Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"

– Мне кажется, эта догадка очень близка к истине, – задумчиво проговорил Шумилов. – Если принять её за истину, то всё встаёт на свои места: и антагонизм братьев-Соковниковых, и ненависть Николая Назаровича к скопцам. Даже нелогичное решение Михаила Соковникова, не бывшего кастратом, насильно оскопить младшего брата получает достоверное, убедительное объяснение. Мы, пожалуй, никогда уже не узнаем, что же именно произошло между братьями, ведь участники афёр того времени вовсе не желали оставлять в документах лишних следов. Но истина, уверен, очень близка к той реконструкции, которую вы провели. Вот что, Михаил Андреевич, у меня есть возможность почитать дневники Николая Назаровича Соковникова. Пожалуй, следует, это сделать.

– А что вы хотите там найти? – полюбопытствовал Сулина. – Чистосердечный рассказ мальчика о том, как всё было на самом деле? Я полагаю, что уже в десять лет Миша Гежелинский сделался куда старше своих лет. Когда папу, ещё вчера влиятельного чиновника, арестовывают и сажают в крепость, а маму с сёстрами выбрасывают из богатой восьмикомнатной казённой квартиры… тут повзрослеешь сразу и намного. Думаю, детство Гежелинского – младшего окончилось в день ареста отца. Так что – я в этом уверен! – ни одной неосторожной фразы в этом дневнике вы не найдёте. Всё будет отлакировано.

– И тем не менее, я попробую почитать этот дневник в контексте… – Шумилов запнулся, – в контексте нашего сегодняшнего разговора.

Он поднялся, давая понять, что считает разговор оконченным, но Михаил Андреевич Сулина остановил его прикосновением к рукаву:

– А сейчас, Алексей Иванович, идёмте пить чай! Коли принесли сдобу, то уж извольте откушать. Да и моя супруга желает познакомиться с вами, гости-то у нас ныне нечасто случаются.

В половине девятого вечера Шумилов уже стоял перед домом N24 по Большой Морской улице, в котором два этажа занимала Сыскная полиция. Он уже собирался войти внутрь, как прямо навстречу ему вышел из дверей Агафон Иванов.

– На ловца и зверь бежит! – только и воскликнул Шумилов. – Я по вашу душу, господин сыскной агент.

– А я только покончил с работой, – вздохнул Иванов. – Может, прогуляемся к Исаакию?

Он кивнул в сторону Исаакиевского собора.

– На самом деле я бы рассчитывал затащить вас к вам в кабинет, полистать дневники Николая Назаровича Соковникова.

– Да, дневники у нас, – кивнул Иванов. – Почитал я их. Ну, как почитал? – он запнулся. – Пролистал. Там тыщ пять листов, не меньше, читать и читать! Вам-то, Алексей Иванович, чтиво это на что?

– Заинтересовался я дюже этой темой. Лавры Николая Надеждина покоя мне не дают, – простодушно соврал Шумилов.

– А кто такой Надеждин?

– Автор исследования о скопцах, подготовленного во времена Государя императора Николая Павловича. Ему – Надеждину то есть – протежировал сам Лев Перовский, министр внутренних дел в то время; он предоставил литератору возможность возглавить две секретные комиссии по религиозному сектантству и работать в архивах министерства. Одна комиссия занималась христианскими еретиками, в значительной степени скопцами, другая – еврейскими хасидами. Надеждин исследовал вопрос о ритуальных преступлениях, совершаемых теми и другими.

– А что такое ритуальное преступление? – уточнил сыщик. – Я хочу быть уверен, что правильно вас понимаю…

– Ритуальное преступление – это преступление, совершаемое из побуждений религиозного фанатизма, с соблюдением установленного догматом ритуала, то есть последовательности действий, имеющих сакральный смысл.

– М-м-м… – Агафон покивал головою, осмысливая услышанное. – Будем считать, что понял вас. Так что там с Надеждиным?

– Николай Надеждин являлся весьма способным литератором, издавал литературно-философский журнал и, более того, редактировал официальный журнал Министерства внутренних дел. Вы часом не читали его записки, посвящённые скопцам и иудеям?

– Нет, откуда! Кто ж мне даст их читать! – признался Иванов. – Я и фамилии такой никогда не слыхал. Признаюсь, я даже о министре Перовском от вас первый раз слышу!

– Ну, ладно, в общем, я заинтересовался историей скопчества, и мне бы очень хотелось почитать дневник настоящего скопца. Тем более, что в этих записях может оказаться что-нибудь полезное для Василия Соковникова.

– Да-да, он пригласил вас себе в помощники, вы говорили. Что ж, делать большую тайну из этого дневника я смысла не вижу, – решил Иванов. – Может, его чтение и в самом деле вас чем-то обогатит, статью, глядишь, напишете в «Русский архив». Идёмте!

Они вошли в здание, и пока поднимались на второй этаж, Агафон Порфирьевич продолжил рассуждать:

– Следователь тетради эти уже просмотрел и вернул нам. Ничего существенного о финансовых делах и вложениях капиталов Соковников в дневнике не писал, сплошь философские рассуждения о смысле жизни и маете душевной. Вот следователь и вернул тетради нам, дескать, посмотрите на досуге, вдруг какие связи покойного там мелькнут. Мы просмотрели – так, ничего особенного. За последний год вообще записей очень мало. А Василию Александровичу можете передать, что когда следствие закончится, и суд пройдёт, то он эти дневники получит в целости и сохранности, так что у него появится возможность погрузиться в мир дядюшкиной ипохондрии.

Они вошли в кабинет полицейских надзирателей – это был большой зал с шестью письменными столами в центре и большим числом бюро и шкафов вдоль стен. Урядник, прикомандированный к так называемой «конвойной команде» Сыскной полиции как раз заканчивал уборку помещения. Завидев появившихся в дверях Иванова и Шумилова, он стал по стойке «смирно»; поскольку в руках он держал швабру, получилось это у него неожиданно комично.

– Тут у меня находится рабочее место, – пояснил Агафон. – Уж и не знаю, бывали ли вы здесь прежде…

– Бывал, бывал, не сомневайтесь, – заверил Шумилов. – Я ведь в прокуратуре более двух лет отработал, так что с ведомством вашим достаточно знаком.

Агафон прошёл вглубь комнаты, вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный. Не прошло и минуты, как он бросил на письменный стол стопку больших тетрадей, перехваченных обычной бечёвкой, какими обычно в коптильнях обвязывают колбасы и рыбу.

– Вот-с, Алексей Иванович, берите, – сыщик показал на стопу тетрадей, – Верните… ну, скажем, через недельку.

– Хорошо, договорились, обещаю вернуть через неделю. Прочитаю, может, чего и напишу по мотивам, так сказать…

– Да-да, напишите статейку или исследование какое. Думаю, многим покажется интересно… Подноготную скопчества многие пожелают узнать из первоисточника, с позволения выразиться! Тем более, что в нашем деле мелькнул интересный скопческий след…

– Что вы хотите этим сказать? – тут же насторожился Шумилов.

– Селивёрстов заявил, что, Соковников, якобы, посылал его в Москву с пакетом, в котором находились деньги для Максима Платицына. Помните, небось, такую фамилию?

– Помню, конечно, – отозвался Шумилов.

– Картинка такая вырисовывается, что, дескать, Соковников поддерживал сношения со скопцами и даже передавал им крупные суммы денег.

– Не верю я в это чегой-то, – вздохнул Алексей, забирая стопу тетрадей и направляясь к выходу из кабинета. – Незачем ему это было делать. Он себя никак со скопцами не отождествлял. Есть у меня основания так думать.

– Вот и мне сдаётся, что Селивёрстов просто наводит тень на плетень, – задумчиво пробормотал Иванов. – Ему надо доказать, что покойный ему много денег жаловал, потому как иначе происхождение своего богатства он не объяснит.

Покинув кабинет, они прошли коридором и, миновав запертую в этот час приёмную начальника Сыскной полиции, спустились по лестнице на первый этаж. Уже остановившись на крыльце здания, Агафон указал пальцем на одну из тетрадей в стопке, которую Шумилов держал в руках, и позволил себе пошутить:

– Не особенно увлекайтесь, голубчик! Мрачное, доложу вам, чтиво, особенно последняя тетрадь, вот эта, в синем коленкоре. Так что, если вы не мизантроп, то только испортите себе настроение.

13

Шумилов читал дневники Соковникова вовсе не неделю. Он посвятил этому целую ночь и о проведённом за чтении времени не пожалел: записи Соковникова по силе эмоционального накала оказались на уровне самого талантливого романа. Пару раз к Алексею в кабинет деликатно стучала горничная и подавала стакан крепкого сладкого чая с лимоном. Но после полуночи она уже и не заходила. Шумилов её прекрасно понимал – завтра ей предстоял рабочий день от зари до зари, надо бы и поспать!

Дневниковые записи Николая Назаровича Соковникова на самом деле оказались далеко не такими уж мрачными, как о том отзывался Агафон Иванов. Последняя тетрадка, которую автор заполнял далеко не регулярно, действительно переполнялась саркастическими замечаниями и раздражением на всех и вся. Она являла духовный мир ипохондрика, погруженного в себя, свои размышления, переживания, страдания от разнообразных телесных недугов. Если судить по последней тетради, то можно было заключить, что Николай Назарович под конец жизни сделался стар не только телом, но и душою, он производил впечатление человека больного, очень одинокого, скрытного, лицемерного с равными себе по социальному положению и при этом несдержанного до откровенного тиранства с людьми зависимыми и подчинёнными. Порою, уважая традиции, он делал на людях красивый жест, но потом его снедало мучительное раскаяние за лишние траты, за неоправданно снисходительное, по его мнению, отношение к ближним, и частенько он одним махом перечеркивал то доброе, что порой совершал под влиянием минутного порыва.

В последний год своей жизни Николай Назарович Соковников дважды, как он сам написал, «помягчел душою». Выразилось это в том, что он на собственные именины и в Прощённое воскресенье собрал домашнюю челядь, покаялся в допущенных несправедливостях и попросил у слуг прощения. Что думали наёмные работники, глядя на каявшегося хозяина-самодура, одному только Богу ведомо, но оба раза сцена получалась, должно быть, презабавная! Как апофеоз милосердия звучал рассказ Николая Назаровича о том, кого и чем он одарит в своём завещании. Но все эти милости вовсе не исключали зуботычин на другой день и диких криков по самому незначительному поводу. Шумилова удивила многословная брань автора дневника, адресованная садовнику, пустившему окрестных мальчишек рвать яблоки в саду. Огромный урожай прошлым летом грозил обломать ветки многих яблонь, и опытный садовник, безусловно, был прав, когда призвал на помощь окрестных мальцов. За свою находчивость он поплатился – Соковников посадил его, точно уголовного преступника, в подвал на три дня на хлеб и воду.

Иной раз записи Николая Назаровича оказывались до такой степени саморазоблачительными и даже позорными, что Шумилов диву давался: неужели же сам автор – человек грамотный и хорошо образованный – не чувствовал этого? Соковников искренне и многословно сетовал на кухарку, когда та на масленой неделе по его же, хозяйскому, указанию напекла блинов для челяди, да при этом (по мнению Николая Назаровича) переложила в них гречишной муки и масла. Получилось хоть хорошо и вкусно, да уж больно накладно для хозяйского кармана. Алексею Ивановичу показалось любопытным то, каким оригинальным способом Соковников нашёл в этом случае моральное оправдание собственной скупости. «Этим бестиям, – написал он своим ровным, с аккуратными завитками и петлями почерком, – сколь ни дай, всё мало покажется. И никакой благодарности в ответ, никакого желания служить усерднее человеку, который их – рвань босоногую – облагодетельствовал своею милостью и пригрел! Кругом одно только постыдное и тупое желание набить брюхо и предаться пустому развращающему безделью. Чуть отпустит хозяин вожжи, и они все, как один, начнут бить баклуши, лузгать семечки да слушать, как трындит Агапка на балалайке.»

Прочитав в первую очередь последнюю тетрадку в надежде отыскать что-то относящееся к пропавшему имуществу и не найдя искомого, Шумилов решил взяться за чтение с самого начала, дабы составить себе представление о жизни автора дневника и проследить перипетии его жизни.

Самые первые записи относились к отроческим годам, когда Николай Назарович учился в Коммерческом училище. Одиннадцатилетний мальчик весьма образно описывал занятия в классах, своих товарищей и всю ту новую, необычную жизнь, в которую он окунулся за стенами родного дома. По выходным хорошо успевавших учеников отпускали погулять в город, и в качестве разнообразных впечатлений, навеянных столицей, в дневнике подростка появились рассказы о кафе на Малой Конюшенной улице, где можно было заказать мороженого с разными орешками в пене взбитых сливок, и чайной на Садовой. Там в любое время года подавали вкуснейшие блинчики с самыми разными начинками. Узнал юный Николаша, что по воскресеньям в Летнем саду играет духовой оркестр, переполняя сердце грустью и сладким трепетом в предвкушении чего-то необыкновенно светлого и манящего. Довелось Николаше и в театрах побывать, да не единожды, и яркость этих впечатления оказалась настолько велика, что он неизменно посвящал каждому представлению не одну страничку своего дневника. «Как там было чудесно: необъятный зал – настолько громадный, что представлялось невозможным, как такой высоченный потолок с подвешанной под ним огромной люстрой, сплошь переливающейся тысячами разноцветных бликов, не рушится на головы сидящих внизу людей. Пашка Мурашов объяснил мне, что ряды там, внизу называются партером, а дальше идут бельэтаж и ярусы. Мы сидели на самом верху, места наши стоили по двадцати пяти копеек. Театр лежал передо мной, как на ладони. Когда же заиграла музыка, я не мог уже ни о чём другом думать – так это было прекрасно и ни с чем несравнимо…».

Шумилов обратил внимание на то, что дневниковые записи не содержат никаких упоминаний или намёков на события и людей, связанных с жизнью автора до того, как он принялся вести записи. Предшествующей жизни у Николаши словно бы не существовало. Алексей не сомневался, что подобное умолчание вовсе неслучайно, Николай Соковников вполне осмысленно придерживался этого табу. Разумеется, хотелось бы понять, что послужило побуждающим мотивом такого поведения? Страх ли перед тем, что дневник попадёт в руки однокашников и вызовет их насмешки? Или страх совсем иного рода, а именно – перед жандармами Третьего отделения, которые, отправив Фёдора Гежелинского на поселение в Сибирь, могли вспомнить как о его сыне, так и о ненайденных миллионах?

Много страниц посвятил Николай описаниям своих товарищей по Училищу. Чаще других встречалось интересное прозвище одного из ближайших приятелей Николая – «Дрозд-пересмешник». Имел этот мальчик и другую кличку, более уничижительную – «Бездаров», которую он получил, как говорится, от обратного, поскольку на самом деле, судя по отзывам Николаши Соковникова, личностью он был яркой и незаурядной. Обладая редкими талантами копировать голоса птиц, подражать кошачьему мурлыканью, «Дрозд-пересмешник» мог ловко изобразить повадку учителя или любого сотоварища. Вдобавок, мальчик умел делать некоторые любопытные фокусы, например, писать двумя руками одновременно в одну сторону, либо в противоположные, так что получалось два неразличимых текста в зеркальном изображении; наложив один на другой и посмотрев на просвет, можно было убедиться, что будучи написаны зеркально, они, однако, в точности совпадают. Кроме того, «Бездаров» умел с удивительной точностью копировать любой почерк. Несмотря на уничижительную кличку «Дрозда – пересмешника» все уважали и слушали. Он нередко употреблял свои таланты «противозаконно» – брался подделывать «записку от родителей» для приятеля или на потеху друзей пугал громким совиным уханьем соседа по спальне. Много страниц дневника оказались посвящены этому мальчику, и чувствовалось, что Николай Соковников завидовал его необычным талантам, успеху и авторитету среди ребят. Эта мучительная любовь-ненависть забирала много душевных сил Николаши и заставляла его униженно, с помощью сладостей и подарков добиваться расположения «Дрозда». Учился этот парнишка не в пример Николаю легко, учителя прочили ему большое будущее.

Единственное, чего не увидел Шумилов на страницах дневника – это имени и фамилии мальчика. Алексей обратил внимание на то, что несколько листов в разных местах этой тетрадки оказались небрежно выдраны, так что из переплёта торчали только их ошметки, на которых можно было разобрать только пару букв.

Итак, как явствовало из дневника, почти три года длилась эта счастливая для Николаши Соковникова пора ученичества, затем мальчику пришлось вернуться в родной дом, либо в то место, которое он был вынужден считать таковым. Мотив возвращения из дневниковых записей понять не представлялось возможным, было лишь ясно, что так решил старший брат Николая. «Завтра мой последний день в Училище, меня должен забрать управляющий Прокл Игнатьевич. Интересно, каким он окажется? Котька сказал, что старый и с бородою, а Петька Иванишин – что без бороды и молодой. Мы с Котькой обменялись вещицами на память – он мне подарил лупу в кожаном футляре, а я ему – складной нож золингеновской стали с щипчиками и тремя разными лезвиями…» Эта последняя запись датировалась 6 мая 1834 года. Николаше тогда должно было быть тринадцать полных лет. С этого момента общение с дневником прервалось надолго.

Следующая запись оказалась сделана уже другим почерком в той же тетрадке с пропуском одного чистого листа; начиналась она с даты «20 января 1837 года». Очевидно, что в интервал с мая 1834 года по январь 1837 и уместилась та самая трагедия, что столь безжалостно изменила всё дальнейшее течение жизни Николая Назаровича Соковникова – его насильственное оскопление братом, два побега из дома, арест брата и его смерть в каземате и, наконец, возвращение домой уже наследником многомиллионного состояния. «И вот я, окончательно оставив квартиру опекуна, нахожусь уже в своём доме. Как странно оказаться вновь в тех же комнатах, сидеть на тех же стульях, слышать, как узнаваемо скрипят половицы и понимать, что ВСЁ и БЕЗВОЗВРАТНО изменилось! Как странно это ощущение – понимать, что всё вокруг знакомое, прежнее, да только я сам уже ИНОЙ, и возврата к прошлому для меня никогда не будет… Единственная отрада заключена в сознании того, что нет более ненавистного человека, которого волею трагических обстоятельств я принуждён был называть „братом“. Верю, искренне надеюсь, что этого человека поджаривают сейчас бесы на самой горячей своей сковородке…».

Шумилов вчитался в этот пассаж, покрутил в голове фразы и так, и эдак. «… ненавистный человек, которого волею трагических обстоятельств я принуждён был называть „братом“…» Что это за трагические обстоятельства? Очевидно, не кастрация, поскольку после неё Николай не называл уже Михаила «братом». Наверное, тут подразумевается нечто такое, что случилось в жизни Николая ранее. Неужели намёк на арест отца, Фёдора Гежелинского? Неужели в этой осторожной, туманной фразе можно угадать подтверждение гипотезы Михаила Андреевича Сулины?

Отголоски воспоминаний об учинённом над мальчиком варварском обряде попадались в дневнике в первое время довольно часто, но по мере взросления наряду с описанием повседневных занятий всё чаще стали попадаться фрагменты, в которых Николай Соковников пытался осмыслить то, что же сделал с ним брат и какой высший смысл скрыт во всём случившемся с ним. Источником этих размышлений стало, вероятно, возросшее с годами половое чувство, которое давало себя знать всё явственнее даже несмотря на отсутствие половых органов. 14 мая 1840 года почти двадцатилетний Николай записал в дневнике: «ОНИ (так он называл скопцов) считают, что оскопление хорошо, чисто, достойно настоящего Божьего человека, что только физическое оскопление делает человека чистым и достигшим Святости. Нет, говорю я себе, Боже сохрани! Оно одно не спасает, не оправдывает. Духовное очищение – вот настоящее Воскресение, вот Дар Божий! Смотрю я на наших приказчиков – Тита Титыча Теменькова и Никиту Фролова – ведь несчастные люди! Верят, что их увечье уготовало им Царствие небесное, и меня всё им заманивают, уговаривают. Всё одно, говорят, не жить тебе среди людей, всё равно ты уже изгой, подобный агнцу среди козлищ, и людьми отринут… А сами-то погрязли во грехе стяжания, за копейку ближнего готовы со свету сжить. Нет, по мне чем так жить – лучше удавиться. Скорее бы уж совершеннолетие, и распрощаюсь я с ними навсегда, и заживу так, как сам решу.»

Следующие три тетрадки являли собой свидетельство этой последовавшей за совершеннолетием жизни, той, которую Николай Назарович построил по своему разумению. Было здесь и заграничное путешествие в Германию и Италию – хоть и недолгое, но полное разнообразных впечатлений; были и отголоски коммерческих будней, описания покупок пароходов и домов, разнообразные театральные впечатления, описания широкого круга знакомств в театральной и художественной среде, которым быстро обзавёлся молодой повеса Николай Назарович Соковников. Жизнь у него пошла широкая, разгульная, щедро отмерявшая почёт, уважение окружающих, восхищение и внимание женщин. 28 марта 1863 года Соковников сделал запись, заставившую Шумилова насторожиться: «Сегодня присутствовал на бенефисе Сашеньки Валишевской, сидел по обыкновению в первом ряду партера. Корзину белых роз из магазина Слащёва доставили, как я и велел, к концу второго акта, где она так хороша в роли Клеопатры. Только я собрался пройти к ней в гримёрную, как походит ко мне – кто бы мог предполагать такую встречу! – наш «Дрозд-пересмешник»! Изумились, обнялись – как-никак детство золотое нас роднит; сколько ведь переговорено, сколько передумано всякого! Так и пошло – «а помнишь, а помнишь.»… Потом я его пригласил отужинать с нашей компанией после спектакля, мы в «Дюссо» собирались. Он как-то замялся, но согласился. Сидел в ресторане в конце стола, как бедный родственник, почти не поднимая глаз… И веселье наше его не трогало. Да, полинял шутник, полинял изрядно. Вот что жизнь с нами делает! «Уж кто-кто, а Бездаров своё возьмёт, большим человеком станет,» – так думали и говорили все мы… И что же? Измят, плохо выбрит, сюртучишко на нём старый, глаза смотрят потерянно, он вдов и почти полностью разорён, доживает последнее… ни тебе чинов, ни уважения, ни состояния приличного. А тоже ведь, в Училище кичился своими талантами, важный был, как персидский султан, ещё не на всякой козе к нему подъедешь… И где же они теперь, твои таланты, Дрозд? Большую они тебе службу сослужили? Или прозвище Бездаров более шло к тебе? Я предложил однокашнику пойти ко мне… а хоть бы в работники. А что? Как край подступит, про гордость-то свою надо позабыть, убрать её подальше в сундучок, и не говорить никому, какой ты умный да кругом талантливый. А то даже и в обществе стыдно: что ж ты при своих талантах в люди-то не вышел? Наследство папашино растранжирил, а свое и не нажил! Великий ум для этого нужен! Вот то-то и оно! Я так думаю, что жизнь всех расставила по ранжиру. И потому я в первом ряду партера бенефис г-жи Валишевской наблюдаю, а он во втором ярусе трётся».

По мере чтения дневников Алексей стал обращать внимание на всё более часто попадавшиеся нелицеприятные замечания Соковникова в адрес близких знакомых. Так, весьма ядовитые строки Николай Назарович посвятил некоему Ивану Приходько: «Приходил сегодня поздравить и справиться о здоровье. Знаю я, какое тебе здоровье нужно, хитрая рожа: нельзя ли опять взять? Помучил его от души, предложил опять чаю, долго разговаривал, смотрел в глаза, а в намёках его будто ничего не понимал…". И подобных записей попадалось Шумилову немало: «Пройдоха этот Кожевников! Вчера взял у меня денег – на поправление здоровья, чтоб язву свою лечить, на воды ехать, а сегодня на ужине у Фердинанда нажрался водки до поросячьего визга, да и уснул рылом во французском салате. И никакой тебе язвы! А чего ж не нажраться, коли за всё другим плачено! Проходимцы и врали, присосались ко мне, как пиявки, куда скрыться от них – не знаю…».

Все чаще Николай Назарович на разные лады писал о том, как он устал от всего этого шумного пустозвонства, от этой дружбы, от которой так явно попахивает эксплуатацией. Мечты скопца в какой-то момент всерьёз обратились к тихой семейной жизни, которая рисовалась ему этакой идиллической прогулкой. Его сердце начало жаждать ответного чувства: «Молитва одинокого – просьба и требование; молитва семьянина – благодарность! Добрый взгляд от доброй женской души – это получше, чем хорошо сыграть свою роль, да только оно редко.» Датировалась эта запись 21 августа 1865 года.

«Пятнадцать лет минуло с тех пор… – подумал Шумилов, на минуту отвлёкшись от чтения и посмотрев в тёмное окно, – наверное, именно тогда Соковников сделал предложение Надежде Аркадиевне. Вероятно, её отказ больно ранил Николая Назаровича, хоть он и старался не подавать вида и сделал всё возможное, чтобы окружающие не узнали о его фиаско. Его отношения с актрисой продолжились, сохраняя видимость прежней искренней заинтересованности: он по-прежнему бывал на её спектаклях, она являлась в компании его друзей и разделяла их увеселения. Но, судя по всему, Соковников был не из тех людей, кто мог бы простить подобный отказ.»

Дальнейшее чтение укрепило Шумилова в его предположении. «Но что-то надломилось во мне с того памятного разговора, какой-то червяк точит меня изнутри, – писал Соковников буквально через пару абзацев. – В каждом жесте, в каждом слове её мне чудится притворство, лесть ради корысти, единственное желание „взять“, получить с меня сколь можно более, откусить кусок пожирнее, пока этот дурень, то бишь я, готов бесплатно кормить, поить, заваливать цветами на зависть таким же корыстным товаркам, оплачивать счета от её портнихи. Нужно ли мне всё это, коли я знаю, что в глубине души мною чураются за мое скопчество, ежели в их глазах я все равно НЕДОЧЕЛОВЕК?»

В следующей тетради Шумилов опять наткнулся на упоминание о «Дрозде-пересмешнике»: «Сегодня занятный день приключился. С утра у меня чесалась ладонь. «К деньгам,» – говаривала в таких случаях матушка, но произошло иное – явился ко мне на поклон Дрозд-пересмешник. Сам явился, без всякого моего зова, без малейшего повода. Видать, жизнь его окончательно дожала, не оставила ни надежды, ни возможности подняться. Возьми, говорит, к себе, буду тебе…". Следующий лист оказался выдран и дальнейшие записи уже касались того, стоит ли устраивать запруду на озере вблизи дачи. По попадающимся там и сям фразам, Алексей смог уловить перемену в настроении Соковникова: неудача в любовных отношениях привела к углублению разочарования в человечестве вообще. Николай Назарович стал отдаляться от прежней компании, пытался занять себя чем-то другим: купил конюшню породистых лошадей, для их выучки нанял целый штат тренеров и наездников и окунулся в мир скачек и чемпионатов… Оказалось, не то. И вот уже лошади проданы, и на место этой забавы явились породистые голуби. Здесь же, на даче в Лесном, по последнему слову науки построили роскошную голубятню. И опять Николай Назарович очень быстро охладел к своему новому увлечению. Голуби распроданы. «Всё чаще на ум мне приходят тягостные мысли – зачем я живу? что останется после меня? будет ли кому утешить меня на склоне лет, ведь СМЕРТЬ уже не за горами. Вот и сегодня ночью проснулся – мёртвая тишина в доме, даже часы не тикают. За окном безлунная ночь. Как в могиле – подумалось. И такая страшная тоска легла на сердце, такой тяжестью придавила всего меня, что хоть волком вой, хоть головою о камень бейся…»

Постепенно мысли Соковникова всё более обращаются в сторону религии. Руководимый Матвеем Матвеевичем Куликовым, он начинает тщательно исполнять обряды Православной церкви, погружается в чтение святоотеческой литературы, переживает искренний восторг святой простотой жизни старца Саровской пустыни Серафима, делает выписки из «подражаний Христу» и пускается странствовать по монастырям. Особенно сильное впечатление на Соковникова произвёл далекий и необыкновенный монастырь на острове Валаам. Величественная северная природа, преображенная многовековым подвижничеством монахов, поразила Николая Назаровича. Простота их жизни, строгость монастырского устава, вся обстановка снисходительной доброты, мудрости и нестяжания до такой степени успокоили и смирили мятежный дух скопца, что тот решился прожить при монастыре целый год. Там на его деньги возвели церковь. Соковников сделался крупнейшим жертвователем в истории обители, о чём безо всякой гордости и написал в дневнике.

На смену отчетам о пёстрых и зачастую болезненных впечатлениях городской жизни пришли умильные, примирительные строки: «Собираюсь в Петербург, но ненадолго. Не хочется уезжать отсюда даже на день. Перед отъездом зайду в свою церковь» и далее: «Зашел, залюбовался отделкой, от души и с умилением молился – и в самой недостроенной церкви, и на паперти, благодаря Бога за все оказанные мне милости, так что пошёл домой совершенно довольный и счастливый…».

А далее Алексей Иванович прочитал отчёт о ссоре, произошедшей тем же днём у Соковникова с настоятелем монастыря игуменом Дамаскиным. «После пожеланий мне счастливого пути и скорейшего возвращения он дал мне прочесть бумагу, где излагались предположения, что можно сделать и устроить в монастыре, если я пожертвую ещё миллион. При этом он упомянул, что моё желание навсегда связать остаток жизни с монастырём (чего я никогда не высказывал!) он почитает за благо, особенно в свете моего скопчества и отсутствия прямых наследников. Вот только путь мой к духовной чистоте может быть труднее и дольше, чем у обычного человека (так и сказал – „обычного“ человека!) … Так вот в чём дело! Хорошо было моё положение! Ну, денёк! Долго буду его помнить, едва ли такое можно забыть… Вы, благонравный игумен и известный затворник, стало быть мною гнушаетесь – я-то проклятый скопец – и допустили меня в обитель не ради спасения грешной души моей, а совсем по другой причине! Миллион мой вам был нужен! А следом за ним – и второй!»

Далее Николай Назарович написал, что после освящения церкви сразу же покинул Валаамский монастырь с мыслью никогда более туда не возвращаться.

Последующие две тетрадки, в том числе и последняя, оказались скучной записью событий ежедневной бесцветной жизни: Соковников по приезду в Петербург жил очень замкнуто, и на страницах дневника встречались лишь фамилии доктора Гессе, изредка друзей Кулешова и Локтева. Дневник наполнился ворчанием на прислугу и размышлениями на тему экономии расходов. Никаких проблесков тёплого чувства к кому бы то ни было, никакого юмора или игры проницательного ума Шумилов более не встретил. «Как это безрадостно – вот так закончить жизнь: в полном одиночестве, вечном раздражении, будучи преисполненным недоверия к людям,» – подумал с тоской Шумилов.