Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

Товарищ прокурора следственной части Отлогин Иван Андреевич, видимо, изрядно намучившись от многочасового сидения на жёстком стуле в допросной камере, переваливался то на один бок, то на другой, не находя себе места. Он бы уже уехал со службы, но неожиданно скорое возвращение Иванова, рассказавшего притом о сознании Селивёрстова, задержало следователя на рабочем месте.

– Я от слов своих не отказываюсь и прошу отразить в ваших документах, что заявление делаю добровольно, безо всякого нажима, – начал было Селивёрстов, но Отлогин его сразу же прервал:

– Как вы можете видеть, настоящая беседа протекает без секретаря и без ведения протокола. Она имеет характер произвольного обсуждения вопросов, представляющихся следствию требующими прояснения. Это не допрос. Это именно беседа, по результатам которой я приму решение о том, каков же будет ваш статус в дальнейшем. Посему, Яков Данилович, прошу вас быть максимально точным в формулировках. Теперь продолжайте.

– Икона по завещанию должна была после смерти Николая Назаровича отойти Валаамскому монастырю. И вот Николай Назарович призвал меня к себе и велел отдать её в переделку. Говорит, какая разница монахам, какой там оклад! Их не должно волновать бриллианты ли в окладе или простые стекляшки. Короче, распорядился драгоценные камни вынуть из гнёзд и на их место стразы вставить. Он ведь по большому счёту монахов не любил. Авторитет церкви признавал, а монахов не любил. Поступок этот явился своего рода… как бы сказать получше? шуткой или иронией по отношению к монахам, понимаете?

– Честно скажу, шутку с заменой бриллиантов стразами «Уложение о наказаниях» квалифицирует как мошенничество, – мрачно отозвался товарищ прокурора. – Ну да о юридической квалификации мы поговорим чуть позже. Что же произошло далее?

– Я волю хозяина в точности исполнил. Икона сейчас у ювелира в работе. Знаете, на Большой Морской, в доме тридцать девять живёт, Берхман? Он там мастерскую и салон держит.

– Икона там? – уточнил следователь.

– Именно там.

Иван Андреевич тут же вытащил из своего портфеля бланк с угловой печатью прокуратуры Санкт-Петербургского окружного суда и принялся его заполнять. Насколько мог видеть Агафон Иванов, притулившийся на скамье у стены, следователь оформлял постановление об изъятии иконы и приобщении её к делу в качестве улики.

– Что же вы её не выдали при первом обыске? – спросил следователь, оторвавшись на миг от своего занятия. – Вам зачитывали обыскной ордер? Там ведь русским языком было указано, что именно у вас ищут! Черным по белому написано: «Предлагается добровольно выдать нижепоименованные вещи», среди которых значилась и эта икона.

– Не сомневайтесь, икона была бы возвращена на место. Последнюю волю Николая Назаровича я бы исполнил безоговорочно.

– В самом деле? Вы, никак, предлагаете мне поверить вам на слово? Ну, хорошо, а где сейчас находятся бриллианты? Они ведь уже извлечены из оклада, правильно я понимаю?

– Бриллианты… – Селивёрстов запнулся. – Я их уже продал… одному знакомому.

И, словно спохватившись, поспешил добавить:

– Потому как Николай Назарович велел их в деньги обратить. Говорит, деньги – они всякому человеку службу сослужить могут, на доброе дело пойти. А деньги я собирался как раз на днях отвезти Василию Александровичу, то бишь племяннику хозяина, так сказать, вернуть.

– Гм, интересно вас слушать, Яков Данилович, вы вроде бы взрослый человек, а всё у вас как-то по-детски звучит: «собирался, не успел», «Николай Назарович сам приказал»… – это всё пока одни слова! Николай Назарович уже никак ваши слова подтвердить не сможет… А то, что вы что-то там «собирались»… – так это к делу не пристегнешь. Вы уверяете меня, что «так» собирались поступить, а я подозреваю, что «эдак» – и кто же из нас прав? Пока же я усматриваю в ваших действиях факт присвоения имущества покойника. Что-нибудь можете возразить мне по существу?

– Вы на меня наговариваете!

– В самом деле? Хорошо, а есть ли у вас свидетели факта передачи вам покойным ценностей и денег?

Селиванов отрицательно качнул головой; на следователя он смотрел затравленно и недружелюбно.

– Вот видите, свидетелей нет, – продолжил Отлогин. – А кому продали бриллианты?

– А на что вам знать?

– А давайте, Яков Данилович, я не буду вам сие объяснять. Объяснения здесь даёте вы!

– Извините…

– Так я жду от вас фамилию покупателя, – напомнил следователь.

– Тетерин Дмитрий Апполинарьевич.

– А кто он такой? Купец или как? Знакомец ваш или…

– Дмитрий Апполинарьевич компаньон купца Яковлева.

– Которого Яковлева? Их несколько…

– Прокла Кузьмича.

– А-а, – следователь понимающе кивнул. – Это скопец который.

– Про то не знаю. Мне Яковлев не друг, я всё больше с Дмитрием Апполинарьевичем якшаюсь.

Отлогин обменялся с Ивановым быстрыми взглядами. Прокл Яковлев уже упоминался в этом деле, именно этот купец пристраивал Василия Чебышева на конюшню Николая Соковникова. Но начинать об этом разговор пока что не следовало, и потому следователь переключился на другую тему:

– А куда вы дели две последние приходно-раходные книги, которые хозяин в бюро обычно держал и которые полиции так и не удалось обнаружить во время составления описи?

– Так, а что ж я-то?… что вы-то на меня всё думаете?… я-то почему под вопросом?… – невпопад забормотал Селивёрстов. – Почему вы меня спрашиваете? Я не имею к этому никакого отношения!

– В самом деле? – Отлогин приподнял бровь и с сомнением посмотрел в глаза Селивёрстову. – Придётся вам, Яков Данилович, переселиться в арестный дом.

Селивёрстов прямо-таки взвился при словах «арестный дом», замахал руками, возвысил голос:

– Это почему в арестный дом? Вот вы все меня терзаете – и вы, и господин сыщик! – а лучше бы присмотрелись к доктору. Он хитрый жук: сам лютеранин, а детей своих по православному обряду решил окрестить и думаете просто так? С корыстью! Одну только цель преследовал – пригласить в крестные отцы Николая Назаровича. Вот вам умысел, вот желание втереться в доверие к хозяину, подобраться к его миллионам…

Чем более Селивёрстов горячился, тем громче делался его голос, а в глазах разгорался недобрый огонёк. Однако его пафосное негодование неожиданно перебил Агафон Иванов, молчавший на протяжении всей этой беседы:

– А скажите-ка, любезный Яков Данилыч, почему это по обнаружении хозяина мёртвым вы приказали домочадцам полицию не звать? И при том сами за полицией не отправились?

– Что-о-о? – Селивёрстов вытаращил глаза и, внезапно осёкшись, словно наткнулся на невидимую стену, заговорил вдруг очень медленно, тщательно подбирая слова. – Как это «не велел?», напротив, очень даже велел! Я же приказал, чтоб немедля дворника послали в околоток. А сам уехал, потому как встреча у меня была назначена с господином Локтевым. Он наш деловой партнер, на наши склады лён поставляет.

Слово «наши» в устах бывшего управляющего прозвучало очень солидно, с оттенком самодовольства.

– В самом деле? – иронично переспросил Иванов.

– В самом деле!

– Так что там про учётные книги? – вмешался в разговор следователь, не давая увильнуть разговору в сторону. – Куда они делись?

– Да я-то почём знаю? – он опустил голову и обхватил её руками. – Почему с меня-то спрос?

– Потому что вы управляющий! – веско ответил Отлогин и замолчал, предоставляя Селивёрстову возможность сказать что-либо в свою защиту.

Тот, однако, с ответом не спешил. Тогда воцарившееся молчание прервал Иванов:

– А куда облигации подевались? Их, почитай, на миллион с лишним у Соковникова было. Может, мы их в вашей ячейке в банке обнаружим, а-а, Яков Данилович? И тогда вы приметесь рассказывать нам, будто сам Соковников их вам же и вручил за пару дней до смерти…

– Про облигации ничего не знаю, хватит меня путать! – отрезал Селивёрстов. – Их у меня отродясь не было. Барин свои прятал в сундуке, ключ всегда при себе держал, даже в бане.

– Так куда ж они делись?

– Откуда мне знать? Николай Назарович вполне мог их продать, никому не сказавши. Он под конец странный стал совсем, ко всем цеплялся и никому не доверял. Даже сахар на ключ запирал.

– Мда-а-а, Яков Данилович, – вздохнул следователь, – вижу я, что не получается у нас с вами доверительного разговора. Того вы не знаете, сего не признаёте… И книги, о которых вы должны знать лучше всех, сами собой исчезают, и деньги-то сам Соковников вам спешит вручить, и икону-то опять-таки сам хозяин спешит вам отдать как раз перед смертью… И облигаций целый мешок испаряется из закрытого сундука, хотя ключ покойного благополучно обнаружен на его шее. И всё это, заметьте, на фоне того, что вы один после смерти по спальне хозяина разгуливали туда-сюда. Слушаю вас, а самому хочется крикнуть, как на провальной премьере в театре: не верю! Ни единому вашему слову не верю! За младенцев нас тут держите, да? Ну, да ничего, может, посидите чуток на нарах, покормите блох, погоняете ложкой пустую баланду по плошке, так, может, по другому заговорите.

Дальнейшее явилось делом полицейской техники. После помещения Селивёрстова в арестный дом, следствие сделало то, что должно было сделать в свете последних открытий: ячейка N 37 в хранилище коммерческого банка «Юнкерс и компания» была вскрыта, а всё её содержимое приобщено к делу в качестве вещественных доказательств хищения Селивёрстовым имущества покойного миллионера Соковникова.

В упомянутой ячейке удалось обнаружить немало интересного: векселей и расписок разных лиц там оказалось на сумму 71 тысяча рублей; депозитная книжка «Русско-Азиатского банка» на вклад в 10 тысяч рублей; пачка кредитных билетов и золотые монеты на общую сумму 4165 рублей серебром. Кроме того, в банковском хранилище оказалась расписка от ювелира Берхмана о взятии им в переделку иконы Святого Николая Чудотворца. Документ этот оказался особенно любопытен тем, что в нём перечислялись подлежащие замене драгоценные камни: 40 крупных бриллиантов общим весом 45 карат, восемь рубинов, двенадцать сапфиров. Помимо подробного описания оклада содержалась и его оценка: более 15 тысяч рублей серебром. Одна эта икона являлась целым состоянием!

Помимо поименованных бумаг и ценностей, в ячейке оказалась и собственноручная расписка держателя ювелирного магазина Иоганна Фрике о покупке у Селивёрстова мужского золотого перстня массою золота в 6,8 грамма. Впрочем, главная ценность этого кольца заключалась вовсе не в золоте, а в редком и очень ценном чёрном бриллианте в 15 карат. Согласно расписке, перстень этот Селивёрстов принёс в магазин 26 августа 1880 года, то есть на следующий день после смерти Николая Назаровича Соковникова. Иоганн Фрике заплатил за необычное кольцо 1850 рублей, совсем немного для такой удивительной вещи. По описанию, которым уже располагало следствие, этот был тот самый перстень, с которым, по показаниям домашних слуг, покойный Соковников никогда не расставался. По странному стечению обстоятельств это кольцо не было обнаружено на руке покойного в день его смерти. Впоследствии Селивёрстов стал истово утверждать, будто перстень этот ему передал Владимир Викторович Базаров; Селивёрстов намеревался деньги, вырученные от его продажи, употребить на то, чтобы до вступления племянника Соковникова в права наследования, содержать на них городской дом и дачу. По словам арестованного он не успел до своего окончательного расчёта передать означенную сумму Василию Александровичу Соковникову ввиду того, что ювелир задержал выплату второй половины обещанной суммы.

Дело пошло живее, энергичнее, чем-то уподобляясь ипподромному рысаку, вышедшему на последний круг затянувшейся гонки. Впереди замаячил логичный, вполне предсказуемый конец.

12

В четверг 9 сентября Шумилов проснулся с чувством, что золотая осень наконец-то наступила. Утро обещало необыкновенно тихий день, такие бывают в Питере в начале бабьего лета; солнце пригревало с ясного небосвода, хотя уже совсем нежарко, по-осеннему. Деревья во дворах и парках вдруг сделались багряно-жёлтыми, точно за одну ночь их листву выкрасили в цвета побежалости. В воздухе ощущалась словно бы нарочито кем-то густо разлитая грусть увядания.

Алексей Иванович отправился на службу, где самым добросовестным образом отсидел до обеденного перерыва. В начале второго часа на пороге кабинета, который Шумилов делил на двоих с коллегою, неожиданно появился Василий Александрович Соковников.

– Ну, что, Алексей Иванович, пообедаем? – предложил он.

Оказалось, что Василий отправился в собственном экипаже знакомиться со столицей. Шумилов с удовольствием принял приглашение, и менее, чем через четверть часа они уже расположились за столиком в уютном ресторанчике в Летнем саду.

Заведение это располагалось в особом павильоне, изображавшем из себя грот, неподалёку от Летнего дворца Петра, в той части парка, что выходит к Неве. На устроенной в летнее время открытой террасе в выходные дни собиралось довольно много публики; помимо чревоугодия посетители ресторана наслаждались игрою духовых оркестров дежурных по городу полков. Сейчас же, в будний день, посетителей, как в Летнем саду, так и в ресторане оказалось много меньше, да и оркестр отсутствовал.

Шумилов и Соковников сели на открытой террасе перед гротом; из дюжины столиков, установленных на замощённой площадке, заняты оказались всего три. Сквозь золотую листву просвечивало солнце, отбрасывая вокруг трепетные оранжевые блики. Вся окружающая обстановка: чугунное кружево решётки Летнего сада, неспешные воды Невы за нею, скрытая густым кустарником гуляющая публика, ласковый солнечный свет – всё дышало умиротворением и покоем. Разговор поначалу носил характер самых общих замечаний – о погоде, раннем бабьем лете, о том, что северная природа, столь скупая на тепло, всё же способна преподносить сюрпризы. Соковников признался, что климат в Твери ему нравится куда больше, да и для здоровья жить там много полезнее.

– Почки мои болят от скверной питерской водицы, – посетовал Василий. – Так доктор сказал. В столице вода плохая, болотная. Пить надо привозную, с Ладоги. Вы, кстати, слышали об аресте Селивёрстова? – неожиданно перескочил на другую тему Соковников.

– Ничего не слышал, – признался Шумилов.

– Ко мне приезжал следователь из прокуратуры, долго расспрашивал о Селивёрстове. Как я понял, дело сдвинулось, уже обнаружены первые пропавшие вещи: перстень дядюшки, икона в драгоценном окладе, деньги. Оклад, правда, уже изуродован: по приказу Селивёрстова ювелир успел вытащить сорок бриллиантов.

– Скажи-ка! – Шумилов покачал головой. – Какую прыть продемонстрировал Яков Данилович!

– Послушайте, Алексей Иванович, а может, Селивёрстов не врёт? Может, правда, у Николая Назаровича под конец жизни в голове что-то переменилось? – Василий неожиданно понизил голос и склонил голову к уху Шумилова. – Не то чтобы подвинулся головою, а… жизнь переосмыслил? Может, Николай Назарович в монастырь собирался и потому стал избавляться от ценностей?

– Я полагаю, что случившемуся в его доме есть более простое и очевидное объяснение. Думаю, Селивёрстов врёт – и про икону, и про перстень… не верю я, что Базаров Селивёрстову тот перстень отдавал. Впрочем… – Алексей задумался. – Вот этого как раз на все сто процентов утверждать не возьмусь. Тем не менее, уверен, что Селивёрстов действительно совершил хищение и сейчас просто выкручивается, делает хорошую мину при плохой игре, причём у него это получается весьма скверно. Ему духу не хватает признаться, как было дело…

– А как, по-вашему, было дело?

– Увидел он пачки денег и векселей в бюро, и у него ум за разум зашёл, решил, что сейчас сунет их в карман, спрячет хорошенько, и никто никогда ничего не докажет. Он просто не смог побороть соблазна, и даже не посмотрел, что подле него тело покуда неостывшее лежит. И к уничтожению приходно-расходных книг тоже он руку приложил. Он и никто другой! – твёрдо заявил Шумилов. – Умысел этого деяния понятен – Селивёрстов стремился уничтожить отчётность, дабы следствие не смогло в точности установить, как много денег и ценных бумаг находилось в доме на момент смерти Николая Назаровича. Сжёг эти книги именно он и скорее всего тогда, когда топил камин и просушивал мокрую мебель.

– Да, да, Алексей Иванович, всё складно вы излагаете. Полагаю, так и было, – кивал в задумчивости головою Василий Соковников. – Я бы вас просил завтра ко мне приехать, поскольку, если вы помните, я жду визита представителя местных скопцов.

– Да, я, конечно же, помню. Яковлев, кажется, его фамилия? Непременно завтра же утром буду у вас.

– Если не возражаете, я пришлю за вами экипаж. Он появится у вас, скажем, к половине десятого часа.

Шумилов, отправляясь на встречу с Михаилом Андреевичем Сулиной, испытал некоторое колебание – что же следует купить к столу? Казалось очевидным, что работник синодального архива – человек небогатый и будет рад любому гостинцу. Хорошо бы, только, было угадать, что в качестве такового ему больше понравится: бутылка дорогого хереса или какая-нибудь сдоба к чаю? После некоторого раздумья Шумилов решил спиртного не покупать, поскольку Сулина мог оказаться трезвенником. Алексей знал, что в духовном ведомстве трезвость всячески приветствовалась и даже прямо насаждалась, потому среди чиновников встречалось много людей совсем непьющих.

Купив роскошный тульский пряник и рулет с маком, Алексей в седьмом часу вечера уже стоял на Гороховой улице подле Семёновского моста через Фонтанку. Найти Михаила Андреевича действительно труда не составило: дворник углового дома по нечётной стороне Гороховой рассказал Шумилову, как отыскать нужную квартиру.

Сулина встретил гостя дружелюбно, как старого знакомого. Он только что явился со службы и едва успел облачиться в ветхий домашний сюртук с заплатами на локтях. Представив гостя супруге и попросив последнюю распорядиться насчёт чаю, он сразу же увёл Шумилова к себе в кабинет, небольшую комнатку с письменным столом, парой кресел и старыми обшарпанными книжными шкафами. Окинув взглядом литературу на полках, Алексей Иванович сразу же отметил большое количество номеров «Отечественных записок», «Дневника писателя», фолианты «Русской старины», а также романы Достоевского и Лескова. Хозяин кабинета явно отдавал предпочтение отечественной литературе, книги на европейских языках в шкафах отсутствовали.

– Признаюсь, Алексей Иванович, – заговорил Сулина, усадив Шумилова в старое скрипучее кресло, – я вам очень благодарен.

– За что же это?

– За то, что благодаря вам я погрузился в эту тему. Я говорю о деле Михаила Соковникова. Уверяю вас, за последнюю неделю я поднял такой пласт, о существовании которого даже не подозревал.

– Стало быть, ваши архивные разыскания оказались небезуспешны? – предположил Шумилов.

– Можно сказать и так. Начал, так сказать, с начала – уж простите мою тавтологию! Стал искать следы расследования 1834 года о насильственном оскоплении Николая Соковникова. Напомню, что после осуществления над ним этой экзекуции Николай дважды убегал из дома; в первый раз скопцам удалось его отыскать и вернуть, а во второй их розыски успехом не увенчались. Они заявили в полицию, полиция нашла мальчишку-беглеца, но тот отказался возвращаться к Михаилу и сделал своё скандальное заявление. Полиция завела дело. Такова вкратце фабула.

– Коли вопрос касался подозрения на сектантскую деятельность, то без Синода тут никак нельзя было обойтись. – заметил Шумилов.

– Именно так! Я отыскал отношение из надворного суда в Святейший Синод с просьбой дать справку о посещениях Михаилом Соковниковым Печорского монастыря. Якобы, один из его старцев являлся духовным отцом Михаила. Требовалось сего почтенного старца допросить относительно религиозных воззрений арестованного Михаила, дабы эти показания можно было представить суду. Оказалось, что старец умер и допрошен быть не может.

– Удачно как для Михаила Назаровича, правда? – прокомментировал Шумилов.

– Уж не то слово. Полагаю, что почтенный старец духовным отцом этого негодяя никогда и не был: Михаил это выдумал, зная, что известный монах скончался. Дальше интереснее: я отыскал копию показаний одного из священников Спасо-Преображенского собора – того самого, что на Преображенской площади, – к которому Михаил Соковников подходил для причастия. Вы ж понимаете, скопцы не могли совсем уж откровенно манкировать Православием – это обязательно бы привлекло внимание властей. Они иногда хаживали в церкви, выстаивали службы, исповедовались, подходили к причастию. Примерно в таких словах и оказался выдержан рапорт священника Спасо-Преображенского собора, в котором тот рассказал о Михаиле Назаровиче: да, дескать, бывал, да, жертвовал, немного, но и не менее других, в предосудительных высказываниях и поступках не замечен. Такая, знаете ли, очень нейтральная характеристика, из неё легко понять, что священник этот Михаила Соковникова толком и не знал. Но моё внимание привлекла любопытная формулировка в его показаниях: с момента появления в июле 1831 года Николая Соковникова братья стали посещать службы вместе.

– Почему это младший брат появился в июле 1831 года? – спросил Шумилов. – Ему к тому времени уже исполнилось десять лет, шёл одиннадцатый! Где же он находился раньше?

– Вот и меня это озадачило. Соковниковы со времён Петра Великого проживали в столице. Может, существует где-то ещё какая-то родня, но весьма далёкая. Родной брат Михаила никак не мог одиннадцать лет жить вне Петербурга.

– Вы хотите сказать… – Шумилов запнулся. – Николай, по-вашему, не родной брат Михаила?

Сулина молча кивнул.

– Стоп-стоп-стоп! Это же способно многое объяснить… – Алексей задумался. – Если это допущение считать верным, то весь антагонизм Николая к скопцам получает совсем иное объяснение!

– Тут самая хитрая заковыка вовсе не в антагонизме, – Сулина вздохнул. – Тут всё оказалось гораздо хитрее и запутаннее. Только понял это я чуть позже. Поначалу я просто принялся копаться в материалах, связанных с перекрещением людей, усыновлениями и сменой фамилий. Я и сам не знал толком, что хотел найти. Но, как говорится, дорогу осилит идущий. И отыскал таки!

– Что же именно?

– Я нашёл записку настоятеля небольшого храма в Новгородской губернии, датированную июлем 1831 года и адресованную обер-прокурору Святейшего Синода. Содержание этой записки уловить трудно, она нарочито выдержана в самых туманных выражениях. Смысл её таков: священник сообщает, что согласно указанию известного обер-прокурору лица, он выполнил обряд крещения, о чём оставил запись в метрической книге при храме, и выдал потребную справку. Теперь, имея в виду эту запись, можно сделать необходимое исправление в паспорте другого известного обер-прокурору лица. Ни одной фамилии в записке не упоминалось, о чём там идёт речь постороннему человеку понять вообще невозможно. Но, поскольку я знал место службы священника, то отыскал ту самую метрическую книгу, которую он тогда вёл. И нашёл запись от семнадцатого июля 1831 года, которая свидетельствовала крещение по православному обряду…

– …Николая Назаровича Соковникова, – закончил фразу Шумилов. – Я уже понял. Только чертовщина какая-то получается. Не мог Николай оставаться некрещёным почти что до одиннадцатилетнего возраста!

– Не мог конечно! Просто он был крещён под другим именем, в другом храме и в другое время. Потому что являлся членом другой семьи и носил иную фамилию. Но летом 1831 года он сделался членом семьи Соковниковых, и ради этого его официально перекрестили.

– Но это же очевидное нарушение канонов! Как священник мог пойти на такое?! Его же от сана отлучат!

– Ну-у, это-то как раз просто. Священнику сказали, что мальчик покуда некрещён. Сам же Коленька Соковников это и сказал, потому как был должным образом подучен. Кроме того, к вопросу о крещении каким-то образом оказался причастен сам обер-прокурор Синода, то есть явно имела место закулисная возня. Кто такой священник в новгородской глуши? Маленькая сошка! Ему сказали: к тебе приедут – окрести, выдай справку, вопросов не задавай. Вот и всё. Кто сказал – это уже другой вопрос, может, митрополит, а может, сам обер-прокурор… Кто ж знает! Я лично полагаю, что не обошлось без участия Александра Николаевича Голицына, к тому времени он уже лишился министерского портфеля, но оставался Главноуправляющим почтового департамента и сохранял расположение Государя. Его Пушкин неслучайно называл «губителем просвещения» и написал на него эпиграмму. Голицын – это просто какой-то «чёрный ангел» того времени. Сейчас модно Аракчеева порицать, да только почему-то никто не вспоминает, что творил Голицын в бытность свою министром по делам веры и народного просвещения. Я думаю, Александр Николаевич побеспокоился на тот счёт, чтобы перекрещение Коленьки Соковникова не привлекло к себе лишнего внимания.

– Но какова цель всей этой махинации?

– Точно не скажу, но кой-какие догадки у меня есть. Начать, пожалуй, следует с того, что 21 декабря 1830 года Государь Император Николай Павлович получил донос на управляющего делами Комитета министров Фёдора Гежелинского. Донос был обстоятелен, писавший его в точности знал многочисленные прегрешения крупного чиновника. Ускоряя либо замедляя прохождение дел в Комитете, Гежелинский мог получать мзду от лиц, заинтересованных в том или другом. Есть основания считать, что он собрал колоссальное состояние, поскольку от его участия прямо зависело решение весьма крупных в денежном выражении вопросов: размеры и стоимости винных откупов, таможенные пошлины, ассигнования на дороги. Улавливаете? Было доказано, что Гежелинский задержал заслушивание в собраниях Комитета министров почти шестидесяти вопросов. Некоторые принятые Комитетом решения он фальсифицировал. Наконец, он даже решился на подделку резолюции Государя! 23 декабря Государь Николай Павлович пригласил Гежелинского к себе и предложил тому объясниться; последний, увидев, что Монарх прекрасно обо всём осведомлён, упал на колени и попросил прощения. Его немедля отвезли в Петропавловскую крепость. В тот же день государственный секретарь Марченко и флигель-адъютант Строганов явились на квартиру Гежелинского и опечатали всё имущество, находившееся там. Квартира была казённой, всю семью Гежелинского немедля отселили, даже вещи не позволили забрать.

– Ну, это-то понятно! – усмехнулся Шумилов. – Боялись, что близкие вора прихватят с собою ценности.

– Думаю, что именно так. Только ценностей в доме Гежелинского не оказалось. В течение полугода длилось следствие и суд. Бывшему управляющему делами Комитета министров неоднократно предлагали выдать ценности, заработанные преступным путём, обещали снисхождение. Гежелинский отговаривался тем, что все деньги, получаемые от взяткодателей, тратил на свою любовницу, потому, якобы, возвращать ему нечего. Любовница его действительно купалась в роскоши. Только косвенные соображения заставляют думать, что Фёдор Гежелинский за семь или восемь лет своих злоупотреблений накопил миллионы, а такие суммы он никак не мог истратить на любовницу. Он не играл в карты, не пил, имел склонность к мистицизму, был знаком с Кондратием Селивановым, поддерживал доверительные отношения с Татариновой – такой человек не мог профукать три, пять или даже семь миллионов на содержанку.

– Да-да, я понимаю вас, – кивнул Алексей Иванович, – что же стало с ним далее?

– В мае 1831 года Правительствующий Сенат утвердил приговор, вынесенный до того специальной комиссией, а 26 июня решение Сената без изменений конфирмовал Государь Император. По приговору Фёдор Гежелинский лишался всех титулов, званий, прав состояния, знаков отличия и наград. Он подвергался гражданской казни и ссылался в солдаты. В случае физической невозможности служить солдатом его надлежало сослать в Сибирь навечно. Туда он и отправился. Из Сибири он уже не вернулся. Но…! никто из членов семьи с ним не поехал.

– Все они остались в Петербурге, – предположил Шумилов.

– Полагаю, что да. Остаётся добавить, что у Гежелинского был сын, рождённый в 1820 году.

– Стоп! То есть… – Алексей запнулся, пытаясь лучше сформулировать мысль.

– Вы правильно подумали. Крещён этот мальчик был под именем Михаил. Поэтому когда из Миши Гежелинского решили сделать Соковникова, пришлось менять не только фамилию, но и имя. Не могло же в одной семье оказаться два брата Михаила Соковникова! Так в июле 1831 года у Михаила Назаровича Соковникова появился младший братец Николай Назарович.

– Мне кажется, я даже понимаю ради чего всё это делалось, – задумчиво проговорил Шумилов.

– Ради миллионов Фёдора Гежелинского.

– Именно.

– Скопцы их увели, спрятали.

– Думаю, немного не так, – поправил Алексей Иванович. – Нарочито их никто даже и не прятал. Миллионы эти всё время находились в обороте у скопцов; Гежелинский помещал их туда как в банк, под процент. Поэтому-то после ареста имущества их и не нашли.

– Вполне вероятно. И вот после ареста Гежелинского тот, видимо, обратился к скопцам с предложением: пусть деньги остаются у вас, а вы возьмите опеку над сыном, по достижении им совершеннолетия вернёте деньги. И едва Гежелинский – старший отправился в Сибирь, у Михаила Соковникова появился младший брат. Сложившаяся ситуация устраивала до известного предела все стороны, однако, со временем скопцы стали беспокоиться: Гежелинский – младший подрастает, и придёт срок, когда он потребует деньги отца. А миллионы эти из рук выпускать ох как не хотелось. Потому-то Михаил Назарович Соковников и решился через три года на оскопление своего «брата». Будь «брат» родным, обошлись бы без этого, ведь сам же Михаил не был кастратом. А тут надо было привязать человека к секте, сделать так, чтобы он не ушёл из «корабля» по достижении совершеннолетия.

– И тогда бы вместе с ним остались в секте и его миллионы. Вернее, миллионы его отца, – закончил мысль Шумилов.

– Именно так. Но в планах скопцов вышел сбой. Сам-то Коленька Соковников не считал Михаила своим старшим братом, он же прекрасно помнил и отца, и то, кем был ранее. Вполне допускаю, что он, несмотря на юный возраст, был осведомлён и о сущности договорённости отца со скопцами. Скорее всего, Фёдор Гежелинский, поручая сектантам опеку над сыном, имел в виду его воспитание в нравственной строгости и широкое образование, но никак не оскопление. Какой разумный отец пожелает такое сыну! Поэтому Коленька Соковников осуществлённую над ним операцию посчитал варварским вероломством и нарушением всех принятых скопцами обязательств. Дальнейший ход мыслей мальчика понять несложно: он решил, что отныне свободен от всех обязательств в отношении секты и «брата» Михаила. Он бежал из его дома – его вернули, тогда он бежал вторично – его сыскали с помощью полиции, и вот уже после этого он сделал свои разоблачительные заявления. Упёк Михаила Назаровича в тюрьму, где тот бесславно скончался до суда. И всё колоссальное состояние Гежелинского – старшего, преумноженное деньгами самого Соковникова, буквально упало в руки четырнадцатилетнего мальчишки-кастрата.