Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

– У нас такая Главная контора размещается в здании Госбанка? – уточнил Шумилов. – Или я что-то путаю?

– Нет, не путаете. Главная контора действительно устроена в здании между Большой Садовой и Екатериниским каналом. Только вот что я думаю… – Линдварк на секунду-другую умолк.

– И что же?

– Давайте-ка я вас, Алексей Иванович, направлю к Петру Григорьевичу Семёнову… Это управляющий Государственной комиссией погашения долгов, действительный статский советник, очень толковый и внимательный человек, мой хороший товарищ по клубу. Сдаётся мне, что у них в Комиссии должны храниться списки крупных покупателей облигаций за все времена. Вас, вообще-то, облигации какого года выпуска интересуют? – уточнил Линдварк.

– Семьдесят пятого.

– Оч-чень хорошо, то есть заём ещё не погашен… Подозреваю, что из сберегательных касс упомянутые списки стекаются к ним, то есть в Комиссию к Семёнову. Я с ним увижусь сегодня в клубе и устно предупрежу о вашем появлении у него; кроме того, черкну краткое письмецо – в две строки буквально – дабы вам меньше пришлось объясняться с ним.

Линдварк быстро написал краткую записку, вложил её в конверт и туда же отправил одну из своих визитных карточек.

– Подъезжайте-ка к Петру Григорьевичу завтра утром, скажем, к одиннадцати часам и, если ничего экстраординарного у господина Семёнова не случится, полагаю, он сумеет вам помочь, – проговорил Линдварк, протягивая конверт Шумилову.

Покинув почтенное Министерство финансов, где ему был оказан столь радушный приём, Алексей на минуту задержался на набережной Мойки, наблюдая за тем, как девочки-близняшки, гулявшие тут в сопровождении няни, кормили горластых чаек. Пришло время сделать следующий шаг: точно выверенный, аккуратный, способный многое прояснить. Для этого, согласно плану Шумилова, следовало устроить небольшое театральное представление. Взвесив всевозможные «за» и «против» и приняв окончательное решение, он со всей наивозможной скоростью направился домой.

В том, что Владислав Гаевский поймал Василия Чебышева даже не пускаясь в погоню за ним, чуда никакого не было. В то самое время, пока Агафон Иванов «нарезал дурака» по набережной реки Фонтанки, Владислав взял в оборот двух женщин, с которыми беглец пил вино накануне вечером. Грамотно выбранная тактика допроса, перемежавшаяся то угрозами высылки из столицы, то обещанием помочь в бесплатном оформлении паспортов, позволила Владиславу уже через четверть часа получить от любовниц Василия Чебышева адрес, куда мог направить свои стопы беглец. Гаевский взял извозчика и поехал в названное место, где вместе с околоточным устроил засаду. Поэтому, когда в половине четвёртого ночи Чебышев появился в указанном дворе, его уже там ждали.

Не будет преувеличением сказать, что сноровка, проявленная Васькой во время бегства, оказалась по сути лишь напрасной тратой сил и времени. Но особенно утончённая ирония судьбы заключалась в том, что Гаевский вместе с задержанным приехал в здание Сыскной полиции на Большой Морской даже раньше, чем Агафон Иванов, застрявший в околотке чуть ли не на всю ночь.

Разумеется, о событиях минувшей ночи последовал утренний доклад Ивану Дмитриевичу Путилину. Действительный статский советник решил сам поговорить с задержанным, поскольку история, рассказанная Чебышевым сыщикам, показалась довольно необычной.

Васька Чебышев хотя и старался всем своим поведением продемонстрировать полную уверенность в себе и своих силах, всё же, узнав, что с ним будет беседовать сам Начальник Сыскной полиции, побледнел. Он прекрасно знал как самого Ивана Дмитриевича Путилина, так и его репутацию; имел прежде с ним столкновения, и память о них отложилась в его голове накрепко. Оттого-то, оказавшись в приёмной перед кабинетом руководителя столичного уголовного сыска, Чебышев и побледнел.

Путилин к полудню третьего сентября закончил принимать доклады агентов, работавших по делам, которые шеф Сыскной полиции считал нужным лично курировать, и распорядился доставить к нему в кабинет задержанного Чебышева.

Когда пара конвойных полицейских с шашками наголо ввела Василия в кабинет Путилина, Иван Дмитриевич посмотрел на него почти ласково, точно увидел закадычного друга.

– Садись, Василий, – сказал он приветливо, кивком указав на стул с высокой спинкой, приставленный к столу. – Бывал ты здесь, помнится, и не так давно, года не прошло. Но судьба, видать, у тебя такая – вернуться на это место…

– Уж точно, ваше высокоблагородие, – согласился Чебышев, – даже и не знаю, с чего это Фортуна ко мне тылом оборотилась. Грехов за собою не ведаю, на все вопросы господ агентов, – последовал лёгкий поклон головы в сторону сидевшего на стуле у стены Агафона Иванова, – ответил чистосердечно, без утайки.

– А что ж ты так от полиции побежал-то, а-а? В окно прыгнул, точно заяц? – с усмешкой поинтересовался Путилин. – Нормальные люди при появлении полиции в окна с пятого этажа не бросаются!

– Так откуда ж я знал, что это полиция явилась? Господа были в штатском, оне, конечно-с, объявили себя полицейскими, да только ведь, что толку в словах? Любой бандит назваться полицейским может! А я-то спросонья не разглядел: слышу шум, голоса мужские, ну, думаю, пьяный разбор какой-то предстоит… Сам-то я человек поведения тихого, скромного, непредосудительного – да вы-то прекрасно знаете, ваше высокоблагородие! – мне в эти пьяные дела встревать нет резону. Вот я и… того… – Чебышев запнулся, – решил в окно выйти. Ну и вышел. Заметьте, сопротивления не оказывал, за ножи да табуреты не хватался. А то, что в окно прыгнул, так то законом не возбраняется, я может, через раз в окна выхожу, манера у меня такая.

– Ох, Василий, говорлив ты чего-то сделался, – покачал головою Путилин, – совсем страх перед полицией потерял. Надо бы тебя закатать куда-нибудь.

– Не надо, не надо, ваше высокоблагородие, – замахал руками Чебышев. – Меня господин Иванов заверил, что ежели я чистосердечно всё расскажу вам, то мне никаких преследований чиниться не будет!

– Вот и прекрасно, Василий. Расскажи-ка мне всё, о чём ты рассказывал прежде господам Гаевскому и Иванову.

– Это, стало быть, про службу мою у скопцов?

– Вот именно.

– Дело было так, – вздохнул Чебышев, – бес, конечно, меня попутал, в такой улей влез, эх-ма-а! На Крещенье устроился я к купцу Яковлеву Проклу Кузьмичу в конюшню его; я ведь лошадник, люблю животинку, толк в уходе знаю, да и управляться умею… Да вы же знаете! Устроился с полным пансионом – это чтобы и кормёжка была, и жить при доме. Яковлев, вроде бы, скопец, ну, так про него говорили… а мне так всё равно, хоть чёрт лысый, пускай только деньги платит. А денег у него очень много, зело богатый купчина. Начал я приглядываться, как бы… как бы умыкнуть его кассу. Ввёл он меня в соблазн, как сейчас понимаю, умышленно это сделал, купил меня с потрохами. Решился я, короче, «взять» его кассу в отсутствие хозяина. У него случались длительные отлучки: по два дня, по три… Разведал всё, комнаты, там, коридоры, двери, замки какие… Полез ночью, когда купца дома не было… Грамотно всё продумал, даже об отходе позаботился на случай внезапного возвращения хозяина – через окно в чердаке, в торце дома, выходящем прямо в сад. В общем, всё должно было выйти как надо.

– Но Прокл Кузьмич вернулся… – предположил Путилин.

– Ну да. Услышал я подозрительный шум в доме и как умный из кабинета тихонечко наверх подался, на чердак, значит… тихо прошёл, беззвучно, благо петли и засовы загодя смазал… чердаком к окошечку… прыг, значит, в сад… там хоть и высоко, да только сугробы выше моего роста. А под окном засада – люди Прокла Кузьмича с батожьём и берданами. Честное слово, думал тут мне и конец. Закопают на хрен в саду и никто не узнает, где могилка моя. Сам бы я так и поступил, ежели бы кто-то попытался мою кассу взять.

– Ну, это понятно, – усмехнулся Путилин, – уж ты бы не стал церемониться!

– Отлупцевали они меня, значит… не в усмерть, но убедительно так получилось. А потом Прокл Кузьмич доходчиво мне объясняет: я тебя, Васька, могу в полицию отдать и сошлют тебя в каторгу, так законопатят, что назад ты никогда уже не вернёшься, а могу, говорит, простить, ежели отработаешь свою вину. Как думаете, ваше высокоблагородие, что я выбрал?

– Догадаться-то сложно, Васька, – покачал головою Путилин. – Уж больно ты мудрёные загадки загадываешь! Ты же мужчина отважный, наверняка, каторгу захотел на себя примерить…

– Вам весело, ваше высокоблагородие, а мне что делать в ту минуту прикажете? Короче, согласился я отработать. И вот Прокл Кузьмич говорит мне: пойдёшь устраиваться на работу к Николаю Назаровичу Соковникову и будешь работать у него на конюшне, сколь тебе велено будет. Удивился я, конечно, кто ж меня возьмёт к Соковникову? А Прокл Кузьмич засмеялся так, мол, не твоё дело: явишься к управляющему Селивёрстову Якову Даниловичу и всё будет тип-топ. Удивился я очень, признаюсь, не понял замысла Яковлева, но выполнил, как тот потребовал. Отправился к Селивёрстову, представился и понял, что тот на мой счёт уже предупреждён.

– Яковлевым предупреждён? – уточнил Путилин.

– Ну да, конечно. Селивёрстов пообещал взять меня на работу в конюшню к Соковникову и предупредил: фамилию Яковлева – забыть и никогда в доме Соковникова не упоминать. Ежели будут вопросы о моём прежнем месте службы, отвечать, что работал сначала извозчиком, а потом возницей чиновника Барышникова и от оного Барышникова представил ему, Селивёрстову, значит, рекомендательное письмо.

– Стало быть, Селивёрстов тебе даже легенду сочинил…

– Так точно, ваше высокопревосходительство. Прошло месяца полтора, и появляется от Селивёрстова человек, говорит, давай, дескать, заступай на работу. И вот во второй половине апреля я подвязался на конюшне Соковникова на даче в Лесном.

– Недолго, однако, ты поработал.

– Ну да, меньше месяца.

– А почему тебя рассчитали?

– Николай Назарович Соковников прознал, что я бывал-с под следствием и судом. Хотя судом был оправдан, но репутацию мою он посчитал сомнительной. Ну и устроил разгон: мне да Селивёрстову. Последний на меня мякину стал крошить, мол, я представил подложное письмо рекомендательное! Я мне смеяться хотелось, я ведь вообще никаких писем не представлял! Но я Якова Даниловича не виню, он свою шкуру спасал, по человечески понять его можно. В общем, вытурили меня. А Прокл Кузьмич Яковлев сказал, что долг мой считает отработанным и велел на глаза ему более не показываться. Так я и расстался со скопцами.

Путилин задумался над рассказом Чебышева. История получалась как будто ни о чём, но вместе с тем с интересным подтекстом, его только следовало правильно расшифровать.

– Скажи-ка, Василий, ты ведь мужчина умный, в понятиях блатных толк знаешь, все эти «разводки» насквозь видишь… Как сам-то думаешь, чего добивался Яковлев, устраивая тебя к Соковникову?

– Думать можно всякое, – Чебышев вздохнул, – да только ничего хорошего для меня в его планах не было. Запутать они меня желали в какую-то историю, чтобы потом крайним сделать. Репутация у меня какая? Аховая! Тот же самый Селивёрстов потом бы сказал: «Чебышев – вор, под судом был, моё доверие обманул, подложное письмо рекомендательное представил». И был бы я замазан в этом… в этом… выше головы.

– Ты ведь знаешь, что Николай Назарович скончался? – уточнил Путилин.

– Так точно-с, ваше высокоблагородие. Господа агенты Иванов и Гаевский сказали-с.

– Можешь вспомнить, чем занимался в ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое августа?

– Так точно, могу. Господа агенты уже интересовались. У меня alibi шикарное: играл в карты, в «фараончишко», в весёлой компании, из дома не отлучался, меня видели и вечером, и ночью, и под утро. Если вы думаете, будто я как-то прикосновенен к тому, что случилось с Соковниковым, то это вы зря! Мои руки там не ходили – это точно.

– Это мы обязательно проверим, – заверил Путилин. – А ты покамест посиди у нас под караулом.

После того, как Василия Чебышева увели, Путилин забарабанил пальцами по столу.

– Ну, что, Агафон Порфирьевич, интересная история получается, – заговорил, как бы размышляя вслух, шеф сыскной полиции. – Господин Селивёрстов, стало быть, имел контакт со скопцом Яковлевым и притом настолько тесный, что был готов помочь ему в неких замыслах против своего же хозяина. Как думаешь, можем мы использовать Чебышева для того, чтобы прижать Селивёрстова?

– Это сделать не то чтобы можно, а прямо нужно.

– Чует моё сердце – большая удача для Чебышева, что в мае Соковников его рассчитал. Представь сам: умирает Николай Назарович, ценности пропадают, мы начинаем розыск и вдруг видим знакомое лицо! Батюшки, Васька, давно ли из тюрьмы на Шпалерной вышел и опять вляпался! Взяли бы мы Ваську в оборот и не выкрутился бы он. Конечно, чужой грех Чебышев, полагаю, брать бы на себя не стал, но мы бы решили, что он просто в «несознанку» пошёл и надеется когда-либо воспользоваться похищенным. Василий Чебышев далеко не ангел, но в данном случае мы приписали бы ему чужой грех. Он остался бы самым первым и самым очевидным подозреваемым, а между тем, сдаётся мне, настоящее хищение совершил бы совсем другой человек.

– Тот же самый, кто в действительности решился на кражу, – согласно кивнул Иванов.

– Что ж сказать, господа сыщики, молодцы! – похвалил Путилин. – Понимаю, что ночь не спали, суеты и беготни много вам досталось, но тем больше ваша заслуга! Хвалю…

Полтавская улица, перпендикулярная Невскому проспекту в его менее фешенебельной части, называемой петербуржцами Староневским, была короткой и спокойной. Расположенная вдали от суетливой Сенной и помпезной Большой Морской, она являла собой тихий и сдержанно-допропорядочный уголок Петербурга, отстроенный сравнительно недавно. Контора братьев Глейзерсов помещалась в бельэтаже большого доходного дома, по счёту третьего от проспекта. Кроме неё в доме размещалась масса других заведений – парикмахерская с выставленными в витрине подставками с надетыми на них париками, аптека, ломбард и хлебная лавка.

Банковская контора в отличие от обычного коммерческого банка являлась заведением небольшим, имела разрешение только на ограниченный круг операций, работала с меньшими суммами и, как следствие, оттягивала на себя менее состоятельную клиентуру. Контора Глейзерсов помещалась в угловой части дома, к двери вела отдельная высокая лестница с козырьком над ограждённой перилами площадкой. Кованое кружево козырька, как и кованые же перила были выполнены с завидным изяществом и привлекали к себе взгляды всех прохожих. В противоположность им собственно дверь в помещение банковской конторы выглядела весьма неказисто; она мало того, что позорно скрипела, так ещё и украшалась старой стальной ручкой, с бросавшейся в глаза ржавой патиной.

Шумилов подъехал к нужному дому не один. Облачённый в дешёвый сюртук, с волосами, зачёсанными на пробор (такая причёска придавала его лицу оглуплённо-добродушное выражение), он изображал приказчика Марты Иоганновны Раухвельд. Домохозяйка с удовольствием согласилась принять участие в небольшом представлении, в котором Алексей Иванович не мог обойтись без её помощи.

Вдова жандармского офицера, убитого польскими «кинжальщиками» во время смуты в Западном крае в 1863 году, Марта Иоганновна имела определённое представление о полицейской работе вообще и конспиративной в частности. Шумилов знал из её рассказов, что квартира Раухвельдов в Вильно использовалась жандармерией как явочная: туда приходили правительственные агенты из среды польских националистов для встреч со своими кураторами. С той поры, видимо, Марта Иоганновна чрезвычайно интересовалась криминальной хроникой, читала в столичных газетах разделы «Происшествия» и была в курсе всех скандалов и более или менее известных уголовных преступлений в Российской Империи. Поэтому, когда Алексей Иванович изложил Марте Иоганновне свой план, то встретил с её стороны полное понимание и готовность помочь.

Задача, поставленная Шумиловым, была и проста, и сложна одновременно. Перед визитом к управляющему Государственной комиссией погашения долгов ему очень желательно было выяснить, облигации каких именно номеров продают братья Глейзерс, как много таковых облигаций у них на руках и имеют ли они сквозную нумерацию. Шумилов знал, что ценные бумаги покойный Николай Назарович Соковников покупал целыми пачками, соответственно, номера их шли один за другим. Если бы оказалось, что облигации, торгуемые Глейзерсами, также пронумерованы подряд, то это открытие увеличило бы вероятность того, что эти банкиры продают похищенные у Соковникова ценные бумаги.

Разумеется, просто так зайти с улицы и попросить банкиров показать содержимое своих железных шкафов было решительно невозможно. Поэтому Шумилов и Раухвельд решили устроить маленький спектакль, в котором Алексею отводилась роль бессловесного тупого лакея, а Марте Иоганновне – богатой самодурственной барыни, скандальной и не терпящей возражений.

Шумилов, как и положено слуге, с раскрытым солнечным зонтом в руке, выскочил из пролётки и подал госпоже Раухвельд руку. Она с царственной неспешностью спустилась на землю, оглядела крыльцо и дверь банковской конторы и повелительно буркнула: «Веди уж, что ли!» Они поднялись на крыльцо, Алексей покрутил ручку звонка.

Им открыл не то привратник, не то охранник – высокого роста кряжистый мужик хмурого вида в косоворотке, жилетке и сюртуке нараспашку. Свободная одежда не могла скрыть его широкой груди и мощных рук; одетый как купец, он тем не менее выглядел как молотобоец. При взгляде на визитёров его малоподвижное лицо не выразило никаких эмоций, он даже не поздоровался, просто отворил дверь и тупо воззрился перед собою.

– Мы в банк, – объяснил Шумилов. – Здесь таковой присутствует, или мы ошиблись?

Привратник стрельнул взглядом на массивную брошь с бриллиантами, которую Марта Иоганновна поцепила себе на грудь, оценил пальцы в перстнях, сжимавшие шитый жемчугом ридикюль, и как будто многое сразу понял.

– Проходите, пожалуйста, – густым басом ответил молотобоец и подался в сторону, освобождая проход.

Они двинулись было внутрь, но госпожа Раухвельд, досадливо поморщившись, бросила Шумилову:

– Петруша, зонтик закрой! Экий ты всё-таки пентюх, честное слово.

– Конечно, конечно, Генриетта Эммануиловна, – засуетился Алексей Иванович.

За порогом царило смешение запахов: тут пахло не то мышами, не то сыростью, не то плесневелой холстиной. В глаза бросалась дверь в конце коридора, вероятно, она вела в жилые комнаты, оттуда тянуло чесноком и чем-то жареным, доносились звуки, присущие обычному жилью: звяканье посуды, невнятный говор нескольких голосов, кто-то небрежно волочил по полу стул.

Госпожа Раухвельд остановилась и, не повернув головы в сторону привратника, раздражённо уронила:

– Ну и куда дальше?

– Пожалуйте в первую дверь налево, – кратко уронил обладатель выразительного баса.

Шумилов и Раухвельд прошли в большой зал несколько неопрятного вида – с потёртыми углами, серой от пыли лепниной по стенам и потолку, давно не мытыми оконными стёклами, с заметными следами мутных потёков. За всеми тремя окнами виднелись металлические решётки, вделанные в стены грубо, без оштукатуривания оконных откосов. Помещение представляло собой аналог кассового зала обычного банка, только сработанный погрубее, без тех изысков, что всегда присущи интерьерам учреждений, работающих с большими деньгам. Три письменных стола, за которыми должны были восседать клерки, делили зал как бы на две условных половины; установленные возле этих столов ширмы загораживали клиентов от людей, сидевших в очереди. Ширмы как бы обозначали конфиденциальность переговоров и расчётов, осуществлявшихся между клерками и клиентами, хотя конфиденциальность эта носила сугубо условный характер – сидевшие в очереди всё равно могли слышать те разговоры, что велись за столами.

В тот момент, когда в этом зале появились Раухвельд и Шумилов, из трёх столов клерк работал лишь за одним. Трое человек, расположившиеся в порядке живой очереди, сидели на жёстких венских стульях, выставленных вдоль стены напротив окон и терпеливо дожидались, когда их пригласят. Все трое выглядели довольно непрезентабельно: какой-то мальчишка-армянин в засаленном пиджаке с заплатами на локтях, пожилая насупленная дама в старом линялом чепчике, измождённый мужчина средних лет, по виду чиновник в лоснившимся мундире горного ведомства. Раухвельд, сообразно выбранной роли, уселась на крайний стул, демонстративно оглядела тех, кто был впереди неё и с нескрываемым вызовом в голосе обратилась к Шумилову:

– Что, так и будем сидеть?

– Сей момент, сей момент, – закивал Алексей Иванович, – что-нибудь сообразим.

Вернувшись обратно в коридор, он многозначительно обратился к привратнику:

– Любезный, баронесса, родная сестра российского посланника в Вене, а ныне товарища министра, интересуется пятипроцентными облигациями… Можно ли её как-то в кабинет препроводить, пригласить кого-то из вашего правления? Кто тут у вас старший? Нельзя же столь почтенное лицо в общей очереди держать!

Не прошло и минуты как Марту Иоганновну пригласили в отдельный кабинет, обставленный неожиданно приличным гарнитуром красного дерева. Принял её там молодой шустрый еврейчик с копной неподдающихся расчёске чёрных, как уголь, волос. Он услужливо выскочил из-за стола, любезно улыбаясь, подставил Раухвельд стул.

– Что-то вы слишком молоды, юноша… – скептически оглядев его с головы до ног, изрекла Марта Иоганновна. – Вы один из братьев Глейзерсов?

– Никак нет, моя фамилия Майор.

– Майер, значит, – Марта Иоганновна кивнула с таким видом, словно все тайны мира теперь-то стали ей безусловно понятны. – А годков-то вам сколько?

– Двадцать три уж…

– Впрочем, чего ж тут… – Раухвельд махнула рукой, словно бы прощая собеседника. – Молодость – это такой порок, который проходит неизбежно и всегда слишком быстро! А звать-то вас как?

– Леонид Соломонович…

– Лейба, значит. Знавала я годков двадцать тому назад Соломона Мейера из Вильно, он был преподавателем тамошнего хедера, часом, не ваш папаша?

– Н-нет, наша семья проживала в Варшаве.

– Ну да ладно, – Марта Иоганновна опять махнула рукой. – Садись, что ли!

Раухвельд произнесла это с таким видом, словно не она, а Лейба Мейер явился к ней в роли просителя и всё это время дожидался позволения сесть. Домохозяйка оказалась женщиной немалого сценического дара; Шумилов, наблюдая за нею, восхищался тем, сколь достоверный типаж она сейчас выкраивала мелкими, но весьма характеристическими чёрточками. Женщина-хозяйка, самодовольный тиран, человек, который везде чувствует себя дома – именно таковой она должна была предстать в глазах сотрудников банковской конторы братьев Глейзерсов.

Лейба Майер, обежав стол, уселся в своё кресло, а госпожа Раухвельд, повернувшись к Шумилову, многозначительно сказала:

– Смотри, Петруша, учись! Жиды – народ умный, к деньгам способный, расположенный учиться, в том числе коммерческим и бухгалтерским наукам. Кроме того, понимают они толк в обхождении. Говорил тебе Фотий, учись, учись – в свет выйдешь! Посмотри вот на господина Мейера: двадцать три года, а уже важный человек в банкирском доме, свой кабинет красного дерева… А ты? Шляпку подай, зонтик подержи… Стыдись, детинушка!

– Виноват, Генриетта Эммануиловна, но вы же знаете нашу семейственность, – блаженно улыбался Шумилов в ответ на её слова. От него не укрылось то, что слова госпожи Раухвельд пришлись весьма по душе молодому еврею. Что ж, для того они и произносились!

– Послушайте, любезный Лейба Соломонович, – переходя на «вы» в подтверждение своих похвал оборотилась Марта Иоганновна к Мейеру, – правильно ли мне сказали, что ваша контора торгует пятипроцентными казначейскими облигациями семьдесят пятого года? И будто бы по очень хорошей цене?

– У вас совершенно верные сведения. Дешевле, чем у нас, вы нигде в столице не найдёте.

– Мне надо купить некоторое количество, но не наобум, а именно те, которые я назову.

– Простите? – не понял Мейер.

– Для меня главная прибыль от облигаций не те пять процентов, что казна платит держателю, – взялась объяснить госпожа Раухвельд, – меня интересует выигрыш, выпадающий на отдельные облигации. Я играю по системе, как в казино, для этого покупаю облигации не наобум, а предумышленно, именно те номера, какие мне нужны.

– В самом деле? – с сомнением спросил Мейер, не вполне понимавший, как следует относиться к словам посетительницы.

– Номера облигаций пятизначные, это если не считать литер серии. Верно?

– Верно.

– Вот и скажите-ка мне, любезный Лейба Соломонович, есть ли у вас облигации, чей номер начинается с цифры четырнадцать?

– Да откуда ж я знаю, – растерялся молодой человек, – я же на нумера-то не смотрю.

– А вот вы сходите и посмотрите, – наставительно потребовала Раухвельд.

Мейер несколько секунд с подозрением смотрел на странную посетительницу, словно ожидая с её стороны какого-то подвоха, однако, затем встал и вышел из кабинета. Вернулся он довольно скоро, десяти секунд не прошло.

– Нет-с, таковых облигаций у нас нет, – объявил он с порога, – Наши облигации начинаются с числа пятьдесят четыре.

– Что, все начинаются с числа «пятьдесят четыре»?

– Да, именно все.

– Жаль, – сокрушённо вздохнула Раухвельд, – Я родилась четырнадцатого числа, и на облигацию, чей номер так начинается, я бы непременно получила бы выигрыш. Ну да ладно. А вот скажите-ка, любезный Лейба Соломонович, есть ли у вас облигации серии ГЭ или МК – это инициалы мои и моего родного брата, вы об нём могли слышать, он посланником был в Вене. Брат, как и я, скупает облигации по системе. Ежели узнает, что у вас торгуется нужная серия, то примчится непременно.

– Одну минуту, пожалуйста, подождите, я схожу посмотрю, – теперь, когда Мейеру объяснили смысл странных просьб, обращённых к нему, его недоверие как будто испарилось. Ну, чудит старуха, так что с того, глядишь, зато много купит!

Он опять ненадолго ушёл из кабинета, а вернувшись, развёл руки:

– У нас только одна серия – КФ…

– Ай-яй-яй, – запричитала Раухвельд, – Какая незадача! Плохая серия, молодой человек, помяните моё слово!

– Да чем же это она плоха?

– Это инициалы свояченицы – Каролины Фридриховны. Азартная, вздорная, играет много и всегда проигрывает. Хотите добрый совет, молодой человек? – доверительно спросила госпожа Раухвельд, понизив голос.

– Да уж, конечно, – Мейер насторожился и на всякий случай тоже понизил голос.

– Возьмите таблицу выигрышей по купонам прежних лет и внима-а-а-тельно изучите её…

– И что же?

– И вы увидите, что самые маленькие выигрыши из года в год, от купона к купону выпадают на серию КФ. Это несчастливое сочетание! – уверенно заявила госпожа Раухвельд.

Мейер удивлённо взглянул на неё:

– Да как такое может быть? Лотерея – это же голая математика, распределение выигрыша – чистой воды случайность. Один раз не повезло, а в другой – совсем даже наоборот!

– Ага, ага, – азартно закивала Рахвельд, – вот вы таблицы-то старые полистайте на досуге, а потом и говорите! Племя молодое, вам только над стариками смеяться, у виска пальцем крутить, а мы на этом деле собаку съели… Так-то!

Молодой еврейчик смотрел на свою собеседницу с плохо скрываемым скепсисом, подозревая, видимо, что та просто дурачится. Марта Иоганновна между тем продолжала рассуждать, словно бы разговаривая сама с собой:

– Но коли у вас все облигации серии КФ, то тогда я выберу, пожалуй… пожалуй, в подарок племяннику своему Борису… а крестили его как раз на Рождество… значит, облигацию, чтобы заканчивалась на двадцать четыре… а также облигацию, чтобы заканчивалась на пятьдесят четыре… ну и… даже и не знаю, какую ещё. Давайте такую, что заканчивается на три пятёрки.

Она с сомнением глянула на Шумилова. Тот моментально склонился к ней, демонстрируя почтительное внимание. Госпожа Раухвельд досадливо поморщилась, глядя на него.

– Экий ты, Петруша, всё-таки бесхребетный… ну чисто китайский болванчик! Я тебе вот молодого человека в пример ставлю, – Раухвельд поклоном головы указала на Мейера, – а ведь ты, поди, даже и не понимаешь меня.

– Понимаю, Генриетта Эммануиловна, каждое ваше слово понимаю и ловлю с наивозможнейшим вниманием, – заверил Шумилов домохозяйку.

– Ты, Петруша, болтун и подхалим, и больше ничего, – как о чём-то давно решенном сказала Раухвельд и повернулась к Мейеру. – Ну, что, молодой человек, несите облигации, что ли.

– Что же, всего три возьмёте? – на всякий случай уточнил Мейер.

– Серия у вас не та, голубчик, да и номера не те. Так что несите, какие я вам назвала.

– Давайте-ка сделаем так, – предложил вдруг Лейба Соломонович, видимо, ему очень не хотелось отпускать состоятельную женщину с такой маленькой покупкой, – я вам принесу все наши облигации, а вы на них посмотрите, подумаете и может, ещё какие пожелаете купить.

Он вышел из кабинета и очень скоро вернулся с толстой пачкой сине-зелёных казначейских облигаций. Число их определить на глаз представлялось задачей довольно затруднительной, прежде всего потому, что ценные бумаги печатались на толстой бумаге, гораздо более плотной, нежели обычная писчая. Толщина стопы лишь немногим не достигала двух вершков44
  * 2 вершка равны 8,9 см.– прим. А. Ракитина


[Закрыть] и весила она, должно быть, прилично – Лейба Соломонович держал её двумя руками с явным усилием. Плюхнув стопу на стол перед собою, он уселся в кресло и, обратившись к Раухвельд, поинтересовался:

– Так какие номера вы желали бы получить?

Госпожа Раухвельд повторила и как бы между делом осведомилась:

– А вообще-то какой номер последний?

Мейер посмотрел на самую нижнюю в стопке облигацию и ответил. Поскольку порядковый номер самой верхней облигации был как говорится перед глазами, то сосчитать общее количество ценных бумаг в пачке труда не составило. Шумилов тут же мысленно это и проделал: оказалось, что на руках у братьев Глейзерс находилось почти девять сотен облигаций. У Соковникова пропало более тысячи ценных бумаг, но поскольку братья-банкиры вели торговлю далеко не первый день, то разумно было предположить, что какая-то доля облигаций уже продана. Это открытие весьма приободрило Шумилова, укрепив его уверенность в том, что его розыски ведутся в верном направлении.

Марта Иоганновна Раухвельд между тем придирчиво осмотрела ценные бумаги, которые Мейер извлёк из пачки, изучила их на просвет, пощупала пальцами и, придя к выводу что товар подлинный, со вздохом полезла в ридикюль за деньгами.

Получив три казначейских облигации и прикупив под уговоры Лейбы Соломоновича еще одну, оканчивающуюся на «двадцать пять» («может, в честь сочельника повезет?»), она спрятала их в большой почтовый конверт, а его в свою очередь спрятала в сумочку. Со вздохами и причитаниями, выдержанными в том духе, что «облигации не те, и счастья в жизни нет!» госпожа Раухвельд покинула банковскую контору, сопровождаемая Шумиловым.