Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

– Так сказать добровольный «терпила»… – подсказал Гаршин.

– Именно, очень удачное слово! – кивнул Алексей. – И этот самый «терпила» сидит в камере, соглашается со всем, в чём его обвиняют и мечтает о том, чтобы пойти в каторгу и пострадать за веру.

– Идиотия какая-то! – озадаченно покрутил головою Пустынцев. – Налей-ка лучше ещё шампанского. И скажи пожалуйста, много таких «терпил» сидит по нашим тюрьмам?

– За тот сравнительно небольшой срок, что я отработал в прокуратуре окружного суда, лично мне довелось видеть двух, – ответил Шумилов. – Оба обвинялись по очень большому числу эпизодов, примерно по семьдесяти-восьмидесяти, сейчас уже и не припомню. Все нападения происходили либо в окрестностях Санкт-Петербурга, либо в губернии.

– Ты меня прямо пугаешь! Раньше, отправляясь на дачу, я всегда брал в дорогу револьвер, теперь, пожалуй, стану брать два… И запишусь в стрелковый клуб, набью руку на досуге.

– Мне всё же не совсем ясен механизм принудительного осуществления этой… м-м… операции, – заметил Гаршин. – Ведь человеку надо оказать помощь, чтобы он не изошёл кровью. Как это можно сделать где-то на дороге, в лесу, в темноте? Ведь жертва может умереть как от банальной кровопотери, так и последующего заражения крови! И вся мистическая манипуляция выродится в извращённое, изуверское убийство!

– Во-первых, надо ясно понимать, что существуют два вида скопческой кастрации: так называемые «малая» и «великая» печати. В первом случае иссекалась только мошонка, во втором – ещё и пенис. Чтобы мочеиспускательный канал после отсечения пениса на зарос, скопцы вкладывали в него и подвязывали бинтом особый свинцовый гвоздик… – принялся было объяснять Шумилов, но остановился из-за того, что Пустынцев поперхнулся шампанским.

– Что ты говоришь? – просипел тот. – Отрезали детородный орган и вкладывали в канал свинцовый гвоздь?! Какая гадость! Это не шутка, не оговор?

– Окстись, Владимир, какие уж тут шутки, – с укоризной ответил Шумилов. – Всё, о чём я говорю, зафиксировано судебно-медицинскими документами.

– Ладно-ладно, извини, что перебил. Продолжай, пожалуйста, ты так интересно рассказывал, только шампанского подлей!

– Ну так вот, я говорил о том, что существуют два вида кастрации. Это во-первых. А во-вторых, следует понимать, что кастрация мужчины, в том виде, как она осуществлялась скопцами, обычно не грозила жертве смертью. Обильное кровотечение вымывало из раны заразу, поэтому скопцы даже не дезинфицируют своих инструментов. Жертва кастрации теряет много крови, сильно слабеет, но кровотечение как правило прекращается само, специально его никто не останавливает. Рубцевание раны затягивается надолго, иногда на это требуется месяц, но в конце концов кастрированный мужчина выздоравливает сам, без какой-либо специализированной помощи. С женщинами ситуация немного иная, у женщин кровотечение более обильное, поэтому скопцы обычно прижигают их раны.

– То есть человеческий организм оказывается намного более прочной конструкцией, нежели можно подумать, – задумчиво проговорил Гаршин. – Я на войне не раз замечал: люди получали ужасные раны – кровавые, обширные, казалось бы, неминуемо смертельные в мирной обстановке – однако, оставались в строю и в дальнейшем не умирали. Кстати, во время военных действий практически не было случаев заболевания обычными болезнями, скажем, простудою. Никто не мучился зубной болью или мигренью. Тоже своего рода феномен. И вот что замечательно…

Гаршин запнулся, не окончив фразы, и Шумилов уточнил:

– Что же?

– Наше отечественное сектантство является своего рода уникальным памятником человеческих заблуждений. Ни у кого в мире – ни у баптистов, ни у мормонов, ни у франкмасонов – невозможно встретить столь далеко зашедших блужданий мудрствующего ума. Нигде древо религиозного мировоззрения, искривившись единожды в самом начале, почему-то не вырастает столь кривым, как на нашей родимой почве.

– Воздух, что ли, в России такой? – с ехидцей в голосе спросил Пустынцев.

– Я думаю, дело тут не в воздухе. Это нам аукаются года блестящего царствования Императора Александра Первого, ну и отчасти эпоха правления его бабки, Екатерины Великой. Ты вот, Владимир, поди и не знаешь, что Кондратий Селиванов, один из основателей скопческой ереси, жил в столице в специально построенном для него дворце, который именовался «Горний Сион» и «Новый Иерусалим». Там для него был установлен золотой трон, имелся тронный зал, который вмещал до трёхсот человек. И те года, когда он заседал в этом дворце, сами скопцы называют не иначе как «золотым веком» своего вероучения.

– Да ты, верно, шутишь? – Пустынцев в недоумении поднял глаза на Гаршина. – Как такое может быть? В Санкт-Петербурге? В столице Империи?

– Именно.

– Нет, такого я не слышал! А где именно находился сей дворец?

– На Знаменской улице, второй дом от её пересечения с Ковенским переулком. Тот дом, что стоял на этом месте прежде, в 1816 году был разобран и вместо него возведён роскошный особняк. Он изначально строился как резиденция Селиванова. Здание принадлежало видному скопцу Михаилу Назаровичу Соковникову.

Шумилов при упоминании этой фамилии чуть было не подпрыгнул на месте.

– Соковников был близок Селиванову?

– Да, очень, – кивнул Гаршин. – Потом, разумеется, он всячески пытался свою близость заретушировать. Я говорю о времени, когда со скопцами власть принялась активно бороться, то есть конец двадцатых – начало тридцатых годов. Михаил стал утверждать, что он вовсе не был сторонником скопческого учения, он-де, держался мистического учения «татаринцев»…

– Что за «татаринцы»? – задал уточняющий вопрос Шумилов.

– Мистики, члены кружка Екатерины Филипповны Татариновой. Вначале сия дама тяготела к скопцам, затем отделилась от них, создала собственную секту. Проповедовала «скопление духовное», в отличие от физического, принятого у последователей Кондратия Селиванова. Татаринова сумела привлечь в свой кружок весьма высокопоставленных людей: офицеров гвардии, в том числе командира лейб-гвардии Егерского полка Головина, будущего генерал-губернатора Прибалтийских губерний; министра духовных дел и народного просвещения князя Голицына; заведующего канцелярией Императрицы Родионова и многих других. Сама Татаринова была лично знакома со всею царской фамилией, поскольку являлась дочерью няни Великой княжны Марии Александровны.

– А как с ними был связан Михаил Соковников? – навёл разговор на интересовавшую его тему Шумилов.

– Членами кружка Татариновой являлись и некоторые видные скопцы – купец Ненастьев с женою, Михаил Соковников. Когда последний сделался объектом полицейского расследования по поводу насильственного оскопления младшего брата, Михаил доказывал, будто скопческой ереси вообще никогда не придерживался, а был сторонником учения Татариновой. В доказательство этого указывал на то обстоятельство, что сам кастрирован не был.

– То есть как это не был? – поразился Алексей Иванович. – Брата младшего кастрировал, а сам подобной операции не подвергнулся?

– Именно так.

Шумилов крайне озадачился услышанным. Он не мог пока знать, каким именно образом события шестидесятилетней давности могли быть связаны со всем произошедшим не так давно на даче в Лесном (и связаны ли вообще), но он явственно почувствовал, что столкнулся с какой-то тайной. Пока нелогичной, парадоксальной и неправдоподобной, но возможно, способной пролить свет на многое в жизни умершего Николая Назаровича.

– У меня всё это в голове не укладывается, – пробормотал Алексей Иванович, прошагав по кабинету из угла в угол. – Ты, Всеволод, что-то невообразимое рассказываешь! Ты какую-то другую историю России нам излагаешь, такую, каковой не было, вернее, каковая осталась нам неизвестной. Для нас эпоха Александра Первого – это континентальная блокада, наполеоновское нашествие, Венский конгресс, запрет тайных обществ, наконец, декабрьское возмущение двадцать пятого года. А тут… поразительно, я бы сказал, необыкновенно интересно! Откуда сие сделалось тебе известным?

– Всё очень просто: отец моего товарища по армии служит хранителем синодального архива. Друг просил меня, как только я окажусь в столице, зайти к старику, передать поклон. Я так и сделал. Оказалось, что это мой горячий поклонник, истинно православный человек. Я ему о некрасовцах, воевавших против нас в Болгарии, рассказал, а он мне – о скопцах и «татаринцах». Оказывается, в архиве Святейшего Синода хранится масса дел, связанных с этими сектами. Человек этот очень в их истории подкован, ему впору лекции в духовной академии читать! Узнав, что я обдумываю повесть о сектантах-правдоискателях, очень поддержал меня в моём намерении и много интересного рассказал об этой братии.

– Послушай, Всеволод, мне, возможно, понадобится консультация у этого самого архивиста. Вопрос серьёзный, не подумай, что безделица какая-то. Можешь меня с ним свести?

– Могу, конечно, – не колеблясь отозвался Гаршин. – Давай-ка так решим: я вручу тебе, Алексей, свою визитную карточку, благо сегодня в типографии получил, и оставлю краткое письмо рекомендательное. Возникнет надобность – найдёшь этого человека и предъявишь ему то и другое, сошлёшься на меня. Адрес я укажу. Уверен, он тебе – да притом со ссылкой на меня – не откажет.

Шумилов обменялся с Гаршиным визитными карточками. Писатель быстро составил короткое, буквально в пять строк, письмо, адресованное Сулине Михаилу Андреевичу, в котором просил последнего «помочь подателю сего поелику это окажется возможным». Письмо это Гаршин вложил в незапечатанный конверт вместе со своею визитной карточкой. Жил хранитель архива, как понял Шумилов из надписи на конверте, на Васильевском острове, в доме на Николаевской набережной, стало быть, чтобы попасть к месту службы, ему требовалось лишь перейти мост.

Возвращаясь вечером на дачу в Лесном, Шумилов размышлял о странности и непредсказуемости Божьего промысла. Знакомство с Гаршиным, человеком по-настоящему необычным и интересным, Алексей не считал случайностью. Но то обстоятельство, что их интересы в такой необычной области, как прошлое скопческой секты, неожиданно пересеклись, вообще показалось Шумилову событием символичным и даже знаковым. Возможно, именно знание скрытых пружин взаимоотношений рода Соковниковых с последователями учения основоположника скопчества Кондратия Селиванова помогло бы Алексею отбить притязания скопцов на долю в наследстве Василия.

5

Утром первого сентября на дачу покойного Николая Назаровича вновь пожаловал пристав. На этот раз он приехал в сопровождении двух человек в штатском; обоих Шумилов знал достаточно хорошо ещё со времён своей службы в прокуратуре окружного суда. Оба являлись штатными сотрудниками Сыскной полиции, занимавшейся уголовным розыском в столице. Старший из них, Агафон Иванов, возраст имел около тридцати лет; чуть выше среднего роста, крепкий, кряжистый мужик, похожий всем своим видом, речью и манерами на обыкновенного трудягу – то ли мастерового, то ли ломового извозчика. Хотя Агафон ничего чрезвычайно богатырского в своём облике не имел, всё же в каждом его жесте и взгляде чувствовалась настоящая мужская хватка, основательность и надёжность, так располагающие к себе женщин. Крупные, очень сильные кисти рук, выдавали его давнее знакомство с тяжёлым физическим трудом; с самых своих детских лет Агафон работал в подмастерьях у отца-кожевенника. Вручную разминая громадные куски кожи, Иванов приобрёл прямо-таки невероятную физическую силу; рассказывали, будто он груз в восемь пудов мог держать на вытянутых руках, хотя сам Шумилов такого фокуса в исполнении сыскного агента никогда не видел.

Если Агафон имел крупные, грубоватые черты лица типичного русского простолюдина, светло-карие глаза, светло-русые коротко остриженные волосы, то Гаевский разительно отличался от него своей особенной породой, которая чувствовалась во всём облике этого польского паныча. Он был несколько моложе Иванова, и примерно на вершок выше. (1 вершок = 4,45 см. – прим. Ракитина) Из-за стройности сложения Владислава и его тонкой кости эта разница в росте казалась куда больше, нежели на самом деле. Рафинированная внешность, тонкие черты лица, умение изящно носить дорогие костюмы выдавали благородное происхождение Гаевского. Светловолосый, белокожий, с хорошо очерченными нервными крыльями тонкого прямого носа, с милой ямочкой на одной щеке, он подле кряжистого Иванова выглядел чуть ли не эфирным созданием. Однако эта воздушная утончённость ничуть не умаляла его профессиональных качеств: в действительности Гаевский являлся сыщиком ретивым, злым до работы, бескомпромиссным; в отличие от эмоционально сдержанного Иванова вспыхивал точно порох. Несмотря на внешнюю несхожесть и разность темпераментов тандем этих сыскных агентов оказался на удивление удачным, они великолепно дополняли друг друга, кроме того, их связывала тесная дружба, ещё более удивительная, если принимать во внимание различие их социального происхождения.

Разумеется, Агафон Порфирьевич Иванов и Владислав Андреевич Гаевский в свою очередь имели довольно полное представление о роде занятий Шумилова; время от времени им приходилось сталкиваться при расследованиях тех или иных дел. Как показалось Алексею Ивановичу, они как будто бы даже обрадовались, увидев его на террасе в числе прочих обитателей дома Соковникова. Выйдя из коляски, агенты подождали, пока пристав представит их присутствовавшей публике, после чего, сразу отозвали Алексея Ивановича в сторонку, дабы побеседовать с глазу на глаз. Вольно или невольно сыщики сделали ему неожиданную рекламу: и пристав, и Василий Соковников, и Базаров – все оказались чрезвычайно удивлены тем, что сыскные агенты первым делом решили доверительно пообщаться именно с Шумиловым.

Отойдя от дома на десяток шагов, так чтобы даже самое чуткое ухо не могло уловить обрывков беседы, полицейские встали таким образом, чтобы видеть лицо Шумилова и при этом наблюдать за людьми на террасе.

– Это даже хорошо, что вы здесь, Алексей Иванович, – простодушно признался Иванов. – Вы нам поможете много времени сберечь. Кратко опишите, кто те люди, что стоят на террасе подле пристава?

Шумилов назвал каждого, не забыв присовокупить краткую характеристику.

– Вы чьи тут интересы представляете? – продолжал расспрашивать Иванов.

– Василия Александровича Соковникова, получателя основной доли наследства. Ему отошли дом на Вознесенском проспекте и эта дача.

– Самого умершего миллионщика знали?

– Нет. Уже после его смерти меня пригласил его лакей Базаров.

– Вы же утверждаете, что вас нанял Василий Соковников…

Шумилов объяснил, как именно появился в этом доме. Рассказ его Иванов и Гаевский слушали словно вполуха, во всяком случае, Агафон посреди фразы неожиданно остановил Алексея и спросил о другом:

– Как на ваш взгляд, Алексей Иванович, убийство Николая Назаровича имело место?

– Мне об этом ничего не известно. Никто из присутствовавших никаких подозрений на сей счёт не заявлял.

– А хищение имущества?

– Полагаю, да. Самое подозрительно состоит в том, что полиция появилась в этом доме спустя значительное время с момента установления факта смерти Николая Назаровича. Полагаю, минули часа четыре или даже более.

– Откуда такие сведения? – тут же заинтересовался молчавший до того Гаевский.

Алексей Иванович пересказал давешнюю беседу с Базаровым. Сделал это по возможности кратко, без уклонений в детали, но сыскные агенты оценили важность услышанного.

– Вы-то здесь надолго? – полюбопытствовал Иванов.

– Полагаю, дня на два, на три, – ответил Шумилов.

– Что ж, стало быть, ещё увидимся, – Агафон кивнул, давая понять, что считает разговор оконченным.

Сыскные агенты подошли к стоявшим на террасе Василию Соковникову, Базарову, горничным. Пристав в сопровождении хозяина дома повёл сыщиков по комнатам, рассказывая о событиях последних дней и знакомя с обстановкой, так сказать, на месте. Соковников шёл рядом с ними и выглядел в эту минуту предельно несчастным; было видно, что он плохо себя чувствует из-за боли в боку. Показав комнаты покойного дядюшки, найдённые в ходе обыска вещи – сундук с векселями, приходные книги и прочее – он сослался на плохое самочувствие и ушёл к себе. После представления сыщиков и краткой экскурсии по дому пристав откланялся и уехал. Иванов и Гаевский оказались предоставлены сами себе.

– Ну-с, Владислав, как будем работать? – спросил Агафон. – Примемся сразу за Базарова или опросим прочую челядь?

– Давай начнём с лакея, – без раздумий ответил Гаевский. – Коли Шумилов прямо на него сослался, так его первого и опросим.

Владимир Викторович Базаров рассудительно и неторопливо ответил на все заданные ему вопросы, обстоятельно восстановив события, случившиеся в доме в день смерти Николая Назаровича Соковникова. Выходило, что Шумилов своим рассказом со ссылкой на лакея, ничего не придумал; оба сыскных агента по ходу дела несколько раз удовлетворённо переглянулись.

Пока они разговаривали с Базаровым, приехал Селивёрстов, до того отсутствовавший. Ещё на подъезде к усадьбе попавшийся навстречу конюх рассказал ему, что в усадьбе появилмсь сыщики, так что их присутствие в доме не явилось для него неожиданностью.

Немного погодя, закончив беседу с Базаровым, Иванов и Гаевский отправились поговорить с управляющим. Представившись, вежливо попросили уделить им с четверть часа и припомнить события, произошедшие в доме в день смерти Николая Назаровича Соковникова.

– В ту страшную ночь я ночевал здесь, на даче, у меня комната в мансарде… – начал было свой рассказ Селивёрстов, но Гаевский тут же остановил его вопросом:

– А почему ночь была страшная?

– Так дождь шёл страшенный с таким ветром сильным, ну, почитай, ураган. А тут, как изволите видеть, парк, можно сказать, лес: всё гудит, деревья скрипят, трещат… дом хоть и выглядит крепким, а всё же деревянный, лаги ходят, стропила на крыше шевелятся, точно стонут… жутко-с, я вам доложу…

– Ну, понятно. И дальше что?

– Утром ко мне прибежал испуганный Владимир Базаров, лакей хозяина, говорит, мол, скончался Николай Назарович. Я вниз, в спальню…

– А котором часу это происходило? – уточнил Гаевский.

– Начало восьмого часа, семь с четвертью, так скажем. Захожу я в спальню, а Николай Назарович лежит на кровати, на боку. Я подошёл, позвал его по имени… тишина. И правда мертв. А в комнате очень прохладно, холодно даже… Осмотрелся, а окна-то отворены и через них всё дождём залило – и стол письменный, и кресла, и лаковый столик в стиле ампир, хозяин им очень дорожил, потому как из самой Франции привезён. Я попробовал было окна-то закрыть, да только рамы разбухли от воды и не прикрываются. Пришлось звать плотника, чтобы рамы подтесал.

– Поскольку рамы повредились от воды, можно заключить, что окна стояли открытыми довольно долгое время, скажем, всю ночь, – предположил Иванов.

– Ну… думаю, да, всю ночь, – согласился Селивёрстов.

– Вы двигали письменный стол?

– Конечно, а то как же можно было плотнику с рамами возиться? Это ж грубым инструментом надо работать, молотком да стамеской, ещё ненароком зацепил бы мебель, попортил.

– Вы открывали ящики стола?

– Ни-ни, что вы! – замахал руками управляющий. – Зачем это мне делать? У меня и нужды такой не было! Просто отодвинули вместе с плотником, и тот приступил к работе.

Заявление Селивёрстова вступало в явное противоречие с утверждением Базарова, однако, сыщики до поры умышленно не стали заострять на этом внимание.

– А вы чем занимались, пока плотник работал с рамами? – продолжил свои расспросы Гаевский.

– А я пошёл за дровами для камина, потому как оба кресла и столик оказались сильно залиты водой, и их следовало подсушить. Сиденье и спинка шёлковой обивки сильно промокли. Не мог же я мебель хозяйскую без ухода бросить! Хоть хозяин и помер, а всё одно – имущество хозяйское я как управляющий обязан был сохранить наследнику. За порчу или утрату с меня же спрос будет. Так вот, сходил за сухими дровами – чтобы камин не чадил, вернулся, растопил, перед камином кресла поставил, подальше чуть-чуть – столик. У самого камина нельзя было – от прямого нагрева лак мог бы потрескаться.

– Далее вы находились в комнате безотлучно? До какого момента? – спросил Гаевский.

Вопрос этот задавался с подвохом: сыскные агенты со слов Базарова знали, что Селивёрстов неоднократно входил и выходил из спальни, сейчас им важно было услышать подтверждение этому из уст самого управляющего. Тот хитрить не стал и обстоятельно ответил:

– Отчего же безотлучно? Нет, я выходил, потом возвращался, потому как кресла следовало поворачивать то одним боком к камину, то другим, иначе их и не просушить.

– Сколько же всего раз вы зашли и вышли из спальни хозяина?

– Хм-м, – Селивёрстов задумался, стал неторопливо загибать пальцы. – За плотником – раз, за дровами – два, и ещё, наверное, раза два-три, чтоб кресла поворачивать. Всего раза четыре-пять, не меньше. А что? Вы меня в чём-то подозреваете?

Иванов демонстративно проигнорировал заданный ему вопрос и официальным тоном произнёс:

– Послушайте, господин Селивёрстов, вы как управляющий всем этим немалым хозяйством должны знать, сколько именно денег держал в доме покойный хозяин. Назовите сумму, хотя бы примерно.

– Что вы, господин агент! – замахал руками Селивёрстов. – Вы не знали Николая Назаровича! Хозяин о таких вещах никогда ни с кем не говорил. И упаси Боже как-то навести разговор на такую тему! Он всех подозревал в попытке подкрасться к его миллионам, так что питать его подозрительность глупыми расспросами – это только себе же хуже делать. Меня касались хозяйственные вопросы, то есть склады, товары, пароходы, что по Волге плавали, наём и расчёт прислуги, закупки разные. Деньги на хозяйственные нужды Николай Назарович выдавал мне по мере надобности. И всегда контролировал их расход.

– То есть сумму наличных денег, хранимых в доме, вы назвать не можете?

– Я не умею заглядывать в души людей. Тем более покойников.

– Хорошо, а где расходные книги?

– Так ведь при обыске нашли…

– Как явствует из протокола осмотра найдены оказались расходные книги за прошлые годы. Текущей нигде не оказалось.

– Хозяин вёл записи сам и держал всю отчётность в кабинете, там же хранил расписки и кассовые ордера, которые приносил ему я. Он сам сводил баланс, никому и никогда сие не перепоручал.

– Ну, ладно, Бог с нею, с приходной книгой, – со странной усмешкой вдруг смягчился Иванов и неожиданно перескочил совсем на другое. – А где находится икона Николая Чудотворца в весьма дорогом, как говорят, окладе?

– Помилуй Бог, господин агент, а почему вы меня-то об этом спрашиваете? В доме полно всяких икон, вы же сами видите, почитай, в каждой зале! И среди них много очень ценных, причём не только ценностью оклада, понимаете? Золотишко и брильянтики – это ведь не главная ценность в образе!

– Да что вы говорите? – с нарочитым удивлением вклинился в разговор Гаевский. – Стало быть, упомянутая икона была ценна не только окладом?

Селивёрстов не смутился саркастическим замечанием сыщика и строго ответил:

– Вы, господин агент, слова мои не переворачивайте. Я про эту самую икону сказать ничего не могу, поскольку в глаза не видел тот образ и не знаю, о какой именно иконе в завещании Николая Назаровича речь ведётся. Хозяин образА собирал всю свою жизнь, тонко сие дело знал. Насколько я слышал, он особенно северо-русскую школу иконописи ценил, почерк многих мастеров распознавал. Но я в этом деле не силён, потому как никогда особенно в него не вникал. Уж извините, не моё это… Так что где какая икона, сказать вам не могу, хотя очень желал бы!

– Ну, ясно, – снова ласково улыбнулся Иванов. – А сколь вообще велико состояние Соковникова – старшего?

Управляющий принялся обстоятельно рассказывать про пароходы умершего скопца, про недвижимость, которой тот владел, про его банковские вклады. Не дослушав его до конца и словно бы вовсе не интересуясь ответом, Гаевский неожиданно спросил:

– Скажите, господин управляющий, а часто ли здесь – на даче то есть – появлялись разного рода перехожие люди: торговцы книжками для простых людей, калики перехожие, подаянием живущие, паломники всякие, ну, вы меня понимаете…

Вопрос этот задан был вовсе не случайно. Полицейские прекрасно знали, что такого рода бродяжая публика очень часто выступала в роли наводчиков для профессиональных воров. Точнее сказать, профессиональные преступники весьма часто – и притом успешно! – маскировались под разнообразных путешественников по бескрайним просторам России.

– Тьфу, – Селивёрстов аж даже сплюнул презрительно. – Кто бы их на порог пустил! Николай Назарович против этой публики был решительно настроен, уж поверьте! Он боялся, что скопцы через этих людей какую-то каверзу ему устроят: ну, поджог там, или что… уж и не знаю. Так что никаких там книгонош или калек быть здесь не могло. Я даже более того скажу…

– Ну-ну, говорите, – подстегнул примолкнувшего было управляющего, Иванов.

– Существовало распоряжение Николая Назаровича: никаких гостей из Питера прислуге не принимать. Ну, значит, ни жён, ни детей, ни родни всякой. Хочешь к жене – езжай в город, так рассуждал покойник. А здесь блудилово нечего разводить! Н-да-с, уж и не скажу, правильно ли это, однако, ничего-с, люди ездили в город и ничего-с, не питюкали, местом дорожили, окладом, значит.

– И «не питюкали», вы говорите… – задумчиво повторил Иванов и опять неожиданно спросил совсем о другом. – А почему вы полицию так долго не вызывали?

Уточнять вопрос не требовалось, и без того было ясно, что он касается событий, последовавших после обнаружения трупа Николая Назаровича Соковникова.

– Почему же долго? Не долго! – управляющий как будто бы обиделся на заданный вопрос. – Мы провозились в спальне всего-то часа два. Я имею в виду заделку окон. А потом я стрелой помчался за доктором, а прислуге велел бежать за полицией.

– Кому же именно из прислуги, не припомните?

Селивёрстов задумался, потёр пальцами наморщенный лоб, и пробормотал не очень уверенно:

– Базарову, что ли, или дворнику Кузьме… Сейчас уж и не вспомнить навскидку… Очень уж мы все тогда не в себе были тем утром, точно в лихорадке метались…

– Ну, хорошо, а почему вы решили сначала поставить в известность доктора, а не полицейскую власть? – всё также ласково, почти увещевающе продолжал расспрашивать Иванов.

– Дык… это ж просто! Ведь доктор же должен давать разрешение на захоронение…

– Гм, – осклабился Агафон. – Вы же прекрасно понимаете, что это не ответ.

– Отчего же не ответ? Очень даже ответ.

– Послушайте, Селивёрстов, ваш ответ ничего не объясняет. Хватит прикидываться валенком! – вступил в разговор Гаевский, интонация его голоса оказалась раздражённой и категоричной, не в пример того, как разговаривал с управляющим Агафон. – Потрудитесь объяснить, почему, не поставив в известность полицию, вы отправились за доктором и приехали в конце концов с купцом Локтевым? Ваша первейшая обязанность заключалась в том, чтобы как можно скорее доставить в дом полицию, дабы её чиновники опечатали личные помещения покойного. Вместо этого в доме появляется совершенно посторонний человек, я имею в виду Локтева.

– Локтев не посторонний человек. Это ближайший друг хозяина, – наставительно возразил управляющий.

– Хватит тупить, Селивёрстов! – строго сказал Гаевский. – Речь не о том, друг ли он хозяину, или враг, или собутыльник, или общая кормилица их одной грудью в детстве кормила. Речь идёт о том, что Локтев с точки зрения закона – лицо в этом доме в тот момент совершенно постороннее.

Управляющий растерянно захлопал глазами. Вид в эту минуту он имел несколько оглуплённый, и трудно было сказать, действительно ли он не понимал, что хотел сказать полицейский, или искусно разыгрывал роль простоватого и недалёкого тугодума, озадаченного свалившимися на него вопросами.

– Так что вы от меня хотите? – наконец, после некоторой паузы спросил Селивёрстов.

– Потрудитесь объяснить, для чего вы опять заходили в спальню покойного Соковникова после того, как привезли Локтева, – холодно-флегматично, уже безо всяких улыбок, осведомился Иванов.

– Фёдор Иванович Локтев являлся самым близким другом покойного хозяина. Я-то доктора дома не застал, оказалось, он на дежурстве, поехал в больницу, ну и потом отправился к Локтеву, сообщить, значит, ему. А он захотел сам непременно взглянуть на Николая Назаровича…

– Для чего?

– А что тут удивительного? – в свою очередь спросил Селивёрстов. – Разве не бывает случаев, что человека принимают за умершего, а он просто очень крепко спит или же находится в обмороке?

Сыщики обменялись ироничными взглядами. Осведомившись о городском адресе Селивёрстова, Агафон Иванов предупредил управляющего о запрете покидать Санкт-Петербург, поскольку в ближайшие дни должен будет последовать его вызов в прокуратуру. Там Селивёрстову предстояло дать официальные показания в рамках возбуждённого расследования.

Управляющий отправился по своим делам, ради каковых, собственно, и прибыл в дом Василия Соковникова, а сыскные агенты занялись методичным опросом прислуги. Все – дворники, садовники, скотники – в течение последовавших часов оказались порознь подвергнуты весьма педантичным расспросам о событиях двадцать пятого августа, дня смерти Николая Назаровича Соковникова. Выяснилось, что подавляющая часть многочисленной челяди при всём своём желании не могла сообщить сыщикам ничего ценного: практически никто из этих людей не имел права без особого на то разрешения умершего миллионера входить в его дом. Прислуга жила в отдельно расположенном убогом флигеле, состоявшем из дюжины комнат по бокам длинного извилистого коридора с обвалившейся штукатуркой, замыкавшегося общей кухней. Помимо двух немолодых уже горничных остальные работники лишь раз или два бывали в барском доме.

Сыщики быстро установили, что никто из обслуги Николая Назаровича Соковникова не видел, чтобы в окно его спальни кто-то влезал. Никто не видел в дни, предшествовавшие смерти скопца-миллионера, посторонних около дачи. Уже давно здесь не появлялись книготорговцы, паломники и живущие подаянием калеки. Тем самым, вероятность ограбления дома посторонним лицом резко снижалась.

Плотник Агап Ельников, он же садовник по совместительству, подтвердил рассказ Селивёрстова о раскрытых окнах, через которые ночной дождь затопил спальню умершего Соковникова. Также он подтвердил факт неоднократных хождений управляющего в спальню и из спальни покойного, хотя толком объяснить эти странные манёвры не смог.

Несколько позже, уже после обеда, на даче появился доктор Гессе. Свой приезд он объяснил необходимостью справиться о состоянии здоровья Василия Соковникова. Разумеется, сыскные агенты побеседовали и с доктором.