Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

К утру чтение дневника было окончено. Эта грустная повесть деградация личности произвела на Шумилова тяжёлое впечатление. Дело тут крылось не только и не столько в самом факте кастрации, а в тех чувствах постоянной скорби, глубокого недоверия к людям и постоянного стыда, которые Николай пронёс через всю свою жизнь и которые исподволь разрушили его личность.

Шумилова очень насторожили вырванные из дневника листы. Он заметил по крайней мере два места, в которых отсутствие листа повлияло на восприятие текста. В обоих случаях описание касалось одного и того же человека – персонажа из прошлого, из далёкой, ещё не оскоплённой юности. Кому и зачем понадобилось уничтожать листы, посвящённые «Дрозду-пересмешнику»? Вырвал ли их сам Николай Назарович, или это было проделано уже после его смерти?

Судя по тому, с какой бережностью хранились все эти записи столько лет, да и не только они, но и целая стопка приходно-расходных книг, если вспомнить, как лелеял Соковников фотографии, запечатлевшие этапы собственной жизни, следовало заключить, что Николай Назарович являлся человеком основательным и даже педантичным, хранившим каждую мелочь, всякое документальное свидетельство своей жизни. Мог ли такой человек вырвать исписанные листы из своего дневника? Вряд ли, да ещё таким варварским способом. Он бы скорее отрезал их острым лезвием.

Что же может значить отсутствие записей? Их удалил кто-то другой и, скорее всего, уже после смерти автора, потому как всё в этом доме и особенно в своей комнате Николай Назарович держал под замками, не доверяя никому. Но если так, то это мог проделать только кто-то из ближайших домочадцев. Для чего?

Вот именно: для чего? Это главный вопрос! Кому и чем могут грозить записи, касающиеся событий семнадцатилетней и чуть ли не полувековой давности? Что в этих страницах было такого, что человек бросился тайком, в присутствии тела мёртвого хозяина, выдирать их из дневника?

Шумилов крутил по всякому в голове эти вопросы, пытаясь понять, правильно ли он их формулирует и каким должен быть ответ на них. И ответ пришёл сам собою; вспыхнул в мозгу точно молния, освещающая ярким светом даже самую чёрную ночь.

Вырванные листы дневника содержали ИМЯ – да-да, имя того самого «Дрозда-пересмешника»! Тот, кто вырывал страницы, желал сохранить в тайне имя и фамилию давнего школьного товарища Николая Соковникова. Но почему? Какая в этом может быть тайна?

Шумилов почувствовал, что вот-вот ухватит за хвост какую-то мысль, очень важную для понимания всего произошедшего в день смерти Соковникова в его доме в Лесном. Но мысль эта неведомым способом все ускользала, не поддавалась формулированию. Какое отношение может иметь к последним дням жизни покойного миллионера далёкий «друг-недруг» из детства?

А почему, собственно, Шумилов считает его «далёким»? Может, этот «Дрозд» не так уж и далек от Соковникова? Как там Николай Назарович написал: «Возьми, говорит, к себе, буду тебе…". Судя по смыслу, сюда просилось слово «служить». Что же это получается: однокашник, одарённый всевозможными талантами, успешный в юности, теперь, смирив гордость, попросился к Николаю Назаровичу в работники? А Соковников, что ж, куражу ради согласился? А почему бы не взять к себе в услужение прежнего кумира детства? Это ж как раз по его характеру, такая каждодневная отрада, такое ежечасное унижение другого и радующее душу напоминание о собственном успехе – видеть под ногами у себя, а то и топтать, того, перед кем преклонялся, перед кем заискивал в пору юности.

Но кто же в таком случае этот самый «Дрозд-пересмешник»? Кличка происходит от фамилии «Дроздов»? «Дроздовский»? Или фамилия тут вовсе не при чем? Дрозда в народе называют «пересмешником» за умение этой птицы копировать интонацию обращающегося к ней человека; она своим свистом словно фразы выстраивает, похожие на человеческие предложения. Дрозд может просвистеть что-то такое вопросительное, а может отрезать, словно бы сказать «нет!», может выдать длинную лирическую руладу, точно стих прочтёт на своём птичьем языке. Никакая другая птица в средних широтах подобным даром не обладает, даже соловей, чей свист считается более мелодичным, намного ограниченнее в своих интонациях.

В памяти Шумилова вдруг всплыл мимолётный эпизод, свидетелем которого он стал на даче в Лесном. Чистивший костюмы покойного хозяина Базаров услышал вдруг в зарослях сирени свист невидимой птички и живо скопировал его. Очень похоже, кстати. Похоже до такой степени, что птица отозвалась Базарову, признав человеческое подражание за истинное пение. Стоп! Что же это значит? Неизвестный имитатор – Базаров? Отсюда и вторая кличка «Бездаров»: она созвучна фамилии, хорошо рифмуется, уничижительна, явно придумана кем-то из соперников. Как же в таком-то возрасте без соперников!

Да-да-да, именно Базаров, никакой не «Дроздов» и не «Дроздовский». Селивёрстов не подходит под однокашника в силу возраста, он лет на десять-тринадцать младше Соковникова. Именно Базаров постоянно находился при Николае Назаровиче – тихий, скромный, незаметный лакей. Именно он оставался в доме (кроме, разумеется, кухарок и горничных) наедине с запертым кабинетом после того, как Селивёрстов совершил свою примитивно-тупую кражу и отправился в город. Ключ от кабинета – насколько помнил Шумилов из разговора с Базаровым на следующий день после обнаружения нового завещания – Селивёрстов забрал с собой. Разумеется, для умного и предусмотрительного лакея отсутствие ключа не являлось помехой для проникновения в кабинет. Заранее запастись дубликатом ключа для Владимира Викторовича проблемы не составляло.

А значит в те несколько часов, пока Селивёрстов ездил в город, Базаров вполне мог бы совершить кражу облигаций из железного сундучка, припрятанного покойным в комоде. Снять с шеи трупа ключ и спокойно, без спешки, провернуть задуманное. «Завещание!», – тут же мелькнула в мозгу Шумилова мысль. В дневнике упоминалось, что «Дрозд-пересмешник» умел копировать любой почерк. Вряд ли с возрастом Базаров утратил столь ценный навык! Ему не составило бы никакого труда подделать почерк Соковникова, который он, наверняка, изучил досконально за многие годы службы. А стало быть, и изменение завещания не вызвало бы особых затруднений.

Алексей Иванович припомнил, как доктор Гессе выразил сомнение относительно цифр, зафиксированных вторым завещанием. Базарову, якобы, хозяин назначил пятьдесят тысяч рублей вместо пяти тысяч, которые запомнил доктор. И хотя сам Гессе тоже как будто бы получал больше, он как честный человек не смог промолчать по поводу странного увеличения цифр и высказал свои сомнения вслух. Хм… вот тебе и открытие! Впрочем, полностью переписывать всё завещание «Дрозду» даже и не потребовалось: Шумилов ясно помнил, что оно было составлено на трёх листах, на первом – «шапка», на втором – собственно перечисление имён наследников без детального поименования всего завещаемого имущества в отличие от того, как это было сделано в первом завещании, и, наконец, третий лист – с подписями свидетелей. «Дрозду» достаточно было переписать только второй лист, а третий и первый можно было оставить без изменений. Задача поддельщика сводилась только к тому, чтобы не ошибиться с цветом чернил. И разумеется, он не ошибся: воспользовался теми чернилами и тем пером, которыми писал сам Соковников.

Шумилов довольно долго сидел, уставившись невидящим взглядом в окно кабинета, осмысливая собственные выводы. Далеко он зашёл в своих догадках, но что-то внутри убеждало его в справедливости всей цепочки рассуждений. А коли так, то никогда Сыскная полиция не сумеет вернуть ворованные облигации, потому как арестованному Селивёрстову нет никакого резона принимать на себя ещё более тяжкую вину, помимо той, за которую он уже попал за решётку. И никогда Селивёрстов не даст показаний против Глейзерсов по той простой причине, что он просто-напросто ничего об этих людях не знает.

Однако, всё же необходимо убедиться в том, что Базаров – это именно тот самый «Дрозд-пересмешник» из далёкого детства Николая Соковникова. Нельзя совсем исключать того, что после памятной встречи, зафиксированной дневником, «Дрозд», послужив некоторое время у Соковникова кем-то (правда, пока непонятно, кем), всё же «встал на ноги», и пути однокашников разошлись. Кроме того, вдруг окажется, что под кличкой «Дрозд-пересмешник» скрывался Куликов или Локтев – стародавние друзья-приятели Соковникова и ныне вполне успешные купцы? Что, если страницы из дневника на самом деле вырваны самим Соковниковым при неизвестных покуда обстоятельствах? И кража облигаций, как и фальсификация завещания, совершены были вовсе не утром и не днём 25 августа, а ещё накануне, когда Куликов и Локтев приезжали к Николаю Назаровичу с визитами… Он уже тогда так плохо себя чувствовал, что принимал их, лёжа в постели.

С разоблачительными заявлениями Базарова спешить нельзя ни в коем случае – этот вывод для Шумилова по здравому рассуждению сделался аксиоматичным. Требовалось всё самым тщательным образом проверить. Подумать, как лучше это сделать – и проверить. И перво-наперво следует доподлинно установить, с кем учился Соковников в коммерческом училище, и кто же именно прячется под загадочным пока прозвищем «Дрозд-пересмешник»…

14

Утром Шумилов в кровать уже не лёг, решил не дразнить себя неполноценным сном, поскольку понимал, что выспаться всё равно не удастся. Почитал один из томов альманаха «Русская старина», когда же в начале восьмого утра глаза стали закрываться над книгой, отправился на кухню и попросил кухарку приготовить кофе.

После завтрака переоделся в парадный костюм и, когда появился кучер от Василия Александровича Соковникова, сразу же вышел из дома. Затем последовала почти часовая поездка знакомым маршрутом, и вот Шумилов вновь увидел аллею, выводившую экипаж к громадному старому дому.

Соковников, наверное, ждал его появления у окна, потому что едва возница успел описать круг перед террасой, сразу вышел из дверей дома и направился навстречу гостю. Алексею не понравился вид Василия, явно бросалось в глаза, что тот взволнован и чувствует себя не лучшим образом. Покрасневшие глаза свидетельствовали о бессонной ночи, лицо казалось жёлтым и отёчным, кроме того, Шумилова неприятно поразила щетина хозяина дома.

– Василий Александрович, надо бы побриться, – взяв его под руку, как можно непринуждённее проговорил Алексей Иванович. – Жизнь идёт своим чередом, и ваш оппонент не должен подумать, будто вы выбиты из колеи, и с вами что-то не в порядке.

– Зачем это? Не хватало мне к визиту этого наглеца нарочито лоск наводить! – попытался было возразить Соковников, но Шумилов даже не стал углубляться в полемику, сказал лишь непререкаемым тоном:

– Не спорьте! Вы это делаете не ради скопцов, а для самого себя. Непременно следует побриться и облачиться в свежее платье.

Они прошли внутрь дома, в комнаты, занятые Соковниковым. Василий распорядился приготовить горячие полотенца и попросил Базарова его побрить. Просьба эта оказалась очень кстати, поскольку давала возможность Шумилову понаблюдать за поведением лакея во время его разговора с Василием Александровичем.

Соковников занял две небольшие комнатки в конце одного из крыльев дома. По вполне понятным причинам он не захотел поселиться в той же самой спальне, в которой скончался Николай Назарович. Шумилов уселся на жёсткий венский стул в первой комнате, служившей Василию кабинетом; Василий же вместе с Базаровым расположился во второй, в спаленке. Через раскрытую дверь Алексей мог прекрасно видеть всё происходившее там и, кроме того, имел возможность свободно переговариваться с хозяином дома; вместе с тем, он делал вид, будто совсем не интересуется процессом бритья.

Владимир Викторович Базаров сноровисто, точно настоящий цирюльник, приготовил всё необходимое для бритья: с минуту он ловко правил на ремне бритву, затем взбил ароматную пену, негромко воркуя себе под нос что-то о «французском мыле», «крапивной отдушке» и «взбодрённой коже». Одним словом, Владимир Викторович священнодействовал.

Шумилов и Соковников говорили вначале на темы нейтральные – о погоде, городских новостях – словно бы не решаясь подступить к тому, что волновало в этот момент обоих. Василий первый не выдержал этой игры в молчанку и затронул беспокоившую его тему:

– Алексей Иванович, я предполагаю принять Яковлева здесь, в той самой комнате, где вы сейчас сидите. Я думаю, может быть, мне поставить слуг за дверью в спальне?

– Каких слуг? – не понял Шумилов.

– Ну, конюхов, слесаря, сторожей… Они мужчины крепкие!

– Ну, что вы, Василий Александрович, я готов поклясться, что до рукопашной не дойдёт, – Алексей улыбнулся, постаравшись придать голосу твёрдую уверенность. – Господин Яковлев явится сюда, чтобы оказать на вас давление моральное, склонить вас к мысли о необходимости добровольно поделиться наследством с местными скопцами. Он не станет ни грубить вам, ни явно запугивать, ни – тем более! – совершать какие-то противозаконные действия. Засада за дверью вам не понадобится, уверяю вас.

Базаров принялся брить щетину Соковникова, а Шумилов между тем продолжил:

– Скажите мне, Василий Александрович, а никаких преданий относительно происхождения Николая Назаровича не сохранилось в вашем роду?

– Что вы имеете в виду?

– Может быть, матушка ваша упоминала когда-либо фамилию Гежелинский применительно к Николаю Назаровичу?

– Ай! – вскрикнул неожиданно Василий и дёрнул головою – это Базаров неловким движением порезал ему кожу на лице. – Аккуратнее, Владимир Викторович! Нет, фамилию Гежелинский я никогда прежде не слыхал.

– А вы, Владимир Викторович? – спросил Шумилов у Базарова.

– А-а? Что-с? – брадобрей оборотил своё лицо к Алексею. – Гежелинский, вы говорите? Гм-м-м… не припоминаю. Звучная фамилия, такая, знаете ли, породистая, но… нет-с, не припоминаю… решительно нет-с!

– А почему вы спросили? – в свою очередь полюбопытствовал Василий.

– Дело в том, что Николай Назарович не принадлежал к роду Соковниковых, – Шумилов, хотя и не был в этом полностью уверен, умышленно сформулировал свою фразу безапеляционно, словно бы говорил о чём-то хорошо известном. – Будучи сыном Фёдора Гежелинского, крупного чиновника времён Государей Александра и Николая Павловичей, он в одиннадцатилетнем возрасте был перекрещён и сменил свои имя и фамилию, сделавшись Николаем Соковниковым.

– Помилуй Бог, да как же такое может быть! – воскликнул Василий.

Базаров тоже удивлённо воззрился на Шумилова; причём, изумление его оказалось до такой степени сильным, что он перестал брить и растерянно опустил руки.

Шумилов рассказал историю управляющего делами Комитета министров и бесславного крушения его карьеры, кратко коснулся деятельности столичных сектантов в начале царствования Императора Николая и подвёл своему рассказу краткий итог:

– За большими деньгами Фёдора Гежелинского, отправившегося в Сибирь на вечное поселение, стояли интересы больших лиц, причастных к сектантской деятельности в Санкт-Петербурге. Именно прикосновенность к делу этих людей и позволила афёре с перекрещением мальчика увенчаться полным успехом.

– Ни один священник не пойдёт на нарушение «Апостольских правил», – убеждённо проговорил Базаров, выслушав Шумилова. – Правило сорок седьмое прямо запрещает повторное крещение!

– Прекрасная эрудиция, Владимир Викторович, – заметил мимоходом Алексей. – Я даже дополню вас и замечу, что помимо «Апостольских правил» запрет на повторное крещение содержат и постановления Карфагенского собора, если не ошибаюсь, правила тридцать шесть и пятьдесят девять. Что, однако, не делает невозможным факт подобного крещения со злым умыслом.

– Это большой грех, – вздохнул Базаров, – и для покрестившегося и для крестителя!

– Возможно то, что впоследствии случилось с Николаем Назаровичем – я имею в виду его оскопление – как раз и есть расплата за этот грех, – проговорил негромко Василий. Он явно находился под впечатлением рассказа Шумилова.

Сам же Алексей Иванович исподволь наблюдал за Базаровым. Тот как-то поскучнел, бритьё заканчивал в полном молчании, погружённый глубоко в свои мысли. Размышления его, должно быть, имели характер самый невесёлый, поскольку лоб лакея покрылся складками глубоких морщин, а взгляд сделался отсутствующим.

Покончив с бритьём, Василий Александрович облачился в чистый костюм с накрахмаленной рубашкой и сразу же приобрёл вид человека уверенного в себе, чем несказанно порадовал Шумилова. До полудня, когда ожидался приезд Яковлева, оставалось ещё некоторое время, и молодые люди решили пройтись по парку. День уже разгулялся, вовсю светило солнце, хотя и нежаркое, но ободряющее, так что в плащах замёрзнуть было решительно невозможно.

Шумилов испытывал некоторые колебания относительно того, рассказывать ли Соковникову о своих подозрениях в отношении Базарова. Несмотря на желание выложить все свежие новости, он всё же удержался от преждевременных заявлений. Поэтому разговор в парке носил характер дружеской беседы на самые общие темы, в основном о здоровье и тлетворном влиянии на оное северного питерского климата. Соковников принялся жаловаться на сырой воздух и скверную воду как самый настоящий петербуржец.

– За те две недели, что безвылазно сижу здесь, я уже всё понял про погоду в столице, – вздыхал он. – Насколько же здоровее я чувствую себя в центральной России! Не смогу я тут жить – уеду как только закончу все эти дела с наследством, продам или погашу векселя. Вот соберу деньги и – уеду.

– Решение правильное, – согласился с ним Шумилов. – Ежели душа не принимает местный климат, так и нечего себя понуждать. Я в последний год тоже стал себя намного хуже чувствовать: какое-то сипение в лёгких появилось, по ночам потливость пробивает, боюсь, дело к чахотке идёт. Надо бы и мне на юг податься, я ведь человек южный, казак, из Ростова.

Яковлев Прокл Кузьмич, которого они оба ждали, показал себя человеком обязательным – приехал за три минуты до полудня. Весь его облик сразу же вызвал в Шумилове резкую неприязнь: пожилой купец оказался из категории тех людей, для которых в русском языке существует определение «живчик». Худенький, горбатенький, весь какой-то сморщенный, но при этом чрезвычайно подвижный и даже суетливый, он воровато оглядывался по сторонам и желчно улыбался. Одет Яковлев был по-купечески, в длинный сюртук с фалдами от талии, в начищенных сапогах, простой бязевой косоворотке. Из нагрудного кармана сюртука выглядывал уголок белого платка – неотъемлемый атрибут внешнего облика скопца; кроме того, и косоворотка его имела белый цвет. Скопцы чрезвычайно любят всё белое, считая, что белизна одежд символизирует чистоту их душ и помыслов.

Купец заявился не один – его сопровождал крупный, массивный, но без брюха, мужчина, чуть ли не в два раза бОльший его телом. Такому впору с кистенём выходить на дорогу. Весь его облик дышал телесной крепостью, природной мощью самца в расцвете сил. Как и Яковлев, мужчина этот имел скопческие атрибуты: белый платок, зажатый пальцами левой руки, и белую же косоворотку.

Приехавшие как раз выгружались перед террасой из экипажа, когда Соковников и Шумилов подошли к ним со стороны парка.

– А-а, Василий Александрович, – осклабился Яковлев, – мы-с, как и обещали, подъехали к вам о деле переговорить.

– Что ж, Прокл Кузьмич, почему бы нам не поговорить, коли у вас дело есть, – Соковников приглашающе указал на дверь в дом. – Пожалуйте, гостем будете…

Они прошли в залу и стали друг напротив друга, буквально в паре шагов, на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Яковлев со своей ехидной улыбочкой на губах поинтересовался:

– Что ж это вы, Василий Александрович, и сесть не предложите?

– Не предложу, Прокл Кузьмич. Дабы вас не задерживать и не располагать к длинным разговорам.

– Может, оно и правильно, – легко согласился купец, – А кто это с вами?

Он перевёл взгляд на Шумилова.

– Это поверенный в моих делах Шумилов Алексей Иванович, – спокойно объяснил Соковников. – Он будет присутствовать при нашем разговоре. Но я вижу, и вы не один явились.

– Да, – снова усмехнулся Яковлев. – Это мой компаньон Тетерин Дмитрий Апполинарьевич.

– Так что бы вы хотели, Прокл Кузьмич?

– Я явился по известному уже вам вопросу. Волею случая вы сделались обладателем колоссального состояния, подлинный источник коего к вашему дядюшке не имел ни малейшего отношения. Скажем так: он владел чужими деньгами, но зная это, всегда оставался благодарен тем людям, от которых получил свои миллионы и никогда не отказывал им в помощи и поддержке. Сейчас эти люди доверили мне представлять их интересы. Поэтому я здесь…

Яковлев умолк, испытующе глядя в глаза Соковникову.

– Я так и не понял, Прокл Кузьмич, чего же вы хотите, – заметил Шумилов.

– Василию Александровичу это прекрасно известно, – высокомерно ответил Яковлев. – Если вы его поверенный, то должны это знать. Ежели вы этого не знаете, значит, вам и знать не положено.

– Если вы желаете, чтобы в этом доме с вами разговаривали, вам придётся должным образом формулировать свои мысли. – твёрдо заявил Шумилов. – А разгадывать ваш эзопов язык – увольте! – нет ни времени, ни желания. Поэтому, пожалуйста, потрудитесь чётко и внятно ответить на вопрос: что же именно вы хотите от Василия Александровича Соковникова?

Купец внимательно поглядел на Василия. Тот молчал, всем видом давая понять, что согласен с Шумиловым.

– Вот стало быть как вы поворачиваете, – процедил Прокл. – Хорошо, скажу прямым текстом. Деньги, волею случая попавшие в распоряжение Василия Александровича, принадлежат на самом деле честным верующим людям, которых я представляю. И я пришёл предложить план, как можно разрешить возникшее противоречие к обоюдному удовольствию.

– «Честные верующие люди» – это, надо полагать, питерские скопцы? – поинтересовался Шумилов.

– Разные люди называют этих верующих по-разному. Но все они искренне веруют в Спасителя Нашего Иисуса Христа, которого почитают постоянно живущим в русском народе. Полагаю, вы веруете в Иисуса? Или вы, господин Шумилов, атеист?

– Я – православный человек, почитаю православный «Символ Веры» и принимаю православные догматы. Посему я, разумеется, не верю ни в какие воплощения Иисуса Христа ни в Петра Третьего, ни в Кондратия Селиванова, ни в прочих иерархов вашей злонамеренной секты…

– Я просил бы вас воздерживаться от оскорбления моих религиозных чувств!

– Хорошо, отложим в сторону ваши религиозные чувства и воздержимся от спора на догматическую тему, – согласился Шумилов. – Мне многое есть что сказать по этому поводу, да только жаль терять на эти пустяки время. Так какой план вы имеете предложить?

– Честные верующие люди хотели бы предложить Василию Александровичу уступить общине дом в Петербурге, либо внести в кассу триста тысяч рублей. Тем самым мы сочли бы вопрос урегулированным.

– А что взамен? – поинтересовался Шумилов.

– Я же сказал: мы бы сочли вопрос урегулированным…

– Ах вот оно что. Я даже и не подумал, что это «взамен». То есть вы желаете просто получить триста тысяч рублей. Гм-м-м, – Алексей надул губы и наморщил лоб, делая вид, будто напряжённо думает. – А на каком основании?

– Хватит паясничать, господин Шумилов. Про основания я всё сказал вначале. Деньги господина Соковникова достались ему не по праву…

– Ах, эта пустословная декларация почитается вами за основание требовать деньги. По-моему, это просто брехня. Знаете, как говорят, собака лает – ветер носит. Давайте говорить строгими категориями: вы, господин Яковлев, скопец?

– Мои религиозные чувства здесь обсуждаться не будут.

– А я не о чувствах говорю. Я говорю сугубо о фактах. Согласно распоряжению Императора Александра Второго, все оскоплённые лица должны иметь соответствующую отметку в паспорте. В вашем паспорте есть таковая отметка?

Яковлев молчал. Шумилов выждал несколько секунд и, убедившись, что ответа не последует, продолжил:

– Я могу обратиться с официальным запросом в полицию. Но на самом деле я прекрасно знаю, что в вашем паспорте нет отметки о вашем оскоплении. Потому что на самом деле вы вовсе не кастрат. Я это вижу по цвету вашего лица, поскольку о таких вещах можно с уверенностью судить по цвету кожи. Итак, вы не кастрат! Ваш спутник, господин Тетерин, также не кастрирован в силу очевидных невооружённому глазу особенностей его могучего телосложения. Что же получается: в этот дом входят два человека, которые заявляют, что они представляют интересы общества скопцов, но при этом сами они скопцами не являются! И эти два странных человека вдруг начинают требовать денег. Гм-м-м… Как-то это подозрительно выглядит. По-моему, эти люди просто-напросто брутальные мошенники.

Шумилов повернулся к Василию Соковникову и осведомился у него:

– У вас, часом, такое чувство не возникает?

– Я ни слова не сказал о скопцах, – негромко и внушительно парировал Яковлев. – Хватит ломать комедию, господин поверенный.

– Ах, простите, я вас оклеветал! Не хотелось бы возводить на вас напраслину, так что примите мои извинения. Для того, чтобы покончить с вашей конфессиональной анонимностью, давайте поставим вопрос так: господин Яковлев, та община, которую вы, якобы, тут представляете, имеет надлежащую аккредитацию в Градоначальстве и в Департаменте иностранных исповеданий Святейшего Синода? Если да, то мы желали бы обратиться к правлению этой общины с целью проверки сделанных вами здесь заявлений. Хотелось бы удостовериться в том, что религиозное общество действительно уполномочило вас подобным… м-м… необычным образом пополнять его кассу.

– Вам верно кажется, господин Шумилов, что вы очень умны? – мрачно процедил Яковлев.

– Немного не так. Это вам кажется, что вы очень умны. Я же пытаюсь доказать полную абсурдность всех ваших утверждений и намерений получить в этом доме деньги.

– Наши утверждения основаны на понятиях добра, человеческой благодарности и…

– …и?

– И воздаяния.

– Пока что все ваши утверждения основываются только на демагогии.

– Тем не менее, господин Соковников прекрасно знает, что я прав. Это знал и его дядя, Николай Назарович, много помогавший нам, это знает и сам Василий Александрович.

– По-моему вы клевещете на Николая Назаровича, – Шумилов не сдержал усмешки. От него не укрылось, как вспыхнул Яковлев при этих словах, однако, купец тут же взял себя в руки.

– Вы, господин Шумилов, не можете судить о том, чего не знаете, – важно парировал Яковлев.

– Ой ли? Николай Назарович не мог испытывать добрых чувств к секте, чьи члены насильственно осуществили над ним изуверскую калечащую операцию. Он не испытывал добрых чувств и к брату Михаилу, про которого точно знал, что тот не является его родным братом. Михаил Назарович хотя и был богатым скопцом, но деньги Николая к нему не имели ни малейшего отношения. Если вы не поняли, я поясню: Николай Назарович, рождённый под именем Михаила Гежелинского, был богат сам по себе, если точнее, благодаря отцу, и его состояние никак не связано со скопцам. Посему все ваши претензии на раздел денег умершего лишены как юридического основания, так и здравого смысла. Вы часом не изучали юриспруденцию?

– Нет, – уронил Яковлев.

– А жаль. В римском праве есть замечательная норма, звучит она так: jus non habende, tute non paretur. На русский язык сказанное можно перевести следующим образом: тому, кто не имеет права, можно не подчиняться. У вас, господин Яковлев, нет никаких прав требовать с господина Соковникова деньги, а стало быть, Василий Александрович с чистой совестью отклонит все ваши претензии.

– Бо-о-олтун! – в сердцах воскликнул Яковлев и даже притопнул ногой. Получилось это у него неожиданно комично.

Шумилов повернулся всем телом к Соковникову и, не сдержав улыбки, проговорил:

– По-моему, Василий Александрович, имеет смысл попрощаться с визитёрами.

Соковников не успел ответить, как вместо него выпалил Яковлев:

– Да-с, милостивый государь, мы уйдём! Но…

Прокл Кузьмич сделал эффектную паузу; в нём явно проступали задатки большого актёра и, слушая его речь, становилось ясно, почему именно этого человека скопцы сделали своим главным переговорщиком.

– Но попомните моё слово, Василий Александрович, вас эти советники, – пафосно продолжил купец и кивнул в сторону Шумилова, – до добра не доведут!

– Вы никак грозите? – тут же уточнил Алексей Иванович.

Однако, Яковлев проигнорировал обращённый к нему вопрос и продолжил:

– Не в лесу живём-с, не в лесу. В жизни всякое бывает, особенно по глупому стечению обстоятельств. Ежели думаете за спинами сторожей отсидеться, так это зряшные надежды, ой, зряшные! Молния в дом ударит, конюшня сгорит или какая другая напасть обрушится и, поверьте, никто вам не поможет! Ни единая душа. Проклятье, именем Кондратия Селиванова сотворённое, бо-о-ольшую силу имеет. Не будет вам от оного проклятия спаса, вы уж поверьте. А коли не верите, так что ж? урок, стало быть, вам будет. Одумайтесь, Василий Александрович, одумайтесь, не слушайте скверных советчиков, своим умом попробуйте жить…

Сказав всё это, Яковлев повернулся и направился к двери, давая понять, что считает разговор оконченным. Следом за ним потянулся и его крепкотелый спутник, не проронивший в ходе разговора ни единого слова.

– Знаете что, Прокл Кузьмич, – остановил его Шумилов, – насчёт того, что мы не в лесу живём – это вы справедливо заметили. Мой вам совет: чаще вспоминайте об этом!

В третьем часу пополудни Алексей Иванович уже входил в громадное здание Сената и Синода. На его удачу Михаил Андреевич Сулина оказался на своём рабочем месте и даже не занят, во всяком случае, если и имел какое-то занятие, то с появлением Шумилова отложил его.

– Дело весьма неординарное, – признался ему Алексей. – Не знаю, как лучше к нему подступиться. Очень надо увидеть список однокашников Николая Назаровича Соковникова во время его обучения в Коммерческом училище. А ещё лучше не просто однокашников, а и учащихся других классов. Подумайте, Михаил Андреевич, где такой список можно отыскать?

– А о каком времени идёт речь?

– С 1831 года по 1834-й.

– А о каком училище речь?

– Насколько я понимаю, о том, что в Московской части, на набережной Фонтанки…

– Дом тринадцать, если не ошибаюсь… Гм-м, – Сулина призадумался. – К тому времени министерство духовных дел и народного образования уже разделили. Это для нас плохо, потому как архив делопроизводств также разделили. С другой стороны, когда департаменты разъезжались, то не весь архив министерства народного образования оказался увезён из наших стен. Что-то там оставалось и, более того, некоторое время после разделения архивные дела всё ещё передавали в синодальный архив. В принципе, я знаю, где мне следует поискать… Хотя, если он в тридцать четвёртом закончил учёбу, то это уже поздновато, к этому времени министерство просвещения уже свой архив обустроило.