Текст книги "Скопец. Серия «Невыдуманные истории на ночь»"
Автор книги: Алексей и Ольга Ракитины
Жанр: Современные детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Вызволил его оттуда Государь Павел Петрович, – проговорил Шумилов, немного помнивший историю скопцов.
– Да, Император Павел велел доставить Кондратия в столицу. Скопцы ведь учили, будто император Пётр Третий, воплощённый Иисус Христос, не погиб после свержения, а отправился странствовать по Руси. И Кондратий, ставший к тому времени Селивановым, якобы с ним встречался. Император Павел, видимо, желал знать источник этой странной легенды.
– Эта встреча действительно состоялась?
– Синодальный архив не содержит однозначного ответа на этот вопрос, – уклончиво ответил Сулина. – Надо смотреть архив Министерства двора, шталмейстерские журналы, журналы приёмов и выходов Государя. По нашим же данным можно только с уверенностью утверждать, что в 1797 году Кондратия Селиванова привезли в Санкт-Петербург и поместили в смирительный дом при Обуховской больнице, что по набережной Фонтанки, в доме сто шесть. В сопроводительной бумаге было написано, что везут «явного сумасшедшего». А вот дальше начались чудеса…
Михаил Андреевич откинулся на спинку своего старого кресла и смежил веки, точно погрузился в сон. Видимо, так ему было легче вспоминать.
– После смерти Государя Павла Петровича наш герой недолго томился в жёлтом доме. Уже в марте 1802 года его перевели в Смольнинский монастырь, где он был обязан во время служб ходить по храму с кружкой для подаяний. Перевод этот состоялся без санкции Государя и представляется одной из самых загадочных страниц истории скопчества. Несомненно, что к тому моменту Селиванов уже обзавёлся весьма влиятельными покровителями. Через три месяца, в июне 1802 года, он выходит «на поруки» статского советника Алексея Михайловича Елянского. Последний являлся ревностным сторонником скопчества, но кастрирован также никогда не был. И кстати, связь свою с сектой всячески скрывал. Проживать Селиванов стал в доме купца Сидора Ненастьева, стоявшем на углу Надеждинской улицы и Баскова переулка. В 1805 году встречался с Государем Александром Первым, пророчествовал…
– Вы в это верите?
– В то, что Кондрашку допустили к Государю? – уточнил Сулина. – Как сказать… вообще-то, верю. Дело в том, что об этом мне рассказывал сенатор Фёдор Лубяновский, который много лет служил в том самом здании, где мы сейчас сидим. Лубяновскому об этом рассказывал сам Селиванов. Вряд ли Кондратий стал бы придумывать такие басни при живом Императоре, ведь за побасенки могли бы притянуть к ответу. Сдаётся мне, что Селиванов не врал. А что касается Государя нашего, то… Александр Павлович много чего в своей жизни делал странного, если судить с позиций православного человека, – и тут же словно испугавшись неосторожно сказанных слов, Михаил Андреевич поправился, – хотя, конечно, не нам судить!
– Ну, конечно, – согласился Шумилов, всем своим видом давая понять, что никакой крамолы в словах пожилого человека не услышал.
– В 1810 году Сидор Ненастьев попал в некрасивую историю. Один из его приказчиков, обвинённый Ненастьевым в покраже, написал донос, в котором доказывал, что скопчество – суть антиправославная ересь, противная законам Божеским и человеческим, и Сидор Ненастьев, дескать, является активным скопцом. Всё для Ненастьева складывалось плохо, но таинственные заступники уж не знаю как, но сумели уговорить Государя вмешаться в дела столичной Уголовной Палаты и спасти купчину. В 1810 году появилось знаменитое повеление Александра Первого относительно того, чтобы никаких преследований и стеснений скопцам не чинилось.
– Этот монарший указ мне хорошо известен, – кивнул Шумилов.
– Вот и отлично, – подхватил Сулина, – значит мне меньше рассказывать. Сами скопцы времена с 1810 года по 1820 называли «золотым веком» своего вероучения. В то самое время, пока Сидор Ненастьев находился под следствием, Кондрашка Селиванов переехал на жительство в дом другого своего последователя, купца Андрея Кострова, стоявший на пересечении Знаменской улицы и Ковенского переулка. Соседний участок с небольшим двухэтажным домом принадлежал Михаилу Соковникову. Последний очень желал сманить «Второго Бога» на жительство к себе. Для этого Михаил сломал дом и на его месте возвёл свой «Горний Сион», особняк, призванный стать резиденцией Селиванова. Здание это стоит и поныне, проходя как-нибудь мимо, обратите на него внимание! В 1816 году Кондрашка переехал от Кострова к Мишке Соковникову.
– Всеволод Гаршин рассказывал, будто в этом доме Селиванов жил как царь во дворце, – Шумилов постарался направить рассказ служителя архива в интересующее его русло.
– Именно так и было. Там построили громадный тронный зал с золотым троном. И зал этот был разделен посередине перилами на две половины: для особей мужеска пола и баб. Уж извините, мужчинами и женщинами язык не повернётся этих особей называть.
– Почему появились эти перила? – не понял Шумилов. – Ведь скопцы проводят свои «радения», то бишь молитвы, совместно…
Сулина поднял на Алексея глаза. Взгляд его сделался неожиданно острым, он, похоже, увидел сейчас в своём визитёре нечто такое, чего не заметил раньше.
– Вы, Алексей Иванович, знаете толк в сём предмете… – как-то странно проговорил он и выжидательно замолчал. – Я вижу, вы человек отчасти подготовленный к разговору… Пришли ко мне не с бухты-барахты.
– Это точно, не с бухты-барахты, – согласился Шумилов. – Меня «скопческий вопрос» очень волнует, но толком я не знаю, где можно об этой секте разузнать, особенно историю ереси.
Видя, что рассказчик как-то странно заколебался, возможно, испытав сомнения в его словах, Алексей поспешил рассказать ему о смерти Николая Назаровича Соковникова, об исчезновении денег после его смерти и визите скопцов, потребовавших от наследника доли принимаемого наследства. Сулина слушал Шумилова очень внимательно, не сводя с него требовательного и острого взгляда. Вот уж воистину благодарный слушатель!
Убедившись, что Шумилов закончил, старый архивист неожиданно улыбнулся и проговорил:
– Теперь-то я понял, что вас привело ко мне. Давайте-ка прогуляемся по Английской набережной… на кораблики посмотрим… на людей поглядим… А то у нас тут, знаете ли, стены с о-о-очень большими ушами.
Эта фраза прямо-таки поразила Шумилова. Он не ожидал, что сотрудник Святейшего Синода может опасаться подслушивания на собственном рабочем месте! Что стояло за это странной конспирацией: боязнь тайной полиции? боязнь дворцовой агентуры? страх перед агентами скопцов? Алексею стало неуютно от собственных мыслей; он всегда считал себя человеком, твёрдо стоящим на фундаменте здравого смысла, но сейчас этот фундамент показался ему вдруг неожиданно хлипким.
Они вышли из здания Сената и Синода и вдоль величественного фасада направились в сторону Невы, так что памятник Петру с латинским текстом по граниту оставался по правую руку, здание – по левую. Маленький, тщедушный старичок бодро вышагивал впереди, постукивая тросточкой о гранит тротуара, а Шумилов, приотстав на пару шагов, говорил, обращаясь к спине в потёртом чёрном сюртуке:
– Михаил Андреевич, вы как будто бы чего-то испугались… Что же вас так напугало?
Он старался быть в эту минуту ироничным, но реакция «архивной крысы» его поразила. Повернувшись к Шумилову, старичок воздел к небу указательный палец правой руки, сжимавшей трость, и выразительно проговорил:
– Подождите, Алексей Иванович, подождите, сейчас вы многое узнаете о своих интересантах…
Если и хотел Шумилов рассмеяться, то теперь это желание мгновенно улетучилось. Михаил Андреевич Сулина может быть и казался сумасшедшим, но таковым вовсе не являлся. А потому к сказанному им не следовало относиться совсем уж легкомысленно.
Они вышли на Английскую набережную, не спеша пошли по мощным, точно пригнанным плитам. С Невы задувал прохладный ветер, нёсший запах просмоленной пеньки, корабельной сосны, свежей золы и масляной краски. Разумеется, никакого порта возле здания Сената и Синода не было уже сто пятьдесят лет и быть не могло – статус высшего законоприменительного учреждения не позволял, – но выше и ниже по течению Большой Невы по обеим берегам реки находилось великое множество понтонов, к которым приставали мелкие и средней величины корабли. Помимо морских судов по Неве традиционно ходило великое множество речных катеров, баркасов и шаланд; с полным основанием можно было сказать, что с момента основания города река являлась самым большим проспектом столицы.
Постукивая по тротуару медным наконечником трости, Сулина заговорил тихим голосом, точно опасаясь, что его услышат посторонние.
– Итак, Алексей Иванович, что касается перил в тронном зале Кондрашки Селиванова: они действительно существовали, я своими глазами читал документ, описывавший эти самые перила… – ветер рвал фразы старика, из-за чего некоторые сказанные им слова пропадали. – В начале скопческой веры существовали раздельные «радения» для мужчин и женщин… тьфу!… для кастратов-мужчин и кастратов-женщин… Когда эти особи сходились в общем зале, то не должны были смешиваться. Дур-р-рачьё, что толку им смешиваться, коли… коли яйца отрезаны… тьфу, срамота одна и лицемерие! – Сулина аж даже сплюнул от негодования в тротуар. – Перила эти, кстати, сыграли в судьбе Кондрашки известную роль: когда его прихватили и стали обвинять в насаждении новой ереси, он, разумеется, принялся доказывать, что чист, как ангел, и ни на каком троне никогда не сиживал, и новую веру не проповедовал… И вот тогда-то обвинители крепко его зацепили: привели свидетельства того, что молитвенные собрания в доме Михаила Соковникова действительно происходили, и что тронный зал для того и разделен надвое перилами, чтобы мужчины и женщины не «перемешивались», и что это – верный признак отступления от православного канона, ведь, как известно, в православной традиции мужчины и женщины молятся все вместе. Что ему было на это отвечать? Селиванов никак не смог парировать эти обвинения и никакого вразумительного объяснения появлению этих перил так и не привёл…
– Я знаю, что в 1820 году Селиванова всё же арестовали и секту вроде как разогнали, если точнее, разогнали столичный «корабль». Но как Михаил Назарович Соковников избежал преследования? – спросил Шумилов.
– О-о, Алексей Иванович, не так быстро, – усмехнулся Сулина. – Вы слишком торопитесь, а в этом деле торопиться не надо. Тут одно цепляется за другое… Начнём с того, что в 1810—20 годах к Селиванову на «радения» ходило великое множество людей. Самих скопцов, как показало расследование 1820 года, в столице проживало всего-то сто десять человек, казалось бы, совсем немного. Но великое множество народа примыкало к ним, так сказать, идейно. Были среди этих последователей и весьма влиятельные люди. Среди последних следует упомянуть, например, полковника Семёновского полка Алексея Григорьевича Милорадовича… или Екатерину Филлиповну Татаринову, дочь няни Великой княжны Марии Александровны. Екатерине Филлиповне очень понравилась обрядовая сторона скопчества – белые одежды, красивые песни религиозного содержания – да только физическое оскопление ей пришлось не по душе. И в 1817 году она от Селиванова откололась…
– Основала собственную секту, – предположил Шумилов.
– Именно. Их называли «татаринцы». Во многом свою обрядовость последователи Татариновой позаимствовали у скопцов: обряжались в белые одежды, сочиняли собственные гимны на религиозные темы… В число членов кружка Татариновой вошло довольно много известных в столице людей, в том числе и те, кого она как бы «увела» от скопцов. Среди них министр духовных и дел и народного просвещения, действительный тайный советник, князь Александр Николаевич Голицын…
– О-о-го! – поразился Шумилов.
– Да, это был крупный сектант, еретик, сторонник большой реформации Православия, – усмехнулся Сулина. – Воистину, пустили лису в курятник! В конце концов Аракчеев сломал карьеру Голицыну, и за это временщику следует сказать большое спасибо, но случилось сие несколько позже того времени, о котором говорю я. Далее можно упомянуть вице-президента Академии художеств, действительного статского советника Александра Фёдоровича Лабзина. Не следует забывать об известных в столице офицерах, прежде всего, командире лейб-гвардии Егерского полка Евгении Александровиче Головине, том самом, что впоследствии сделал выдающуюся карьеру…
– …стал командиром Отдельного Кавказского корпуса, – в тон рассказчику добавил Шумилов. О Головине он немало слышал от отца-казака, служившего на Кавказе и принимавшего участие в Крымской войне.
– И не только. После перевода с Кавказа Головин сделался генерал-губернатором Прибалтийских губерний, а под конец жизни – членом Государственного Совета. Помимо Головина следует назвать фамилии других офицеров гвардии: братьев Милорадовичей – из Семёновского полка, штабс-капитана Гагина и поручика Миклашевского – из Измайловского, трёх братьев Рачинских, служивших в Семёновском, уже упомянутом мною. В числе сектантов оказались также некоторые офицеры Егерского и Преображенского полков. У гидры отрасло много голов! Нельзя забыть и о крупных чиновниках, способных влиять на принятие важных решений. Прежде всего я говорю о Фёдоре Фёдоровиче Гежелинском, управляющем делами Кабинета министров…
– Да что вы говорите?! – Шумилов даже за голову схватился. – Это просто заговор какой-то получается! Таких креатур не имели даже декабристы!
– Хех, – усмехнулся старичок, – вот, наконец-то, вы и схватились за голову. Однако я покуда не закончил! Помимо Гежеленского к «татаринцам» ходили и иные важные чиновники, например, действительный статский советник Ростислав Родионов. Сейчас вам эта фамилия ничего не скажет, а ведь это был заведующий канцелярией Императицы! Два его младших брата служили на видных постах в Министерстве внутренних дел…
– Это что-то такое… чему я не могу подобрать названия! Это масонство какое-то!
– Да, Алексей Иванович, это действительно очень похоже на масонство, только сугубо с нашим, российским так сказать, колоритом, – кивнул старик, – Когда «татаринцев» всё же разогнали, то Третье отделение составило список членов секты. Я этот список видел своими глазами, внимательнейшим образом его изучил. Там более шестидесяти фамилий более или менее важных персон. Поверьте мне, все они являли собою большую силу и многое могли наворотить.
– Я никогда ничего не слыхал об этой секте, – признался Шумилов. – Вы просто пласт истории России поднимаете у меня на глазах… Как же с ними покончили?
– Они привлекли к себе внимание рядом выходок. Первый серьёзный звоночек для «татаринцев» прозвучал ещё в 1820 году в связи с так называемым «делом Лабзина».. На общем собрании Академии художеств, где решался вопрос о занятии вакантного места почётного члена Академии, одною из трёх кандидатур был назван министр внутренних дел Кочубей, человек абсолютно далекий от художественного творчества. И это на том лишь основании, что Кочубей близок к Государю Императору! В ответ на это Вице-президент Академии Лабзин, предложил избрать кучера Государя.
– Кучера? – Шумилову показалось, что он ослышался.
– Да, кучера Илью. Лабзин выступил в том духе, что кучер Илья поведения пристойного, благонравного, Государя видит чаще прочих персон, водки не пьёт… правда, в изящных искусствах ничего не понимает, так ведь и Кочубей тоже не понимает!
– Ха-ха-ха, – засмеялся Шумилов, – но ведь это же очевидная дерзость! И преглупая, по-моему!
– Разумеется, дерзость, – согласился Сулина, – и Государь Александр Павлович, узнав об этом предложении, страшно возмутился. Повелел отправить Лабзина в ссылку. «Татаринцы» исполнение этого повеления пытались затянуть, у Лабзина нашлись влиятельные заступники – Президент Академии художеств Оленин, Министр духовных дел и народного просвещения князь Голицын. Но они не смогли ему помочь, и Александр Фёдорович отправился на жительство, если не ошибаюсь, в Пензу. Однако, последователями Татариновой тогда никто особенно не заинтересовался. Следующий звоночек прозвучал чуть позже. Таковым оказался рескрипт Александра Первого от первого августа 1822 года…
– …«о закрытии тайных обществ, не исключая таких, которые первоначально имели цель благотворительную», – Шумилов по памяти назвал документ, о котором упомянул его собеседник.
– Приятно поговорить с человеком, знающим историю отечественного законодательства, – улыбнулся Сулина. – Данный рескрипт в чистом виде касался «татаринцев», поскольку содержал указание на организации вообще, не подразделяя их на политические, благотворительные, образовательные или какие иные. Всем офицерам и чиновникам, участникам секты, пришлось дать подписки о неучастии в каких бы то ни было тайных обществах.
– Но секта, как я подозреваю, не распалась, – предположил Шумилов.
– Конечно, нет, – усмехнулся Сулина. – Их подкосило нечто другое. Как и всякие иные сектанты, «татаринцы» в определённый момент вошли в этап, который я бы назвал, периодом борений. Сектанты – это люди в значительной степени нездоровые на голову, все они как правило чрезвычайно амбициозны, и в какой-то момент каждый из них начинает ощущать на себе печать избранности. Каждый спрашивает себя: а почему это мною руководит личность совершенно недостойная, я ведь куда лучше? Гордыня – первый грех, и бесы-искусители именно через гордыню погубляют уловленные ими души. Поэтому на определённом этапе в сектах непременно начинается борьба за главенство. Началась такая возня и у «татаринцев». В роли козла-провокатора, привлёкшего внимание властей к тому, что творится на этих чертоискательных собраниях, невольно выступил некий Александр Петрович Дубовицкий.
– Первый раз слышу о таком, – признался Шумилов.
– Личность эта была во многом анекдотическая, даром что полковник в отставке. Дубовицкий ходил к Татариновой, слушал там религиозные песни сектантов, смотрел на их бесноватые пляски, а потом брякнул Екатерине Филипповне, мол-де, неправильно ты души людские ведёшь ко спасению, я, мол, знаю, как надо. Татаринова, разумеется, на Дубовицкого обиделась и прогнала его. Тот ушёл, но при этом сманил за собою ряд сектантов. И начал проповедовать в провинции. Разумеется, в скором времени в Святейший Синод должным образом поступили сведения о духовных собраниях, проводимых неким полковником в отставке. Возникло следствие. В марте 1824 года Дубовицкого арестовали и направили в Кирилло-Белозерский монастырь. Подвергся аресту и активный участник «татаринской» секты штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка Лука Гагин. Последнего отправили на Валаам. Там он тяжело заболел, через полтора года был отпущен на лечение и умер по дороге в Санкт-Петербург. История с Дубовицким напугала многих «татаринцев», они поняли, что Власть шутить не намерена.
– Затем последовали события декабря 1824 года…
– Да, Алексей Иванович, именно так. События декабрьского возмущения заставили нашу государственную власть внимательнее присмотреться к деятельности разного рода сект, литературных салонов, лож, клубов и всякого рода закрытых собраний. Тем более таких, которые посещались офицерами. «Татаринцам» пришлось нырнуть в самый глубокий омут. Екатерина Филипповна привлекла к себе пристальное внимание Третьего отделения и никогда уже от него избавиться не смогла. В 1830 году разразилось совершенно скандальное «дело Гежелинского», обвинённого в грубом небрежении делами Кабинета Министров, мздоимстве, исправлении собственноручных резолюций Государя Императора. В июне 1831 года Гежелинского, лишённого по приговору Сената дворянства, чинов, орденов и знака отличия за беспорочную службу, сослали в Сибирь. К тому времени «татаринцы» уже перестали существовать как единая организация. Но об этой секте, разумеется, продолжали помнить современники. И поэтому когда в 1834 году Михаила Назаровича Соковникова арестовали за кастрацию младшего брата, тот не моргнув глазом объявил, будто скопцом никогда не являлся, а придерживался учения Татариновой. Напомню, что последняя, агитируя за «скопчество духовное», была противницей физического оскопления.
– Я вот о чём подумал, Михаил Андреевич: очень странной выглядит большая разница в возрасте братьев…
– Каких братьев? – не понял Сулина.
– Михаила Назаровича и Николая Назаровича Соковниковых. Посмотрите, что происходит: в 1816 году Михаил сносит здание на Знаменской улице чтобы выстроить «Горний Сион» для Селиванова. Значит, к этому времени он уже совершеннолетен. Ему никак не меньше двадцати одного года. А Николай родился только в 1820 году. Стало быть, между ними разница никак не меньше четверти века. Не слишком ли это много для родных братьев?
Михаил Андреевич Сулина остановился точно громом поражённый – до такой степени изумила его мысль, высказанная Шумиловым.
– Никогда не думал об этих братьях в таком… м-м… ракурсе, – задумчиво пробормотал он. – Продолжайте!
– Да я, собственно, всё сказал…
– Подождите, подождите, что-то в этом есть. Разница в возрасте косвенно может свидетельствовать о том, что братья от разных отцов или матерей…
– …либо вовсе неродные, – добавил Шумилов.
– Гм-м, и что же?
– Не знаю. Возможно, ничего. Но, возможно, именно это обстоятельство способно объяснить антагонизм братьев и ненависть младшего из них к скопцам.
– Пожалуй, мне следует покопаться в архиве, – задумчиво пробормотал Сулина.
– Я как раз хотел вас об этом попросить. Хотелось бы узнать, какой священник регистрировал крещение Николая Назаровича, у вас ведь должны храниться метрические книги ….
– И не только они! В нашем архиве наверняка отыщется журнал его преподавателя «закона Божия», ведь где-то же учил «закон Божий» маленький Коленька Соковников? в таком журнале по правилам должны содержаться характеристики на всех учащихся. – Да-да-да, это было бы очень кстати. Но у меня есть и другой вопрос, Михаил Андреевич. Насколько я знаю, в 1820 году Кондратия Селиванова сослали в Спасо-Евфимьевский монастырь, и петербургские скопцы затихли, попрятались с глаз подальше…
– Именно так и было, – подтвердил пожилой архивный служитель. – Насколько можно судить по тем синодальным делам, в которых упоминается Кондрашка, он под конец жизни совсем головою повредился. У скопцов появился догмат о постоянном перевоплощении Иисуса Христа, якобы, сначала Бог-Сын существовал в теле Государя Петра Третьего, затем – в теле Селиванова, после него – в теле Шилова и так далее. У Кондрашки мозги вконец набекрень съехали, а эти дураки, единоверцы его, были готовы поверить в любую ахинею.
– Вот-вот и я о том же. Но мне интересна судьба дома на Знаменской улице, того самого «Горнего Сиона», что стал для скопцов святым местом. Уж не скопцы ли его выкупили у молодого Николая Назаровича Соковникова? А может, он бесплатно им отдал особняк в знак некоего «откупа» от их притязаний на его миллионы? Можете ли вы, покопавшись в своих материалах, как-то меня по этому поводу просветить?
– Я поищу, непременно поищу, Алексей Иванович, – заверил Сулина. – Давайте-ка условимся с вами так: приходите ко мне домой, скажем, через неделю… то есть девятого сентября… адрес у вас есть?
– Да, Всеволод Гаршин говорил, что вы живёте на Гороховой, подле пересечения с Фонтанкой, по нечётной стороне…
– Вот-вот, второй двор, во втором этаже. Там меня все знают, кого ни спросите. Так что ввечеру и приходите. Посмотрим, что удастся отыскать про Николая Соковникова.
Сыскные агенты, разделившиеся для опроса возможных свидетелей по делу, снова встретились в здании сыскной полиции по Большой Морской, дом двадцать, менее чем через четыре часа. Путилина к моменту их возвращения на месте не оказалось, но едва только большие напольные часы в приёмной начальника пробили два часа пополудни, он энергично ворвался в помещение, с шумом распахнув двустворчатую дверь.
– А-а, вы уже здесь, голубчики! – недобро хмыкнул, оглядев своих агентов, и тут же распорядился, – ко мне в кабинет – оба!
Он пропустил сыщиков вперёд и на несколько мгновений задержался в дверях, отдавая какие-то распоряжения секретарю. Затем прошёл следом за агентами, бросил на письменный стол кожаную папку с золотыми уголками и тиснением по коже, через секунду извлёк из неё лист гербовой бумаги с фиолетовым оттиском большой печати.
– Вот вам обыскной ордер в зубы – берите и бегом к Селиверстову! Жду рапорта об успехе вашей авантюры! – провозгласил он. – Докладывайте, что узнали, только по существу, у меня времени в обрез!
– Купец Куликов занимается разнообразными операциями, в том числе и ссудными, – начал доклад Гаевский. – Покойный Соковников являлся его дольщиком. В мае месяце величина его доли по обоюдным подсчётам компаньонов составляла тридцать тысяч рублей. Соковников забрал в мае эту сумму, о чём на руках у Куликова осталась надлежащая расписка. Таким образом, можно считать установленным тот факт, что в последние месяцы своей жизни Николай Назарович располагал немалой суммой наличных. Это первое. Второе: Куликов подтвердил наличие у Соковникова большого количества казначейских облигаций, номинированных в фунтах стерлингов. Число таковых по его мнению равно двум тысячам или около того. По уверению купца, он своими глазами видел мешочек с отрезанными купонами, которые Соковников собирался предъявлять в банк для оплаты. Купоны, отрезанные ножницами, были сложены по сто штук и перевязаны атласными ленточками.
– Когда это было? – уточнил Путилин.
– Во время последней выплаты купонного дохода, ноябрь прошлого года.
– В какой банк Соковников сдавал купоны?
– Куликов этого не знает, я спрашивал, не сомневайтесь.
– Ладно, может быть, это даже и неважно. Ещё что-то интересное Куликов сказал?
– Нет, этим содержательная часть исчерпывается.
– Понятно, – кивнул Путилин и повернулся к Иванову. – Ну-с, а что там с биржевым маклером?
– Бесценный заявил, что Соковников являлся, как он сказал, «консервативным» игроком, то есть не доверял разного рода акционерным компаниям, а вкладывал деньги только в такие ценные бумаги, которые гарантировали доход и возврат капитала. Бесценный вёл дела Николая Назаровича порядка десяти лет. По его словам, за этот срок Соковников не имел крупных денежных потерь, капитал его стабильно прирастал. Бесценный не допускает мысли, будто Соковников мог вложиться в какое-то коммерческое предприятие, не посоветовавшись предварительно с ним. Биржевой агент уверен, что у его клиента должны быть на руках очень большие суммы денег. Узнав, что после смерти Соковникова найдены всего двадцать восемь рублей, чрезвычайно удивился. Я попросил сообщить мне состояние портфеля Николая Назаровича. Бесценный, сверившись по своим книгам, сказал, что по его подсчётам Соковников приобретал в разное время в общей сложности две тысячи сто пятнадцать облигаций с пятипроцентным купоном. Однако, точного количества их на момент смерти последнего он знать не может, поскольку Соковников мог их продать в любой момент в любом банке или банкирской конторе. Тем не менее, Бесценный меня заверил, что через него такие продажи в последние полгода не проводились.
– Две тысячи сто пятнадцать облигаций… – задумчиво повторил начальник Сыскной полиции. – Хороший банчок сорвал кто-то… А что вообще представляет из себя этот Бесценный?
– Очень солидный брокер, торгует от «Волжско-Камского банка». Сам о себе сказал, что консультирует только тех клиентов, кто готов вложиться на сумму от трёхсот тысяч, те же, кто планируют сделку на меньшую сумму, его не интересуют.
– Может быть, Соковников вышел на него, поскольку являлся клиентом этого банка? – предположил Путилин.
– Никак нет, ваше высокоблагородие, я спросил об этом Бесценного. Тот заверил, что Соковников денег в «Волжско-Камском банке» не держал, купоны туда не сдавал. Он консультировал нашего миллионщика частным, так сказать, образом.
– Хорошо, орлы, – Путилин энергично прихлопнул ладонью стол, как бы подводя итог разговору, – всё, что вы говорите, очень интересно, только к делу не очень-то прикладывается. Вот вам ордер, давайте живо к Селивёрстову! Глядишь, у нас уже к ночи какая-то ясность в этом деле появится!
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.