слепленные тем, чем живу, над чем думаю. И я, чётко обдумав, знаю себя прежнего и персонажей своих работ, – всех в отдельности, но вместе они составляют меня, и кто-то из них в какой-то момент сильнее другого, и я не знаю, как они связаны между собой, и не знаю, в какой ситуации кто будет сильнее, и уже не знаю кто я такой, и только пытаюсь той маленькой частью себя, которая изучена лучше, пытаюсь познавать растёкшееся море.

Не только мои герои частью я, но и я частью мои герои.

Но герои лишь частью я. Они совершают поступки, которые я никогда бы не смог совершить. Иногда, вдохновенные, они неожиданно поступают точно по своему характеру, но противоположно мне. Неожиданно, на дороге, на улице, за ужином, перед сном, вне связи с мыслями рождается ход. Ход настолько точный, правильный для этого человека, что я поражён! То, над чем так безуспешно бился, вдруг сливается в одно понимание, в одно знание, скрытно оформившись в ненаблюдаемой глубине. Но любое озарение уж слишком неожиданно, слишком точно и мгновенно, потому думаю о Боге.

Может, не Бог говорит в главные моменты как поступить, а есть правда жизни, которую каждый человек в силу своих психических особенностей и особого жизненного пути понимает по-своему, и которая одновременно существует, в неясной форме, изменяясь для каждого поколения со временем, оттого что она отражает человека, точнее его проявления, внутренние и внешние. Писатель оглядывается на эту правду, познанную им в жизни, понимая её со своими особенностями, – для него она как бы линия, вдоль которой он творит, и все затруднения писателя, когда он говорит: «Я не знал, что мой герой так себя поведёт»; или когда писатель уже не может повернуть сюжетную линию по-иному, и ощущения автора, что его свыше направляют, есть ошибка. А верное решение в том, что это неожиданное поведение есть правда, определённая им самим же выдуманным, но уже существующим характером героя с одной стороны, а с другой стороны, это поведение наиболее подходит под представление о реальной жизни, которое сложилось у автора. И если поступок героя соответствует его характеру, то есть если автор согласно с собой понял мгновение бытия, то остаётся лишь единственное решение из бесконечного многообразия, которое может убедить читателя.

То есть, изучая жизнью реальность, собирая случайные события, из хаоса выстраиваю по своей правде (и характер героя часть этого знания) художественное произведение. Из хаоса внешнего и хаоса внутри меня я вычленяю произведение.

В сознании неизбежен хаос из мыслей и переживаний. Неизбежен, ибо жизнь хаос, и любые попытки упорядочить его разрушаются случаем, который даже если и объективная закономерность, то закономерность, которую практически нельзя предугадать до свершения факта, лишь постфактум, постфатум, и хаос неизбежен, ибо любые наши системы, упорядочивающие его, даже та, самая надёжная и родная, в системе которой привык жить конкретный человек, никогда не смогут охватить всю жизнь, их дряблые опоры рушатся под пытливым взглядом. Например, я – сотворённый жизнью в своих оценках материалист. Не потому, что нарочно изучал материализм и поверил в него, осмыслив разумом значение, – нет, он гораздо глубже во мне, он моя основа; в детстве никто не преподавал мне материалистическое учение, но моя жизнь была на нём основана. Никто не учит глаз младенца различать ближнее и дальнее, не учит мозг упорядочивать мир в зрительной системе, – так же бессознательно формируется мировоззрение. Самое крохотное объяснение, пустейшее действие, почему птица летит, почему я упал, почему соседка умерла, – всё объяснялось разумно. Эти объяснения, жизненный опыт, есть фундамент мировоззрения, на котором основано любое решение. Взгляд на любой предмет, ответ на любой вопрос я вывожу, основываясь на себе, на своём сознании, а сознание моё создано прожитой жизнью, особенно детством, ибо оно основа, лоно, куда оседает почва. И конечно, моё текущее объяснение реалистично потому, что я его и создаю, и сомнения в реализме имеют родословную в обыденном отношении к загадочному и страшному.

Именно поэтому хаос необходим творчеству, чтобы произведение оказалось правдой, чтобы сталкивать соседствующее лишь в сознании, чтобы видеть связь в несопоставимом, чтобы соединять, как соединяется в живом хаосе, далёкое друг от друга.

Я знаю, как из хаоса собираю свою правду, свою модель существования мира, и знание способа творения подтверждает моё авторство. Я знаю, как из хаоса рождаются произведения, то есть знаю наиболее обычные ходы.

Вот способ, которым воплотились предыдущие мысли и воплотятся последующие: долго думаю над предметом, изучаю разумом и чувствами вопрос, живу с вопросом, то забывая, то снова вспоминая, как карамельку обсасываю со всех сторон, растворяю в себе. Важно не спешить, дать раствориться полностью. И когда вопрос разрешён, растворён, фрагменты собираются на бумаге в единое, живые кирпичики выстраивают дом ответа. Часто не осознаю и не помню все шаги верного решения, знаю только главное, но они уже спаяны, звенья цепи, ассоциациями и воспоминаниями, общей темой, и потянув за звено, вытягиваю всю цепь.

Иной способ, когда помогают чужие знания, сохранённые в фразе памяти. Я уже забыл, чья мысль, откуда, какая, но подхваченная схожим сочетанием слов, схожей ситуацией, (я также лежал на полу, читая эту книгу, из которой когда-то выбрал мысль, как герой моего рассказа, который думает, лёжа на полу), моя мысль достигает знания, о котором есть знание, что оно осмысленно другим человеком, достигает воспоминания о человеке, (который мне вспоминается от того, что я пишу о нём, против него, помня о нём, читая его в близкие дни), например, он не любил Чехова, и это крючок, на который подцепится мысль Чехова, или его друга, или недруга, или фраза актёра, не связанного с Чеховым, но привязанного к имени тем, что когда-то сыграл чеховского персонажа), и так неожиданно чужая мысль, образ, становится частью моего творчества, кочкой земли, с которой шагаю дальше, опровергая, изменяя, развивая.

Так же иногда нечто увиденное, например, на улице, вдруг соединяется с продуманным, толкает мысль вперёд, или точно укладывается в гроб текста.

Срезанный цветок оживляет мертвечину текста.

Третья манера, когда мысль толкается усилием воли вперёд. Разумно перепроверяя всё, отбрасывая лишнее, подтверждая каждый следующий шаг доказательствами примеров, разрешаю вопросы осмысленно, логически.

Но часто невозможно сочиняя, разглядывать со стороны, помнить, как здесь поступить, какой применить приём. Когда увлечённо пишу, создаётся реальность, где почти нет меня. Выписываю из себя на бумагу что помню, что представил сейчас, приёмами вживлённого мастерства, даже если нет мастерства, а есть лишь привычка писать определённым образом. Действую я, но не осознанный самим собой, а забывший о себе, погружённый в тему.

Лучше сочетать два последних способа, составить скелет из приёмов, сложить мыслью будущий остов рассказа, а затем, заглядывая в план, самозабвенно писать, переменяя и дополняя.

Итак, я могу объяснить, как и почему во мне появляются те или иные произведения, но не могу объяснить, почему другие не видят, что вижу я.

Страсть к литературе, любовь к искусству, образное мышление, наблюдательность, вкус на слова и словосочетания, умение думать, способность слышать ритм предложения, умение расставлять знаки препинания, выстраивать структуру, развивать впечатление в сюжет, знание об идеальном предложении, неудачном сравнении, не нужном и необходимом слове, точном дополнении, подходящем имени, – это крайне важно, без этих знаний не было бы хорошего писателя. Но не знаю отчего могу писать.

Грустный день, грустное настроение дня.

В портрете Москвы описать долгий дождливый день. До-до-дли-де – ударяют капли в зонт.

Не забыть идею озвучания действия.

Показать настроение дождливого вечера, когда в городе затихает рабочая сила.

Сел бы писать сейчас о Москве. Нет сил сдерживаться.

Описать в отрывке о творчестве состояние, когда новая идея клонит к столу. В каждой значимой работе своё настроение.

Каждый рассказ лягушка в молоке. Пока не собьёшь молоко в масло, не выпрыгнешь для нового кувшина.

Но нет, сначала закончить «Бесконечные диалоги».

В повести о Москве передать диалектику настроений дней города. В каждой законченной работе своё настроение.

Есть ли настроение в рассказе? Сейчас нет. Намёки на пошлый тон их отношений. Звучание злой авторской нелюбви и презрения. Нежная песнь жалости.

Надеюсь так будет.

От чего-то рассказ иногда приобретает желанную интонацию, а иногда, при тех же усилиях и условиях – нет. Часто потом, потом, словно умащивая кого-то, добиваешься нужной интонации, которая создаёт чувство от рассказа. А иногда нет.

Интонация в искусстве создаётся пережитым автором в произведении. Интонацию можно заглушить, испортить, уничтожить неумением писать, но её нельзя создать лишь мастерством.

Но откуда способность так чувствовать? Я знаю более чувствительных людей, но они не творцы, даже в самом широком смысле.

Откуда это умение мыслить иначе?

Откуда умение придумать то, что другие не смогут?

Умение чувствовать, умение мыслить и фантазия творят меня творцом. Умению писать можно научиться, хотя к нему необходимо расположение.

Я понимаю свои особенности, понимаю условия, с помощью которых из ничего получается произведение, и верю, что писатель от счастливого соединения способности глубоко и тонко чувствовать, способности мыслить не как все, и способности мгновенно мыслью развивать действие, и знаю, что рассказ получается каким получается из реакции моих особенностей с жизнью, – но моя вера ничего не докажет вере человека, вспоминающего свои произведения, или человеку, на которого произведение нисходит свыше.

Всего лишь ещё одно высказывание на тему.

Запомнить мысли в отрывок о создании рассказа.

Пустая прямая улица наверх. По чёрной дороге стекает мелкая речка, переплетённая косами ручьёв. Дорога гнётся, как плохо просушенная доска, левый тротуар приподнимается над правым. Ветхий одноэтажный дом с полуподвальными окнами, заштопанными ржавыми сетками. Тротуар поднимается выше, окна дальше на Восток всё уже, наконец, исчезают совсем в океане. Над ними пять парадных портретов дома напротив: над тремя изогнулись дугами брови, над крайними брови приподнялись острыми уголками, – на вернисаже, перед загадочным холстом.

Узкие тротуары вдоль старых домов старых улиц. От стены до кромки берега шаг. Дома невысокие, ветхие, домашние.

Отчего кран у тротуара? Вид сзади. Над чёрными шинами багровая коробка мотора с длинной решёткой для воздуха. На ней багровая, со стёклами по сторонам света кабина. Шофёр в кожаной коричневой куртке, со светлыми истёртыми пятнами на локтях, из-под козырька замшевой кепки, потемневшей от воды, поглядывает на меня, постукивает носком сапога в шину.

Задумал недоброе? Но зачем я ему сдался? Я не собираюсь капитулировать, «Сдача Бреды» в прошлом.

Из подъезда выходит красавица под зонтом, идёт мне навстречу.

За мной частый топот ног. За мной?! Топот взрослый, а пробежал мальчишка.

Крохотный перекрёсток под дождём.

Разбивается брызгами у чёрного мокрого ботинка блестящая череда капель с угла карниза крыши.

Пунктирная линия. Шифрованная телеграмма неба.

Слева, углом из двух улиц выходит красный кирпичный дом. Справа, через ромб мокрого асфальта, расчерченный по граням шкурами зебр, жёлтый угол жилого дома. Его бордовая крыша острым носом корабля наваливается с двухэтажной волны.

Белая машина с красным крестом бесшумно пронеслась. Топчу шкуру зебры ногами. Из-за шкур перебили столько зебр, что телами можно вымостить дороги. А если за мамой? Надо было остановить и спросить адрес! Не может быть. Мерзкая мысль.

И не могу позвонить. Мама удивится звонку, расстроится моим расстройством.

Какой ужас! Укрывшись в саду распустившихся зонтов люди редкими цепочками прочёсывают улицу; они заглядывают в подворотни, обыскивают соседние переулки, проверяют благонадёжность лиц. В теле дрожь.

Если повернуть назад, затем вправо, то недалеко до редакции.

Трусость всегда со мной! Когда услышал от соседа, как ограбили знакомую вечером на улице, я не пошёл в редакцию за деньгами, просидел два дня дома, не пошёл с Леной в театр, соврал, что заболел, краснея и презирая слабость, а затем, когда она пришла, как настоящий актёр ослабел в роли, съел при ней, заранее приготовленные таблетки от головной боли, кинул тут же, рядом с чашкой с водой, пачку аспирина, заранее выдавив две таблетки в унитаз. А выйдя на третий день в редакцию, взял в дорогу кухонный нож. Каждую минуту называл себя ненормальным, оскорблял, признавал трусом, но просидел три лишних часа в приёмной, вздрагивая, когда в комнату входил человек, и даже не взглянув на вошедшего, упирал испуганные глаза в пол, чтобы приняв сонный и усталый вид, оглядеть небрежно, скучающим взглядом, пока человек меня видит, а затем внимательно, когда меня отпускает. Я надеялся, со стороны получалось, будто за мыслями не замечал вошедшего. Просидел три лишних часа только потому, что боялся один добираться домой, а редактор обещала меня подвезти, когда освободится. Но в тот день, в подъезде, когда с колотящимся сердцем я зашёл в лифт, хлопнула входная дверь, мужской голос грубо крикнул: «Постойте, не уезжайте!» Тело вздрогнуло, сердце бешено забилось, палец вжал кнопку с родной цифрой этажа, но в ярости, когда двери почти сомкнулись, раздвинул их руками, впустив соседа по подъезду Кирюшу. И когда нечто случалось; видел убитых, какой-нибудь обезображенный труп по телевизору, я представлял как шёл по улице, как меня сбивали с ног, избивали палками, как того старика, или отсекали руки и ноги, бросали голым в яму с холодным гладким дном, засыпали песком, и я обрубками рук бил себя в грудь, и раскрывал широко рот, куда падала земля, и мне на лицо мочился убийца, или меня избивали, сбрасывали с балкона, и я чувствовал мгновение, когда раскалывалась голова, как паста из тюбика, на асфальт брызгали мозги. Но случалось ещё страшней, и убивали мою маму, Лену, выкручивали им руки, ломали кости. Я молча кричал: «Не думать, не думать!», но представлял всё снова и снова. Не думать, не думать. У меня горячие щёки, я весь в поту, я болен, ведь больные покрываются потом, их поют горячим чаем с малиной, накрывают одеялами, они душно, липко потеют в бане под одеялом.