Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

Агафон Иванов сразу взял быка за рога, всё-таки доктор был уже пятнадцатым или шестнадцатым человеком, с кем приходилось разговаривать на протяжении этого длинного дня:

– Послушайте, доктор, отчего умер Николай Назарович? Скажем так, сомнения в естественной причине смерти могут иметь место?

– Никаких сомнений у меня по этому поводу нет, – без обиняков заявил врач. – Он страдал, выражаясь по-народному, от грудной жабы; говоря языком науки – это была сердечная недостаточность в малом круге кровообращения, шумы в сердце. Иногда этот недуг называют сердечной астмой, но я считаю такое название некорректным.

– Гм-гм… – сыщики переглянулись. Было видно, что описание доктора мало что сказало им по существу.

– Малоподвижный образ жизни, слабое сердце, – пояснил Гессе. – Излишества в питании на протяжении многих десятилетий… В последние годы Николай Назарович сделался аскетом в еде, но если перед тем человек тридцать лет в изобилии потреблял мясо, белый хлеб, специи, пил много спиртного – и разного спиртного! – то такие излишества не перечеркнёшь разом. Опять же, избыточный вес. Николай Назарович всегда был тучен, но в последние годы сделался прямо-таки толстяком: почти восемь пудов веса при росте два аршина десять вершков (8 пудов=128 кг.; 2 аршина 10 вершков=186 см. – прим. Ракитин)

– То есть смерть Николая Соковникова может быть признана естественной безо всяких оговорок, – подытожил Гаевский.

– Именно так. Я выписал разрешение на захоронение без малейших колебаний, – кивнул Гессе.

– Вы присутствовали при составлении приставом протокола осмотра личных вещей и помещений покойного?

– Да-с, присутствовал.

– Можете что-то сказать по существу возникших подозрений на кражу?

– Мне кажется подозрительным отсутствие наличных денег. Конечно, очень странно отсутствие процентных бумаг. Я от разных людей слышал, будто таковых покойный имел весьма много. Но признаюсь, сам я никогда от Николая Назаровича никаких разговоров на денежную тему не слышал.

– То есть ваше суждение на этот счёт основывается на чужих словах, – уточнил Иванов.

– Именно.

– Ну, хорошо, а что можете сказать о Селивёрстове?

– Знаю, что Николай Назарович ему не доверял. По крайней мере так было в последние месяцы его жизни. Я слышал, как он называл управляющего «шельмой» и «бессовестным нахалом», грозился уволить.

– А что послужило причиной для такой оценки?

– Подозревал в краже. Но деталей не знаю. Как-то не вникал я во всё это.

– Ещё что-нибудь можете сказать?

– Размышляя над поведением Селивёрстова в день смерти Соковникова, я склоняюсь к мысли, что он умышленно затянул вызов полиции. Сам приезд ко мне в больницу похож на… м-м… отвлекающий манёвр, понимаете? Вроде бы оповестил, да только что толку, когда у меня уже смена идёт, обход в разгаре. Не могу же я бросить больницу одномоментно, правда? Если бы он оповестил пораньше, хотя бы часом-двумя прежде, до заступления на смену, то я бы успел подмениться, а так… Гм, профанацией отдаёт! То, что я к трём пополудни всё же вырвался на дачу – это чистой воды случайность, – доктор примолк, задумавшись.

– Очень интересно, продолжайте, – напористо подстегнул его Иванов; получилось это у него не вполне вежливо, хотя и оправданно. – Тело при вас выносили?

– Конечно, при мне. Не очень почтительно с покойным обошлись: дворники уронили его головой в пол, ещё пошутили по этому поводу. А того прежде стояли подле кровати и курили при покойнике…

– Кто именно? – поспешил уточнить молчавший Гаевский.

– Всё тот же Селивёрстов и купец Локтев. После выноса тела они снова вернулись в спальню.

– Зачем это?

– Ну, вы же понимаете, – Гессе улыбнулся. – Этого они мне объяснять не стали!

– Что ж, доктор, спасибо, что согласились ответить на наши вопросы, – поблагодарил Гаевский.

Сыскные агенты оставили Гессе и вышли на террасу. Там они увидели Шумилова, как будто бы обрадовавшегося их появлению. Алексей щёлкнул пальцами. что должно было означать удовольствие от встречи, и подошёл к полицейским.

– Поймал себя на мысли, что забыл вам рассказать об одном примечательном эпизоде, – проговорил он.

– Что за эпизод? – осведомился Иванов.

– Однажды утром я сделался свидетелем тому, как Селивёрстов вывозил отсюда свои вещи. Управляющий поспешил рассказать мне, что он оставляет место, готовится съезжать. Селивёрстов об этом рассказывал, по-моему, встречным и поперечным, об этом узнали все, причём именно от него же самого.

– И что же? – не понял Агафон.

– Господин Шумилов хочет сказать, – пояснил Гаевский, уловивший мысль Алексея Ивановича, – что никакой нужды в этом у Селивёрстова не было. За язык его никто не тянул.

– О размолвке Николая Назаровича Соковникова со своим управляющим почти никто не знал. Селивёрстов мог спокойно продолжать исполнять свои обязанности при новом владельце, Василий Соковников вовсе не думал его прогонять, – принялся обстоятельно растолковывать Шумилов. – Человек, которому надо зарабатывать кусок хлеба, должен вести себя иначе: ему надлежит продемонстрировать заинтересованность в сохранении места. Но у Селивёрстова, очевидно, иные виды.

– Какие же? – снова спросил Иванов.

– А вот над этим следует поразмыслить как раз вам.

– Гм, загадками изволите говорить, Алексей Иванович, – Иванов переглянулся с Гаевским.

Слова Шумилова подтолкнули размышления сыщиков в немного неожиданном направлении.

– Владислав, если господин управляющий оставил свою комнату, почему бы нам её не осмотреть? – пробормотал Иванов.

– Я подумал о том же. – кивнул Гаевский. – Вряд ли мы отыщем что-то по-настоящему интересное, но… чем чёрт не шутит!

Сыщики удалились вглубь дома. Шумилов же остался на террасе, дожидаясь, пока не появятся Василий Соковников и доктор Гессе. Было очевидно, что первый обязательно выйдет проводить второго.

Так и получилось. Когда примерно через четверть часа Василий Александрович расстался с врачом, Шумилов обратился к нему с вопросом, которого молодой Соковников ожидал менее всего:

– Скажите мне, Василий, известно ли вам о том, что видный скопец Михаил Назарович Соковников, ваш дядя и старший брат Николая, оскоплен никогда не был?

– Первый раз слышу, – признался купец. – Я пребывал в твёрдой уверенности, что Михаил кастрировал Николая, так сказать, по своему образу и подобию.

– И тем не менее мне сказали, что Михаил кастрации не подвергался. Никаких семейных преданий на сей счёт не сохранилось?

– Нет, никогда ничего подобного не слыхал. Может, какая-то ошибка? Может, сказавший вам, сам толком не знает?

– Надо бы уточнить, – Шумилов задумался. – Меня вот что смущает: как Николай Назарович сумел вырваться от скопцов, да притом ещё с их деньгами? Это люди хваткие, опасные… шутка ли, такие миллионы из рук выпустить! Но перед ним они почему-то спасовали. Николай Назарович был ведь тогда совсем молод… Сколько ему было, когда умер Михаил?

– Михаил умер в тюрьме на Шпалерной в 1834 году. Николаю, стало быть, шёл пятнадцатый год, – сосчитал Василий.

– Вот видите! Мальчишка. А против такой силы пошёл! И ведь выстоял. Даже если считать, что до наступления совершеннолетия он не имел права в полной мере распоряжаться наследством, всё равно… что-то в этой истории есть для меня непонятное.

– Может, опекун помог? – предположил Василий.

– Может… А кто являлся опекуном?

– Не могу сказать. Честное слово, не знаю. Может, матушке написать, глядишь, вспомнит?

– Ну-у, вот ещё, – Шумилов махнул рукой. – Все события той поры проходили в Петербурге, а мы сейчас начнём письма куда-то писать. Нет, справки надо здесь подымать. Хорошо, зайдём с другой стороны. Вы, Василий, слышали когда-либо из уст Николая Назаровича рассказ о доме на Знаменской улице?

– Ну.., – Соковников задумался и надолго замолчал. – Там был большой особняк и Николай Назарович его продал…

– Продал или отдал? – поспешил уточнить Алексей Иванович.

– Почему вы так спрашиваете? – насторожился Василий. – У вас есть какие-то основания считать, будто Николай Назарович мог просто так отдать огромное здание, почитай, в сердце столицы?

– Я узнал… так, буквально краем уха услышал… что это было непростое здание. Это был дворец скопческой империи. Там был трон Кондратия Селиванова, тронный зал… Для скопцов это было святое место. Не удивлюсь, если узнаю, что они ходят туда на поклон, как православные паломники ходят на поклон в Печоры или в Святую Землю…

Василий Соковников остолбенело уставился в лицо Шумилова, словно бы ожидая, что тот сейчас же рассмеётся и скажет, будто пошутил. Шумилов не смеялся. Василий смотрел на него крайне озадаченно. Наконец, выдавил из себя:

– Ничего подобного не слышал. Впервые узнаю об этом от вас. Но, принимая во внимание прошлое Николая Назаровича, я думаю, что… сие могло иметь место.

– Хорошо, Василий, давайте сделаем так… – Шумилов примолк на секунду, проверяя, насколько внимательно слушает его собеседник, – вам достались в большом количестве приходно-расходные книги Николая Соковникова прошлых лет. Не поленитесь, пролистайте их самым внимательным образом и посмотрите… посмотрите, кому и за какую сумму ваш дядя отдал дом на Знаменской.

– Да-да, я вас понял, – закивал Василий.

– Вопрос не в сумме как таковой, хотя и она немаловажна. Речь сейчас идёт о другом: передача дома могла сопровождаться какими-то записями личного характера: «шельмец», «подлец», «тварь», «падаль», «сожрал – не подавился», «выплюнул – отдал»… Понимаете? Русский язык, как известно, велик, могуч, трепетен и всё терпит. – Шумилов щёлкнул пальцами, стараясь объяснить свою мысль и именно сейчас не находя нужных слов. – Я хочу понять, как складывались отношения вашего дяди со скопцами в самом начале его жизни. Он от них откупился или всё же как-то поборол? Это очень может помочь вам, понимаете, Василий?

– А может, это совсем даже и неважно? Ну, в самом деле, какое сейчас имеет значение, что там творилось с Николаем Назаровичем сорок шесть лет назад? Сам-то Николай Назарович уже умер!

– Может быть, это и так. Да только его опыт, может вам, Василий, ценную службу сослужить. Не спешите забывать прошлое. Я неоднократно убеждался в том, что события, связанные с большими деньгами, всегда отбрасывают длинные тени.

6

Утром следующего дня сыскные агенты Агафон Иванов и Владислав Гаевский начали свой рабочий день с краткого доклада начальнику Сыскной полиции действительному статскому советнику Ивану Дмитриевичу Путилину. С их слов выходило, что преступление на даче покойного купца Николая Назаровича Соковникова действительно было совершено.

– Получается, что известный всей столице богач денег в доме не держал, что смешно и прямо абсурдно, – подвёл итог докладу Иванов. – Кроме того, нам так никто и не смог показать весьма ценный образ Святого Николая Угодника, прямо названный в завещании покойного. Его просто-напросто нет в доме. Посему мы просили бы вашей санкции, Иван Дмитриевич, на оформление обыскного ордера, дабы покопаться в квартире Селивёрстова.

– Я понял ваши подозрения в адрес этого человека, – кивнул начальник полиции, – но не следует переоценивать их важность. Вполне возможно, что его «подставили», а он по своему недомыслию «подставился». Понимаете, что я хочу сказать? Там целый ряд лиц должен вас заинтересовать: и купец Локтев, и лакей, и плотник, заделывавший окна. Все они заходили в спальню и пребывали там неопределённо долго. Не один только Селивёрстов «засветился». Далее: что это за список у тебя в руках, Агафон?

Путилин кивнул на несколько листов бумаги, с которыми Иванов зашёл к нему в кабинет.

– Тут у меня несколько списков, ваше высокопревосходительство. Первый – это список друзей покойного. Так сказать, его ближний круг. Те, кто попал в завещание и кто не попал, – пояснил Агафон.

– Покажи-ка, – Путилин взял бумаги и принялся их читать, по ходу задавая вопросы. – Кто такая Епифанова? Никодим – это какого монастыря игумен? Купец Куликов – это который из трёх?

Агафон и Владислав в два голоса принялись объяснять начальнику кто есть кто в списке. Путилин вроде бы остался доволен и, пробормотав что-то вроде: «явных бандитов тут нет», на секунду задумался. Агафон между тем продолжал:

– Второй список – это люди, побывавшие в услужении у Николая Назаровича Соковникова в течение последнего года. Мы узнали, что скопец служителей своих притеснял, мог обидеть незаслуженно, и вообще скор был на расправу. Так что мы взяли у управляющего список людей, бывших в прислуге у покойника, так, на всякий случай, вдруг фамилия какая знакомая мелькнёт…

– Ну-ну, – закивал Путилин, – И как, фамилия мелькнула?

Он принял из рук сыскного агента ещё пару листов, принялся их читать.

– …Васька Чебышев, – негромко уронил Агафон и примолк, давая возможность Путилину самому сообразить, что же эта фамилия может значить.

– Васька Чебышев? – задумчиво повторил начальник Сыскной полиции. – Уж не тот ли?

– Он самый, Иван Дмитриевич, – кивнул Агафон.

– Только я его что-то в этом списке не вижу.

– А его в этом списке и нет. Этот список составлен управляющим, и господин Селиверстов то ли забыл Ваську включить в него, то ли почему-то не захотел… Зато Васька Чебышев присутствует в другом списке, в том, который подготовил по нашей просьбе пристав, – с э тими словами Агафон подал Путилину последние листки, которые до того держал в руках. – Мы попросили пристава дать нам список работников покойного Соковникова, чьи паспорта регистрировались Лесной частью на протяжении последнего года.

– Вот там-то Чебышев и всплыл, – добавил Гаевский.

– Ага, вот оно что, – усмехнулся Путилин, – Слукавил, выходит, господин управляющий…

– Ну, вроде как, – с усмешкой переглянулись сыщики.

Василий Иванович Чебышев был не то чтобы легендой уголовного мира Санкт-Петербурга, но преступником, безусловно, ловким и умным, тонко чувствующим полицейскую игру. Менее года назад он проходил по большому делу, связанному с разоблачением банды извозчиков-грабителей, промышлявших заблаговременно подстроенными нападениями на пассажиров. Такой вид преступного промысла в девятнадцатом столетии получил довольно широкое распространение в столице и шумные разоблачения буйных возниц не являлись чем-то исключительным. Сыскная полиция пребывала в твёрдой уверенности, что двадцатишестилетний Чебышев, член большой нижегородской артели извозчиков, являлся одним из вождей довольно крупной банды грабителей. Однако Василий неожиданно ловко вывернулся из рук правосудия; никто из подельников на него не показал, никаких улик или изобличающих его свидетельств сыщикам получить так и не удалось. Единственное, что Чебышеву было инкриминировано – использование в качестве тягла не принадлежавшей ему кобылы, но примечательным оказалось то, что даже законный владелец лошади о краже не заявил и иск подозреваемому вчинить отказался. Василий Иванович, отсидевший в тюремном замке одиннадцать месяцев, с честью прошёл через допросы, очные ставки и суд и в конечном итоге по вердикту жюри присяжных оказался оправдан, хотя и «оставлен в подозрении».

Теперь вот получалось, что этот хитрый, умный и по-своему очень обаятельный – несмотря на мрачную преступную специализацию – человек появлялся в окружении покойного Николая Назаровича Соковникова.

– Когда и кем Чебышев работал у нашего миллионщика? – уточнил Путилин.

– Паспорт был прописан двадцать пятого апреля сего года, а выписан – девятнадцатого мая, – ответил Иванов. – Считалось, что Чебышев устроен при конюшне.

– Гм, рассчитан, стало быть, за три месяца до смерти. А управляющий постарался от вас сей факт скрыть.

– Именно так, ваше высокоблагородие!

– Надеюсь, господину Селивёрстову вы не сказали о том, что его маленькое лукавство раскрыто…

– Никак нет, ваше высокоблагородие, мы ж не первый день в сыске, – заверил начальника Агафон Иванов.

– Вот и хорошо, пусть пока остаётся в счастливом неведении. А мы покамест поглядим, куда можно будет во всей этой истории Василия Чебышева определить.

Путилин задумался на миг, потом подытожил:

– Вот что, орлы, давайте так: обыскной ордер я вам обеспечу; вы покамест время не теряйте, сбегайте, познакомьтесь с публикой из этого списка. С кого начнётё – выбирать вам.

– Полагаю, ваше высокоблагородие, начинать надо с биржевого маклера Бесценного, он лучше других мог быть осведомлён о денежных делах Соковникова, ну и, скажем, с купца Куликова. Последний был вроде бы хорошим другом покойного миллионщика, – поспешил ответить Иванов. – Чебышев, ежели он в столице, никуда от нас не денется. Сначала надо внести ясность в вопрос о том, какими деньгами располагал Соковников накануне смерти…

– Что ж, логично, возражений нет, – подытожил Путилин. – Действуйте. Часам к двум-трём пополудни подтягивайтесь сюда, думаю, ордер будет уже вас ждать, – с этим словами Путилин отпустил подчинённых.

Спускаясь по лестнице, сыскные агенты быстро распределили объекты работы; решили, что на Фондовую биржу отправится Иванов, а к купцу – Гаевский. С тем и разбежались: день обещал оказаться богатым на события, потому мешкать никак было нельзя.

В это же самое время Алексей Иванович Шумилов занимался делом, на первый взгляд связанным с исчезновением ценностей Николая Назаровича Соковникова весьма мало. С визитной карточкой молодого писателя Гаршина и его рекомендательным письмом он отправился на розыск Михаила Андреевича Сулины, работавшего в архиве Святейшего Синода.

Розыск неизвестного ему чиновника Шумилов решил начать по месту работу, благо день был рабочий, и ехать на квартиру Сулины большого смысла не имело. Величественное здание в самом начале Английской набережной Алексей знал великолепно, однако, по дороге туда случился инцидент, послуживший толчком для размышлений Шумилова в совершенно неожиданном направлении.

Сидя в открытой пролётке извозчика, выворачивавшего с Литейного на Невский проспект, Алексей увидел своего хорошего знакомого, можно даже сказать коллегу, как и он сам, работавшего в «Обществе взаимного поземельного кредита». Это был провинциал, попавший в столичную контору «Общества» по большой протекции и потому чрезвычайно дороживший местом. Звали его Владимир Никифорович Загайнов. Доброжелательный и общительный молодой человек, одногодка Шумилову, он вызывал к себе всеобщую приязнь, а незначительность занимаемой им должности избавляла Владимира от неприятной необходимости участвовать в какой-либо групповой борьбе, каковую почти всегда можно наблюдать в организациях, занятых разделом больших денег. Другими словами, Загайнова пока что все любили, и за два года жизни в столице он врагов нажить покуда не успел.

Встретившись глазами с Шумиловым, Владимир, стоявший на тротуаре подле афишной тумбы, принялся отчаянно жестикулировать, призывая остановиться. Алексей, решивший, что коллега хочет к нему подсесть, дабы вместе доехать к месту работы, обратился к вознице:

– Братец, прими-ка к панели, подсадим молодого человека.

Загайнов действительно живо запрыгнул в пролётку, на сиденье подле Шумилова, но огорошил того неожиданной фразой:

– На работу сегодня можно не являться, Алексей Иванович!

– Я вообще-то еду вовсе не на работу, – пояснил Шумилов. – У меня отпуск испрошен. Но подвезти вас могу, ежели по пути. Вам куда надо?

– До Мойки, угловое здание, где «Эльдорадо».

– Значит, по пути. Так что же случилось с нашим драгоценным «Обществом»?

– Вы не поверите, с самого утра ревизуют кассу и деньгохранилище. Соответственно, остановлены все операции! Господин Герсфельд лично утром сошёл в наш подвал и принял участие в ревизии.

Герсфельд являлся председателем Правления «Общества взаимного поземельного кредита», понятно, что для Загайнова это была персона прямо-таки недосягаемой величины.

– Гм, ничего удивительного, таков порядок, – ответил Шумилов, – ревизия проводится под личным контролем кого-то из членов Правления «Общества». Наш уважаемый Председатель не счёл возможным передоверить эту важную миссию. А что за причина, почему это вдруг в рабочий день принялись за ревизию? Обычно же это делают в выходные дни, чтобы не останавливать платежи? Тем более, что план приёма-выдачи денег расписывают чуть ли не на месяц вперёд…

– То-то и оно, Алексей Иванович, – Загайнов даже руки потёр от возбуждения. – То-то и оно! Говорят… – голос рассказчика понизился до тревожного шёпота, – говорят, что повторяется «дело Юханцева»… Так-то! Только тс-с-с… – и Загайнов приложил указательный палец к губам.

Всего пару лет назад кассир «Общества взаимного поземельного кредита» Константин Юханцев сделал прямо-таки скандальное признание о произведённых им на протяжении нескольких лет хищениях ценных бумаг, хранившихся в деньгохранилище «Общества» в качестве уставного капитала. Сумма украденных им денег потрясала воображение: он похитил и растратил за четыре с небольшим года более двух миллионов рублей. Юханцев, поначалу работавший вполне честно, как только убедился в формальности проводимых ревизий, принялся воровать казначейские облигации, десятки тысяч которых хранились в запечатанных пачках на полках деньгохранилища. Вытащив из пачки несколько облигаций, он запечатывал её своими печатями и откладывал в сторону, дабы спустя некоторое время восполнить недостачу. Поначалу он старался поддерживать баланс, то есть возвращал облигации ко времени окончания купонного периода, дабы должным образом приходовать купонный доход. Но поскольку на протяжении ряда лет никто из ревизиров не обращал внимание на то, что пачки с облигациями опечатаны вовсе не теми печатями, какими следовало, и никто никогда не проверял точность приходования дохода по купонам, он осмелел до такой степени, что принялся, как впоследствии сам признался, «воровать без возврата»!

«Дело Юханцева» получило необыкновенную огласку не только из-за невообразимой величины украденного, но и потому также, что в нём очень выпукло проявились нравы, уже укоренившиеся в среде столичного дворянства. Чтобы устроиться кассиром в крупное финансовое учреждение, Юханцев бросил офицерскую службу в гвардии, в Семёновском полку. В «Обществе взаимного поземельного кредита» систематически нарушались элементарные правила финансового контроля, и благородные дворяне, заседавшие в Правлении – сплошь князья да бароны – высокомерно закрывали на это глаза. Когда почти за год до обнаружения хищений члены столичного банкирского сообщества встревожились из-за появления в городе большого числа дорогостоящих ценных бумаг из неизвестного источника и предупредили Правление «Общества» о возможных хищениях, это предупреждение было проигнорировано благородными дворянами с присущим им врождённым высокомерием.

Что ж, «дело Юханцева» и тот общероссийский позор, на который оно обрекло «Общество взаимного поземельного кредита», многому научило обладателей голубой крови, прежде всего – вниманию и требовательной взыскательности в финансовых делах. Кстати, оно имело и ещё одно следствие, немаловажное лично для Шумилова: именно благодаря значительным кадровым перестановкам, последовавшим после ареста Юханцева, Алексей Иванович сделался штатным сотрудником «Общества».

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, – заинтересовавшись, попросил Шумилов. – При чём тут «дело Юханцева»?

– Как говорят старожилы, сейчас всё начинается в точности как тогда, – продолжая интригующе шептать, принялся объяснять Загайнов. – Некая знающая сорока принесла на хвосте весть, будто в городе появились казначейские облигации с пятипроцентным купоном… – рассказчик понизил голос. – Во множестве… – голос ещё понизился и стал еле различим. – По ценам ниже общегородских котировок.

Загайнов умолк, предоставляя Шумилову возможность сделать нужное умозаключение самостоятельно.

– То есть в городе идёт торговля казначейскими облигациями по заниженным ценам и никто не знает, откуда эти облигации берутся, – механически пробормотал Шумилов.

– Именно-с, Алексей Иванович.

– Так надо же брать, Владимир Никифорович! Облигации брать надо! – шутливо воскликнул Алексей. – Коли деньги сами идут в руки.

– Надо, – кивнул Загайнов. – Да только где взять свободные деньги? У вас лежат дома на антресолях пара-тройка лишних тысчонок?

– Э-эх, – вздохнул Шумилов, – Откуда же им взяться на антресолях-то, этим тысчонкам?

Молодые люди на минутку умолкли.

– А откуда идёт вброс? – поинтересовался Шумилов. – Сорока об этом ничего на хвосте не принесла?

– Никаких точных названий произнесено не было… – важно прошептал Загайнов. – Ни имён, ни фамилий… Я так понимаю, есть боязнь сделать рекламу торговцу, сработать ему на руку, так сказать. Но одно могу утверждать точно: торгует какая-то совершенно незначительная контора. Именно это и насторожило наших руководителей.

– А о каких облигациях идёт речь? Рублёвых или в фунтах-стерлингах?

– Номиналом в сто фунтов-стерлингов с пятипроцентным годовым купоном, – пояснил Загайнов. – О тех самых, с которыми так любил «работать» Юханцев. Я же говорю, ситуация в точности повторяется: где-то совершена кража большого числа облигаций, вор сдал их с большим дисконтом в банкирскую контору, какому-нибудь аморальному еврею или немцу, а контора теперь принялась приторговывать ворованным…

– Для того, чтобы появление ворованных облигаций стало заметным явлением на столичном рынке, их должно быть очень много, – задумчиво пробормотал Шумилов. – Ни десять штук, ни двадцать, ни сотня даже, а много больше…

– Разумеется, – согласился его собеседник. – Речь должна идти о миллионных суммах. А где можно украсть миллион-другой? таких мест не так много… Потому-то у нас и затеяли внеочередную ревизию прямо посреди рабочей недели.

Шумилов доехал вместе со своим коллегой до клуба «Эльдорадо», попрощался с ним и продолжил движение далее – к зданию Правительствующего Сената и Святейшего Синода. В этой колоссальной по размеру постройке – хотя и невысокой, но очень большой по площади – размещалось несколько крупнейших государственных архивов, накопленных в столице ещё с петровских времён. Хотя Гаршин и утверждал, что Сулина служит в архиве Святейшего Синода, данное указание могло оказаться не вполне точным, поскольку в монументальном строении Карла Росси помещались помимо синодального архива также архивы обер-прокурора Синода и сенатский. В каждом из этих трёх мест могли храниться материалы дел по расследованию скопческой ереси.

Алексей ожидал, что поиск нужного ему человека может затянуться, но оказалось, что задача, которую он перед собою ставил, на удивление проста: Михаила Андреевича Сулину здесь знали все. Когда после четверти часа блужданий по недрам синодального крыла здания Шумилов всё же отыскал крохотную каморку «хранителя фонда», то причина этой известности сразу стала понятной. Михаил Андреевич оказался очень пожилым дедком – далеко за семьдесят лет, видимо, это был самый великовозрастный работник Святейшего Синода. Ни на какой другой службе, кроме архивной, такого работника терпеть бы не стали, но тут, в недрах колоссальнейшего хранилища всех и всяческих сведений о деятельности религиозных организаций в Российской Империи он был на своём месте и оставался при этом совершенно незаменимым.

Маленький, щупленький, горбатенький Михаил Андреевич пока сидел за столом, казался ветхим и жалким, но стоило ему выскочить навстречу гостю, как сразу же стало ясно, что это проворный и очень шустрый старик, сохранивший прямо-таки юношескую остроту мышления и память. Едва только Шумилов представился и подал записку от Гаршина, «хранитель фонда» засуетился, подставил гостю стул, сбегал за кипятком куда-то за ширмочку, в общем, развил неожиданную для человека его лет бурную деятельность.

Шумилову пришлось откушать со стариком чаю с баранками и ответить на многочисленные вопросы как о своём собственном здоровье, так и о самочувствии «дражайшего Всеволода Михайловича»; Алексей не сразу даже сообразил, что в последнем случае речь зашла о Гаршине. Шумилов опасался столкнуться с настороженностью и недоверием, однако, ничего подобного в поведении старика не проявилось. Трудно сказать, что послужило тому причиной – то ли его прямодушный характер, то ли рекомендация Гаршина, о котором Михаил Андреевич несколько раз отозвался с величайшим почтением.

Узнав, какого рода интерес привёл к нему Шумилова, хранитель фонда чрезвычайно воодушевился.

– Скопцы и «бегуны» – два величайших зла России, – убеждённо заявил он. – Об этом необходимо знать и помнить всем.

– Михаил Андреевич, мне в силу ряда причин надо бы как можно больше узнать о Михаиле и Николае Соковниковых, – не стал ходить кругами Шумилов. – Вам что-то говорят эти имена?

– Эти имена мне говорят очень многое. А что конкретно вас интересует?

– Да всё. Ну, скажем, почему старший брат кастрировал младшего, а сам при этом остался неоскоплённым? Я знаю, что во второй половине нашего века «кормчие» скопческих «кораблей» взяли моду не заниматься самокастрацией, другими словами их обычай стал допускать такое отступление от правил. Но для времён Александра Первого это нонсенс какой-то!

– Отчего же нонсенс? – пожал плечами Сулина. – Не совсем так. Чтобы понять эту кухню, надо пойти с самого начала. Началась вся эта скопческая истерика в 1772 году в Орловской губернии. Причиной послужило событие весьма нетривиальное: жена некоего крестьянина Трифона Емельянова, если не ошибаюсь, заявила священнику, будто её мужа взяли в рекруты незаконно, он-де, узнал тайну новой секты, но вступить в неё отказался. Вот сектанты с ним и разделались, в армию, значит, отправили. Священник сообщил об этом заявлении в Синод, возникло расследование, которое подтвердило справедливость утверждений женщины. Практически всех сектантов тогда арестовали, и оказалось, что общее число оскоплённых составило тридцать два человека. Все акты членовредительства совершали два человека – некие Андрей Блохин и Кондратий Трифонов. Блохин, который являлся создателем нового вероучения, попал в каторгу и там сгинул. Сгинули в Нерчинске и его ближайшие ученики – некие Никулин и Сидоров. Вся эта зараза – скопчество то есть – скорее всего закончилась бы вместе с их смертью, да только случилось так, что Кондратий Трифонов ареста избёг.

– Подался в бега?

– Вот именно. И бегал он около трёх лет, вплоть до весны 1775 года. Менял всё время имена и фамилии, побывал Трифоновым, Трофимовым, Никифоровым, назывался то Андрияном, то Андреем, то Иваном. Надо сказать, что Кондратий Трифонов при живом Блохине был чем-то вроде ката, палача, мастером заплечных дел, другими словами человеком безо всякой самостоятельной идеи. А вот как Блохин исчез с горизонта, тут-то, значит, у Кондратия собственный голос прорезался. Принялся он проповедовать скопческую идею самостоятельно. Делал это довольно бестолково: в 1775 году насильно оскопил двух мальчишек, их родственники помогли его выследить, и загремел Кондратий в каторгу. 15 сентября 1775 года его били кнутом и сослали в Иркутскую губернию. Должен был там помереть, да только не помер.