Текст книги "Рассказ"

– Если хочешь, я могла бы сегодня перепечатать несколько листов.

– Спасибо, мама, к сожалению пока нечего печатать. Кстати, с какой скоростью ты печатаешь?

– Ты же недавно спрашивал.

– Спрашиваю и забываю.

– Примерно 180 знаков в минуту.

– Быстро. Отец встаёт, большое спасибо за завтрак, пойду работать.

Глава седьмая

– Оставайся, ты же не любишь добираться домой ночью.

– Ненавижу, но если сейчас поеду, то смогу завтра рано встать и работать.

– Работай у меня.

– Дома все бумаги, заметки. Кстати, ты мне не рассказала, как побыла у Кати?

– Ты больше не хочешь обсуждать это?

– Я должен уехать, рассказ, кажется, тьфу, тьфу пополз.

– Понимаю.

– Ты знаешь, я хотел бы остаться с тобой.

– Я тебе уже рассказывала; Катя моя университетская подруга, у неё убили мужа, живёт одна, с маленькой милой дочерью Марианной.

– Когда говоришь, вспоминаю, что рассказывала.

– Тебе пора, а то опоздаешь в метро.

– Да пора, спасибо, ты извини. И завтра я покупаю билеты в консерваторию.

– Не забудь, ты обещал быть через неделю у Жени на дне рожденья.

– Хорошо. Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю.

Он вышел за дверь ещё не зная, что больше никогда её не увидит, потому что на выходе из подъезда его поджидали два пьяных хулигана. Какая же она красивая. Какая же она красивая, успел он подумать перед тем… Как красиво грустна была, когда закрывала за мной дверь. Но жить вдвоём в одной комнате не хорошо. Она часто работает дома, а я всё время работаю, мне необходимо уединение. Мы будем злиться и ругаться.

Залит воздушными чернилами двор. Дверь во двор раскрывается со скрипом, словно в сказке, и кажется, попадёшь в сказочный мир, словно в игре, перейдёшь на иной уровень. Чёрная дорожка от дома через тёмный двор.

Вдруг кто идёт за мной? Бегут деревья в темноте, освещённые окна дома, (погорельцы мечутся на пожаре) …пустая, пустая дорожка. Но страх обрушился, завалила снежная лавина, страшно полностью поглощая. Темнота страшна неизвестностью, неизвестность страшна бесконечной возможностью.

Закрывает ночное небо прямоугольник дома; внизу, в просветы между стволами жёлтыми пятнами светятся подъезды; раскалённые пещеры усыпали стену горящими искрами.

Пробежать тёмным двором и вырваться на освещённую улицу.

От встречного ветра деревенеют щёки. Ветер возвращает меня к Лене? Можно вернуться, не ехать ночью по городу. Почему именно сегодня напомнила, что у Кати убили мужа? Но я не муж, может меня не убьют, и не будет двух подруг, убитых горем.

Над пустым тротуаром с тонкого столба свесились на стебельках три оранжевых ягоды. Бегу быстрым шагом по тротуару, по квадратам света длинных витрин, перешагиваю, стараясь не наступить на тени рам. Стёкла разглядывает население одетое в товары. Тихо так, что слышу, как часто-часто стучат каблуки ботинок, тук-тук-тук, отбивая секунды так-так-так. С каждым шагом моя жизнь близится к концу. Отчего я подумал так? так, так, так. Предчувствие близкой смерти? За спиной поворачивает вправо дорога. Раскрашенные снизу, заштрихованные в небе клифы домов. У подножия узкая тропа, ряд деревьев с нечёсанными головами. Ожерелья огней вдали сочатся огненным ручейком, что дрожит и подпрыгивает при каждом шаге. На меня несётся автобус, переполненный дынного цвета светом; в оранжевом тумане покачивается одинокая фигура.

Проносится мимо длинная дыня на чёрных колёсах.

Тёмно-оранжевая ваза наполнена зелёными грушами. Хочу грушу.

Груша должна быть жёлтая, – династия шведская.

Какие-то люди впереди!!! Нет, свернули вправо. Сердце как птица бьётся в грудной клетке. Какой же я трус!

Двухэтажный ночной дом, зарешёчена арка, раскрыта калитка. Калитка вновь раскрыта, как тогда. Это знак, я должен войти в темноту? Должен войти, чтобы искупить вину? Кто-то вырвется из пещерной полутьмы? Выбегут из засады бородатые даки с круглыми щитами и длинными мечами? Страх смешал прошлое настоящее, мечты творчество. Творчество. В рассказе о Москве Москву нарисовать не только ночью, но и зимой. Ледяной встречный ветер. Какой зимой? Не только днём, но и ночью!

Поляна асфальта с лестницей под землю. У подножия домов горят коробочки ночных магазинов, перед стёклами светятся тёмные люди. За спиной шуршание ускользающей из слуха машины. Из озарённого подземелья всплывает облако тепла, в нём громадными прыжками через ступени взбегают бородатые стражи, кружа блестящими мечами над кожаными шлемами.

Я вам рад! Я вам рад, я в метро! Колоннады малахитовых столбов. Искусные узоры под живой камень, словно потекли сливки. Между квадратными колоннами стоят по одному люди. За провалами путей, на влажных снежных стенах покачиваются тени пассажиров. Иду посередине пустынной платформы в прекрасном светлом храме. Я, кажется, справляю триумф; скоро с победой вернусь в поместье, а завтра захвачу двух беглых рабов.

Отчего так смотрит? Во мне что-то иначе? Куда разбежался, уже конец платформы, мраморная лестница наверх. Чем-то его раздражаю. Вдруг сейчас кто-нибудь злой нападёт на меня? Спокойно встать у края, между столбами.

Между столбами, словно висельник. Предзнаменование? Если в таком образе представил смерть, сегодня таким образом не воплотится. Не оглядывайся по сторонам и станешь незаметным. Не будешь заметно неспокоен, будешь спокоен и незаметен. Томительные секунды тянутся так долго, вот-вот они не выдержат гнёта тишины, кто-то обратится, спросит.

Наконец! В тёмной дыре засветились два круглых глаза подземного червя. По белой блестящей стене струятся два длинных луча, вот, вспыхнули передо мной, и мимо пронёсся, обдувая свистящим ветром, поезд. Мелькают быстро-быстро редкие фигуры, перегородки между окнами, двери, тёмные щели между вагонами, движутся медленне, медленнее, вот, застыли. Станции метро конечно храмы, горят светильники, кругом мрамор, колонны, я древний грек, но по тайному ходу пробирается из Аида страшный змей. Двери забурчали, хлопнув, раскрылись.

В чреве три жертвы. Сажусь на пустое сиденье под стук дверей, вагон раскачивается, с привычным воем набирает скорость, змеится длинным телом по земляному ходу. Пока меня разглядывают смотрю в пол, привыкаю, после быстрыми взглядами изучаю их лица.

Соседство с людьми уничтожило меня, маленького человечка внутри.

Опоздал, ибо отпраздновал триумф, поверил в счастливое будущее, и оно изменилось.

Тбу-тбу-тбу-тбу-тбу. Несутся по пустой дороге два тяжёлых военных грузовика, окрашены в тёмно-зелёный кабины, длинные кузова покрыты тёмно-зелёным брезентом. Машины проносятся вперёд и под брезентом я вижу лица солдат. Кхрр. О-о-о-о, чёрт, чёрт! Лужу затянуло тонким брезентом льда. В ботинке вода. В луже плавает кораблик следа. Кораблик следа запомнить.

У обочины машина для милиционеров, маячками мне светятся кормовые огни. Я прохожу мимо подвижного поста. В салоне полутемно, но видны два милиционера в отсветах фар и свете фонаря, нависшего ягодой под опрокинутой тарелкой.

На пустом мосту после радужного дождя между фонарными столбами провисли провода, унизанные жёлтыми, зелёными, синими капельками света. В воде плавают разноцветные кружева.

Мёрзнут уши на ветру.

Приятно не думать.

А метромост чёрен в темноте, лишь редким пунктиром светятся огоньки.

Впереди кто-то маячит. С протяжным в тишине рёвом мчатся одинокие машины. Холодны пальцы рук, ладони, но чувствуют холод чёрных перил.

Никого. Могу почти спокойно рассмотреть Москву, почти не замечая страха неожиданного нападения на пустом мосту, удара, падения на жёсткую воду.

Внизу по набережной ползёт, останавливаясь и снова трогаясь, приближаясь к мосту, оранжевая уборочная машина. За ней бредут две крохотные оранжевые фигурки. Вдоль дороги, позолоченное рококо деревьев.

Серый дом чернеет за дорогой. Подсвечена, как маленькая корона, венчающий венец, башенка со шпилем. Маяк на тёмной горе. Двое в рассказе, конечно, гуляют вечером.

Я, кажется, устал и устал бояться. Поле перед вокзалом. Длинная крыша вокзала, освещённые серые стены, вдоль них часто свечки фонарей, под ними редкие кучки человечков. Кругом панциря черепахи суетятся жучки. Под крышу панциря вползают зелёные черви и метут помёт.

В подъезде тишина. Подняться на этаж пешком? Зачем? Глупость! Уже иду. Кто-то может сидеть на пролётах лестницы. Иди, иди вверх. Сегодня же предчувствовал… Чёрт, загремел, споткнулся, теперь я услышан! Быстрее! Замок зажал ключ. Зажал в тисках пластину жизни. Не провернёшь! Не греми, мама спит!

Глава восьмая

В Касимове землетрясение. Половина города разрушена, а ведь мама хотела там снять домик на лето. Это же сон.

Ой, цветёт калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я. Mr. Craft, но борода. То ли латы, то ли рыцарь. Парня полюбила на свою беду, не могу открыться, слов…

Мы утро встречаем песней. На что наступил? М. В. Солдатова, «Войны Римской империи I–II в. н. э.»

Где же уютное такси до ванной?

Он живёт не знает ничего о том, что одна дивчина думает о нём. Расцветет калина…

Mr. Craft. На яву сказочный текст мгновенно вспотел, застыла непрозрачная плёнка. Где же тапочек? На рассвете поднялась газонная трава, надо стричь.

Неужели во сне пою песни? Лучше бы думал о рассказе. Так заметно бы легче писалось: создать в темноте сна за закрытыми шторами картинки, затем открыть веки и проявить кадры фотографий.

Вот такси перевернулось посредине проспекта залитого тёмной кровью ковра.

Каждое мгновение яви чёрточкой штрихует текст. Исчезли, исчезли нечаянных четыре чудных строчки.

Кстати, герои рассказа говорят о музыке, какие песни нравятся, несколько смешных цитат, – сочинённые подражания пошлости.

Кружечку чая, бутербродик с маслицем и работать. Описать, как она суетится, старается ему угодить, потом, после сближения, покупает подарок, готовит завтрак. Хочется яблочек. Хорошая идея сочинить куплеты песен, но они снова будут говорить. Раздражающие разговоры. Хочу писать иначе, плотным текстом, не разрежая полосками диалогов, не оставляя на станице белую бумагу. Кажется, отличная идея описать Москву, – смогу писать как хочу, но нет, снова нет, нет радости полного воплощения только лишь в описании города. Да и сами описания неизбежно насильны, вымучены, когда надо заполнить форму принятого размера содержанием. Нет, напишу фрагментарно. Словно найдены отдельные листы рукописи, состоящие из прекрасных пейзажей, написанных только по внезапному впечатлению. Легко с утра скачет мысль, рвётся вперёд, ретивый конь, перескакивает от одного препятствия к другому, обгоняет старых кляч былых размышлений, совокупляется с ними, родятся мысли новой породы.

Я сел за стол. Положил перед собой чистый лист. В правую руку взял солнечного цвета ребристый карандаш с отточенной пикой острия в древесном цветке колокольчика.

Я повернул голову, через плечо сказал: «Добрый день,» – удивлённо поднял брови, поднял к глазам руку без часов, встряхнул так, что чуть вниз съехал манжет, обнажая кисть, – «Ого,» – сказал я вслух, взглянул в стену, и записывая мои жесты и слова, продумал про себя, что в слух он говорит: – Ты очень точна, минута в минуту.

Отодвинул стул, встал, сунул в раскрытый рот, за передние верхние зубы карандаш, подумал, что выросла сосулька, пошёл от окна к двери. Изо рта выскользнул кончик карандаша. Я присел, подобрал карандаш, прижал к мягким губам ребристым телом. Левая ладонь то проскальзывала в левый карман, то выходила. Тепло сегодня, не желаешь ли мороженого? – сел на стул, дёргая рукой, вычертил строчки готическим почерком.

Я монах в келье монастыря, за грехи прелюбодеяния несу епитимью, пять раз переписываю Евангелие от Матфея. Я в чёрной рясе, горит свеча.

Они о чём-то говорят. Мерзкий разговор. Не забыть сегодня пройти за билетами в Консерваторию.

За окном пасмурное небо. Какая у них погода? Тень, конечно же, игра тени, значит солнечный день. Закрыл правый глаз правой ладонью, поставив руку локтём на стол. Между пальцами вырос шестой прямой перст. Сначала коротко их разговор, затем красота света, оттеняющая их пошлую болтовню.

Я хожу, шаркая тапочками и прижимая к губам карандаш, словно запрещая себе выговаривать всё. От белой двери прохожу к окну, замечаю через два прозрачных стекла, как колышутся внизу деревья, какое тёмное тучное небо. Сейчас обрушится вниз, погрузив двор в клубы дыма. Хорошее мороженое.

– Мне наше мороженое нравится больше всяких, – сказал он как-то с вызовом.

Она, уронив кусочек пломбира, выпавший снежной клумбой из вафельного стаканчика, сказала: – Наше лучше всего.

– То-то у тебя упало. Тебе не довелось посмотреть «Влюблённые в Майами»?

– Нет.

– А то вон рекламу налепили на доске.

Они шли по тротуару вдоль улицы. Над ними высокими клифами нависали дома, покрывавшие ровной тенью весь тротуар точно до проезжей дороги. У края пешеходной дорожки, слева от них, в тени, стояла на одной ноге застеклённая рама, в окне целовались мужчина и женщина с впалыми от чувства щеками на фоне башней домов, светящихся точками горящих окон, словно стены в маленьких дырочках, просвеченных днём. Словно солнце светит сквозь чёрный платок. Хотелось бы посмотреть.

– А мы вместе сходим, если не возражаешь. Она, улыбаясь, промолчала, но спохватившись, сказала:

– Очень хорошо, то есть хотела бы сходить с тобой.

– Вообще надо как-то время проводить. Зайдём ко мне, посмотришь как я живу.

– Может быть. Как-нибудь. Наверно, было бы интересно. Интересно посмотреть, как ты живёшь. Я бы хотела зайти. Посмотреть, как ты живёшь.

Я застыл, глядя перед собой в стену, поднёс ко рту правую руку, с зажатым между пальцев оранжевым карандашом с притупившимся концом. Рука была раскрыта, словно я сжимал воздушный стаканчик. Дёрнувшись вверх, нырнул вниз кадык. Она, глядя перед собой, покрутила осевший до донышка сугроб мороженного. Он ел с палочки, капая соплями мороженого под ноги. Стаканчик у него бумажный. Я побежал глазами по ступеням строчек вверх, найдя с изъяном, сбоку мелко приписал: Отменить, он покупает бумажные стаканчики, немного об этом говорят.

Он опустил левую руку вдоль тела, перевёрнутый вверх дном стаканчик выплюнул мороженое. Он кинул перед собой палочку, разжал левую руку, стаканчик выпал на покрытый тенью тротуар. Стаканчик подхватил ветер, медленно выкатил из тени домов на освещённую солнцем дорогу. Перед ним запрыгал, как теннисный мячик, воробей, превращаясь из тёмно-серого в расцвеченный светом пастельный комочек.

Я бросил растолстевший карандаш, что жирными строчками дописал лист, прошёл по бесконечному пути от окна до двери. В голове парили прогулка, позы, воробей, улица, окно в рекламу. Остановился у стола, рабски встал перед ним на колени, выдернул из чёрного горшка жёлтый стебель карандаша. Из склеенных с одного края квадратных белых листков выхватил один, и, чувствуя, как начинают болеть колени на твёрдом полу, пересиливая желание встать, записал быстрым от боли почерком:

Она спрашивает, не потревожит ли кого дома. Он говорит, что снимает однокомнатную квартиру, живёт отдельно от родителей. Он произносит «независимо», «самостоятельно».

Я поднимаюсь с колен. Выдвигаю из-под крышки стола ящик, вытягиваю из клубка металла скрепку, прикрепляю сбоку к листу квадратик бумаги.

Опять заходил по комнате, вздрогнул от стука в дверь. Мама хотела знать, поднялся ли сын. Мы поговорили, она не хотела мешать. Я заходил по комнате, потирая тыльной стороной ладони щёку.

Лёг на кровать лицом вверх, кулачками указательных пальцев стал ковыряться в глазницах. Почувствовал телом, что не убрал постель. Лежу в белых сугробах, как мёртвый дак. Встал на ноги, навис телом над кроватью, собирая в один огромный ком постель, зашептал: «Думать дальше, думать дальше. Пока плохо, нет чёткой речи персонажей, нет вторичности разговоров, нет развития отношений», – и оказался перед закрытыми дверцами с охапкой белья в руках. Обругался, развалил по кровати сугробы с розовыми вышитыми пятнышками первых весенних цветов, раскрыл шкаф, завалил тёплым снегом полку, забил внутрь кулаками подушку. Лишь намекнул о светотени. Дальше описание. Редактируя, добавлю и переправлю, но сейчас важно вписать идею и чувство в рассказ.

Будет удивительно, если в полупрезрительном, разумном рассказе, сумею сделать конец, от которого заплачет читатель!

Медленно подошёл к столу, покрыл белым листом исписанный, сменил отупевший карандаш острым. Поднял карандаш к лицу и подумал, что мог бы остриём проткнуть барабанную перепонку и с болью оглохнуть. Они идут дальше. Надо посмотреть, каков окрашенный светом воробей. Отчего сравнил воробья с прыгающим мячом? Неожиданно и точно, доволен.

Что-то стучит. Я стучу о стол карандашом. Ощущение, что в комнате много людей, каждый занимается своими делами, а я не успеваю за всеми наблюдать.

Он сцепился взглядом со встречным, и тот поворачивает его голову за собой.

Молюсь и согреваю ладони трением, сейчас вспыхнет кожа.

Углубиться в характеры.

Например, например они пересказывают друг другу фильм, повторяя выражения, а позже, в тех же выражениях выражают желания.

Скажи мне, что твоя мечта, и я скажу кто ты.

О чём фильм? Должно проявиться желание красивого, большого чувства и любви к удобной жизни, богатству.

– А ты не видел фильм, с этими же актёрами, Тартаровым, «Неудача»?

– Там где играет Аидовна?

– Да.

– Очень хорошее кино.

– Да? – она улыбнулась, она посмотрела на него карими глазами, прижала за ухом ладонью волосы, – один из самых моих любимых. Я его шесть раз смотрела.

Она говорит больше от многолетнего молчания.

– Помнишь, как он появляется, неприятный, небритый, в какой-то розовой футболке на балу? Подходит к ней. А на ней такое роскошное платье. Голубой атлас блестит, на груди и по подолу вышиты розовые розочки. Тёма посмотрел на освещённое солнцем лицо Кати, – я повернул голову к окну, – Катя где-то была, пусть будет Маша, – и ответил, улыбаясь и щурясь от слепящего солнца, осветившего улицу в провал между домами:

– А он, увидев, как она поморщилась, улыбнулся и пошёл к ней.

– Лицо у неё испугалось, а он говорит:

– Здравствуйте, вы не танцуете? Она уже собирается что-то ответить, а он говорит: «Извините. Я – нет» Она вся вспыхнула, говорит… Я зашевелил пальцами как паук лапами перед ртом, поморщился от сравнения, вспомнил жестокие глаза паука, поморщился, опустил глаза к столу, приписал: – С незнакомыми людьми я не танцую.

– А он ей ввернул какой-то стишок, она просто обалдела, а он добавляет: «Всегда вы оцениваете людей по одежде?» – Он посмотрел, как Маша оттягивает сгорбленным мизинцем блеснувшую на солнце цепочку на шее, скользит по золотой петле и говорит. Пошёл по комнате. Ноют окованные в лодыжках ноги: остановился у шкафа, пригладил левой рукой волосы и кинулся к столу:

– А тот ей шепчет…

– Актёр Мухоморин, – говорит Маша, чуть покраснев и убирая цепочку за кофточку.

– Ага, шепчет ей, – несколько неприятных минут от общения с Дрю, дорогая? Он неудачник.

– А Дрю улыбается ей в глаза и говорит: «Ты опять шепчешь обо мне гадости, Пол? Или о ком-либо ещё? В этом язык твой отточен, Пол».

Хочу чаю. Надо подкрепиться чаем с молоком и сахаром. От сытной еды мозг устаёт, его наполняет дрёма. От чая крепнут силы.

Можно жить с человеком через стену и не видеть. Сейчас опять уйду писать и не увижу отца. Тяжело, плохо, наши отношения.

Подлое сознание подсказывает любые темы кроме работы! Щёлкнул неожиданно больно по переносице, мгновенно разогнувшимся указательным пальцем, натянутым как тетива о большой: пять ложек сахара!

Нести осторожно, не расплескать. О чём они говорят? Да, он отвечает Полу. Какая-то яркая фраза. И они перескакивают дальше.

– Как она плакала, что не смогла быть рядом с ним. А ужасный год её жизни без него, бесспорно, один из лучших моментов в истории кино. А как они неожиданно встречаются в картинной галлерее, а потом оказывается, что он специально прибыл ради неё. Ихний разговор, когда обое мнутся, не зная чё сказать.

Я встаю, замечаю кружку, отхлёбываю с громким хлюпаньем чай, гляжу в окно, слушаю как стучат в голову, меняя кровельное железо. Хожу по комнате, слушая звяканье молотка о железные листы. Опять железные! Приставляю стул к окну, вытягиваю тело к форточке, с хлопком закрывается угловое окошечко. Застыв в высоте над остеклённым двором слушаю, как глуше звучат удары.

Хожу по комнате от окна к двери и повторяю: «Нужна красивая фраза актёров. Нужна красивая фраза актёров», и прислушиваюсь к тихому-тихому голосу диктора за стеной: «…переговоры. Стороны обменялись». Вставляю в уши мизинцы, силой протыкаю тонкие мембраны перепонок. Они щёлкают и тишина. Мерзко.

Надоел разговор, но если взялся писать, пиши полнее, чтобы наполнить бессмыслицу смыслом. Чтобы сочетанием предложений породить новый смысл, иначе мои желания проявятся, как размытые акварели, превратив чёрно-белую гравюру в смешение растёкшихся красок.

Упорами рук упираюсь в край стола, с высоты разглядываю строчки диалога.

Он молчит. Она молчит. Он говорит здравствуй.

– Да, актёры отличные.

– А ты свадьбу помнишь?

– А домина какой мощный построили, а в конце на такой тачке поехали к океану, машина супер.

– Очень красивая.

– Красивая ерунда, главное надёжная. Такие по специальному заказу делают, и стоят они кучу денег.

– А сколько стоит такая машина?

– С кожей, со всеми прибамбасами и наворотами тысяч девяносто.

– Ого!

– Не меньше. А может и больше, зависит от модели, а поскольку товарчик штучный, то можно установить чего хочешь ещё. И будет дороже. Смотри, вон бабка, старая карга, согнулась, а руку вверх, в воздух вворачивает, вещает что-то.

– Смешная.

– Надоело, да и время идти в Консерваторию. И не знаю о чём дальше писать. Листок, где листок? «Вернувшись, просмотреть написанное. Ярче описать воробья и бабку. Не слепить глаза игрой света, а намекать на его значение. Главное разговор. Донести, что они любят и романтическую нежность-любовь в этом фильме. Чётче любовь к роскоши. Помнить, обоим нравится опель. Не забыть, они обсуждают ролик опеля.»