Текст книги "Ломка"

– Новых карт, получается, нет, а старые никуда не годятся, – сказал Андрей.

– Я оговорился. Карты не рви, а подправь их, добавь новое. Всё, что увидел, узнал. Дорисовывай смело, но не один, а с людьми. Так быстрее будет. Они в головах отдельные участки новой карты носят, но каждый свой клочок как зеницу ока берегут и никому не показывают.

– Почему? – удивился Андрей.

– Потому что в нём самое сокровенное… Думаю, надругательства боятся. Человек сегодня ложную карту предоставить готов, а настоящую нет… А ты разбуди народ, разбереди его чувства, собери фрагменты и новую карту составь.

– Ты о какой карте речь ведёшь?

Бакаев не ответил и, кажется, совсем позабыл об Андрее.

– Кто сейчас со мной говорил? Ты ли?

И на этот вопрос тишина прозвучала ответом.

Сергей долго смотрел в голубое небо, а потом произнёс:

– Вот и дождались мы с тобой… Рассвет.

– Да-а-а.

– Но, по-моему, будет ливень с грозой и раскатами грома.

– И это да, – задумчиво произнёс Андрей.

– Зато очистится небо, смыв с себя пятна серых туч.

– Когда это будет?

– Скоро. Видит Бог – скоро! А сейчас слушай мою карту, мой фрагментик. Я, Андрей, художником хотел стать, а получился, как видишь, вор профессиональный. Сколько ни брался я в детстве и юности за кисть, а выходила какая-то слабая чепуха, которая и сердца-то растрогать не может… И я бросил рисовать. Я вором стал. Лучше с десяток людей обокрасть, чем циничным «Чёрным квадратом» на миллионы пагубно влиять, калечить их. Я таких квадратов сотнями мог настрогать, но не захотел настоящее искусство поганить. Малевичу невдомёк, что он своими малярными работами на Репина, Саврасова, на нашего современника Глазунова тень бросил, потому что своим салом к содружеству истинных творцов прилепился. Вот «Грачи прилетели» – это шедевр. Просто там всё, незатейливо, а глубина какая, Андрей.

– Хорошо, а самое главное верно сказал. А как же теперь ты?

– Художником буду, каких ещё земля не знала. Когда я на речку нашу, на траву, на небо смотрел, то откуда-то пришло ко мне, что картины писать – моё призвание. Пройдёт лето, осень, зима, и я сяду за работу.

– Весной?

– Да, только у меня будут не грачи, а скворцы, – с воодушевлением произнёс Сергей.

– Не понимаю.

– Скворечники делать начну. На каждый двор – по два! День и ночь строгать и пилить буду!

– А успеешь? – спросил Андрей.

– Ребятишек подключу, а на доски, инструмент и гвозди сам заработаю, – понимаешь?! Когда с дальних краёв начнут возвращаться скворцы, их уже будут ждать скворечники. Они поселятся в нашей деревушке, загомонят птенцы, и оживёт наш край! Мои неумелые наброски станут картиной! Живой картиной с развитием, которую будет завершать сама природа. Я через птиц у людей прощения попрошу, потому что они ясней всяких слов моё раскаяние выразят.

– Да, в каждом плотнике скрыт спаситель, а поэт и наверняка.

– Теперь я не понял.

– Наступит осень как всегда. Скворцы улетят, опустеет деревня, и люди забудут о светлых праздничных днях, а твоя картина померкнет.

– Ложь! – воскликнул Сергей. – От тебя ли это слышу?

– Спасибо.

– Придёт новая весна, и я наделаю новые скворечники. Их станет в два раза больше! Через год и Кайбалы изменятся. Как будет выглядеть моя картина, зависит от тебя и от нас всех. Мне бы хотелось, чтобы она была лучше прежней.

– Спасибо, человек, – сказал Андрей.

– Не за что, гражданин.

– Мне – в лагерь, – твёрдо сказал Гражданин.

– Удачи!.. А мне в деревню, – ответил тот, кого назвали Человеком.

Спасский вернулся на стоянку, лёг возле костра и уснул. Ему снились регионы, сидевшие за круглым столом и обсуждавшие проблемы государства. Председателем была, как обычно, Москва.

– Говори, 18-ый, – сказала она.

– Э-э-э, уважение, слышь, имей. Что ещё за 18-ый? – с акцентом сказала Чечня.

– Ты с общака деньги сосёшь. Сколько можно это терпеть? – продолжила Москва.

Регионы загудели. С места вскочил Алтайский край и гневно закричал:

– Не нападай на Чечню! Она итак изранена.

– Боюсь, что не открою велосипеда, если скажу, кто на самом деле частенько прикладывается к общаку, – лукаво улыбнувшись, заметила Новосибирская область.

– Врёшь! – завопила столица и затопала ногами.

– Сама призналась, – буркнула Новосибирская область и водворилась на место.

– Смотри, как председателя-то нашего разнесло, – шепнул Питер на ушко Ленинградской области. – А на Якутию смотреть страшно. Одни кожа да кости остались. Ещё чуть-чуть, и Москва заболеет язвой желудка от переедания.

– А ты, конечно, так этого хочешь, Санкт, – сказал Татарстан, потому что очень уж громко произнёс Питер последнюю фразу.

– Вовсе нет. Я ей даже свои таблетки для похудения дал. Ты разве ничего не слышал о питерских таблетках?

– Много побочных эффектов, – уверенно заявила Калмыкия. – Невозможно предсказать, как они поведут себя в организме.

– Куда надо, туда и поведут, – начал защищаться Петербург. – Других таблеток у меня просто нет, так что не обессудьте.

– А ты, таки, в инструкцию по употреблению побочные эффекты внеси, – осмотревшись по сторонам, вклинился в разговор Еврейский автономный округ.

– Ишь чего захотел? – с недовольством произнёс Питер. – Хочешь, чтобы их брать перестали? Нет, я не враг сам себе. А так годика, эдак, четыре мои таблетки по стране нарасхват будут.

– Или восемь, – вставила словечко Калмыкия.

– Хотелось бы, но не уверен, – мечтательно произнёс Питер.

– А не уверена, что мне нужны таблетки для похудения, однако, – сказала Якутия, еле ворочая языком. – Мне бы для ожирения. Это Москва вон какая, а я вон какая. Мне бы в весе прибавить.

– В политическом? – спросила Новгородская область о наболевшем.

– Нет, просто в весе прибавить, – ответила Якутия и упала в голодный обморок.

Только никто не заметил, как потеряла сознание Якутия, так как в зале всесильный Кто-то вырубил свет.

– А-а-а! А-а-а! Веерное отключение! За неуплату! – от страха перед темнотой закричал солнечный Краснодарский край.

– Чё ты орёшь на всю Ивановскую? – спокойно сказал Хабаровский край, привыкший к таким казусам.

– А на кого мне прикажешь орать? На всю Питерскую, что ли?

– Дальневосточным регионам покинуть зал заседания! Свет из-за них потух! – закричала Калининградская область.

– Отщепенка! – сделали контрвыпад Дальневосточные регионы.

– А от вас всех нелегальной рыбой воняет! – напала Калининградская область.

– Но мы её не едим! Посмотри на нас! Мы же в рубище одеты! – наперебой заголосили Дальневосточные регионы.

– Спокойно, дамы и господа. Почему не слышно Москвы? Чего это она притихла? – произнёс Дагестан.

– Да здесь я, – отозвалась мать-и-мачеха городов русских. – Вы дебоширите, а ведь по мне за кордоном о вас судят.

– А я предпочитаю, чтобы по мне о тебе судили, долгорукая ты моя, – очнувшись на холодном полу, сказала Якутия и самостоятельно поднялась, потому что знала, что кроме неё самой её никто не поднимет.

– Давайте устроим дискотеку, – предложила Мордовия. – Пусть Дальний Восток выходит из зала, а потом снова входит в него. Получится светомузыка.

– Или светопреставленье, – съязвила Пензенская область.

– А где возьмём магнитофон? – спросила Вологодская область.

– В Вологде-где-где-где, в Вологде-где, – пробасил Красноярский край.

– В до-о-оме, где резной палисад, – подтянула Хакасия.

– Нет, таких песен нам не надо, – сказала Москва. – У этого дуэта, право же, нет голоса. Какая-то лебединая песня выходит.

– Есть у нас право голоса, а лебединые песни в твоём репертуаре, – рявкнул Красноярский край.

Под впечатлением от услышанного всесильный Кто-то растрогался и включил свет. Края, области, республики запрыгали от радости и захлопали в ладоши, радуясь подачке. Хорошо, что они резвились и от этого вспотели, иначе бы почувствовали, что в зале отключили отопление.

Андрей проснулся в холодном поту. Его колотило от озноба. Он поднялся с земли и, пошатываясь, пошёл к речке. Ему на пути попался Гадаткин.

– Доброе утро, Андрей… А чё с твоей головой? Когда уже успел мелирование сделать? – осипшим голосом спросил Володя.

– О чём ты? – вяло удивился Андрей.

Гадаткин продрал заплывшие глаза, внимательно посмотрел на голову Спасского, и ужас застыл на его лице:

– Да ты седой!.. Ё… пэ… рэ… сэ… тэ… Что с тобой сделалось? На твои впалые глаза страшно смотреть.

– А ты не смотри на меня… Ты вместе со мной смотри… вперёд, – задыхаясь на каждом слове, произнёс Андрей.

– Сколько тебе лет?

– Андрею – девятнадцать, Спасскому – тысяч пять.

– Что я могу для тебя сделать хотя бы?

– Постриги меня наголо, чтобы никто, слышишь, никто и никогда не пожалел меня за то, что я седой от любви к людям.

– Или упрекнул, – задумчиво сказал Володя.

– Молоток. Ты всё правильно понял… А почему ребят не видно?

– Да дрыхнут, чертяки, – ответил Володя. – Вчера перебрали малость.

– А мы вот бодрствуем с тобой, хотя это спорный вопрос.

– Надо в лагере убраться. Смотри, сколько мусора после вчерашнего осталось. Банки, бутылки, бумажки везде валяются. Никакой культуры пития. Обыкновенная пьянка, как обычно.

– Мимо цели, Володя. Вчера не тела, а души пили.

– Мимо цели, Андрей. Скажи, когда у нас пили тела… Вот было бы у нас так, как в Германии. У них есть такой закон, что после себя надо чистоту оставить, а мы же…

– Внутреннюю чистоту привыкли хранить, – перебил Андрей. – А по их закону я бы пальцем не пошевелил, ни одной бумажки бы с земли не поднял.

– Только сорят все, а убирать приходится двоим… Но кто-то же должен

– И хорошо, что не обязан.

Парни очистили от мусора половину лагеря, когда из лесу на поляну вышел дядя Петя Вельяминов. Он был взбешён:

– Спите, сволочи? Головорезы! Я вам покажу поход! Мой пацан водки в рот не брал, пока вы его не споили! Зачем я отпустил его с вами? Зачем? Он сказал мне, что вы нормальные ребята, а поутру кое-как дотащился до дома! «Скорую» пришлось вызвать! Вы слышите меня?! Он чуть не умер! Пластом лежит!

Заспанные ребята вылезали из палаток и подходили к дяде Пете. Их головы разрывало от похмелья, и они никак не могли понять, что происходит. Помятые и раздавленные криками, с торчащими в разные стороны волосами, мучимые нестерпимой жаждой и поганым привкусом во рту, они переглядывались между собой и не находили, что ответить человеку, который обвинял их во всех смертных грехах

– Если с Колькой что-нибудь случится, я вам всем головы поотрываю! И где ваш главный? Пусть выйдет! Я хочу в его наглую рожу посмотреть! – закричал дядя Петя.

К горлу Андрея подкатил жуткий комок, а из груди вырвался стон.

– Не ходи, Спас. Я пойду, потому что мы недавно определились, что главный – я! – сказал Володя. – Помнишь наш договор?

Андрей отрицательно покачал головой, улыбнулся и вышел из-за палатки:

– Это я вашего сына напоил… Говорит и показывает Сибирь! На фронтах необъявленной войны никаких изменений! На кайбальском участке из-за непродуманных действий неопытного командования начались потери! Фанатик, не редко жёсткий до жестокости, местами демагог, мятущийся без меры, не подозревающий даже отдалённо, что существует такое прекрасное понятие, как гармония, чувствительный к собственным переживаниям – это я! Вы мне на самом деле больше дали, чем я вам! Отняли много, но дали ещё больше! Отца обидел! Мне от самого себя в голову хмелем ударило! Водку купить позволил, драку на празднике допустил, потому что расположения общего добиться хотел! Я во времени затерян! Я запутался, устал, отступаться, оступаться и часто поступаться стал! У меня огромная тяга к добру была и сейчас есть, – но какое оно добро? Как выглядит? Одинаково ли для всех? В чём моя задача среди вас? Житья мне от самого себя нет! Словом, хватит рассуждений! По законам мирного времени за халатность и никчёмность полагается…

– Это не он! – очнувшись, закричал Митька. – Не он, дядя Петя, а я вашего сына напоил! Я ему стопку за стопкой наливал!

– Они тебе оба врут, дядя Петя, – заметил Забелин. – Я один из всех знал, что Колька со спиртным сталкивается в первый раз, а молчал.

– Один поил, другой молчал, а я видел, как ему плохо в палатке, но не помог… Думал, что обойдётся как-нибудь. Не обошлось, – сказал Данилин.

– А я за напитки с самого начала отвечал, – вмешался Санька. – Можно было водки в мизерном количестве набрать и сделать упор на соки. Разве бы Митька напоил Кольку томатным соком? Так что я виноват, ребята.

– А я вообще за границу лагеря смылась, – неожиданно для всех сказала Галя Козельцева. – Подумала, что в лесу, где не пьют, не дерутся и не мучаются от бодяги, мне лучше будет. Я показывала тополям, как страдает Колька, но они не понимали меня и, кажется, просто подсмеивались над всеми нами.

– Чё ж вернулась? А может, от меня сбежала? – спросил Сага.

– Может, и от тебя. А может, и от самой себя.

– Странная у вас круговая порука, – с удивлением произнёс дядя Петя и пожал плечами. – Так кто же всё-таки виноват?

– Я-а-а-а-а-а! – хором прозвучал ответ, и эхо не распространилось через глухую стену закостеневшего в вечном молчании кайбальского леса.

57

– Пожа-а-ар! Забелины горят! У Забелиных баня горит! Анто-о-оха! – ворвался в Клуб Олег Данилин.

– На улице ветер, а у них баня к дому примыкает, – сказал Митька.

– Бежим! – закричал Андрей.

Пожары в деревнях являются самым страшным бедствием. Они превращают в пепел заборы, с треском взламывают амбары, уничтожают домашний скот. Даже железо трусит перед огнём. Дети пламени – искры – отскакивая от занявшегося дерева, всегда голодны. Они сотнями гибнут в раскалённом воздухе, но часть из них непременно находит щели, перепрыгивает через надворные постройки и начинает охватывать новые пространства. Поначалу беззащитные и слепые, искры боятся подошвы сапога, но через считанные минуты они уже не страшатся ничего, кроме паники. Беззубые в первые секунды жизни, они лижут легкопереваримое сено, а потом набрасываются на избы, начинают вгрызаться в древесную плоть и растут как тесто на опаре, показывая объятым ужасом людям красные языки.

Выстроившись в цепочку от колонки до дома Забелиных, ребята передавали вёдра с водой. Шумный Клуб опустел. Дом культуры не покинула только Надежда Ерофеевна, пытавшаяся дозвониться по «01».

Митька, Андрей, Брынза и Бакаев, задыхаясь от горького дыма, уже не обращали внимания на сгоревшую баню и сбивали пламя на стайках. Они не заметили, как Сага проскользнул мимо них и, чвакая новенькими туфлями по свиному навозу, начал гоняться за розовыми визжащими поросятами.

– Успокойтесь, придурошные! Я же вас спасти хочу! – воскликнул он и в падении накрыл два тёплых комочка.

– Идиот! Это же свиньи! Их всё равно бы когда-нибудь зарезали! – закричал Брынза, увидев Сагу с поросятами, зажатыми в подмышках.

– Это я буду свиньёй, если не вытащу их! – огрызнулся Сага в ответ, бережно опустил на землю драгоценные повизгивающие «свёртки» и снова скрылся в дыму.

Он шнырял туда-сюда, пока не вызволил из огненного плена всех поросят до единого. Чёрный от копоти, он отобрал ведро у Олеси Сердюк и занял место по правую руку от Брынзы. Он, как бесноватый, заливал огонь, внутренне улыбался и думал о том, что теперь долгое время не будет ходить на танцы, потому что другой парадной одежды у него нет, а та, которая на нём, превратилась в робу. Сага знал, что никто из ребят не станет смеяться над ним, но от этого было не легче. Сейчас его заботили предлоги, под которыми надо будет оставаться дома на протяжении нескольких месяцев, пока родители не купят ему новую одежду. Сага не чувствовал боли от ожогов, его обжигал стыд за свою бедность, и он благим матом заорал на Брынзу, который, по его мнению, медленно работал. Потом, стиснув зубы от заклокотавшей в груди обиды, Сага закричал на цепь, которая, по его словам, передавала вёдра, как черепаха, и вообще никуда не годилась. Чем больше разгоралось пламя, тем больше он ненавидел себя и жалел свою мать, которая батрачила на дойке за три буханки хлеба в день и не могла себе позволить себе ту проклятую жёлтую кофточку, высмотренную ею в магазине промтоваров. Сага понимал, что теперь она долго не купит её, потому что станет откладывать деньги на одежду для него.

Когда Сага со всех ног бежал к дому Забелиных, он ни грамма не сомневался в том, что на пожаре потеряет уважение к себе. Он мог бы незаметно для всех улизнуть, мог наполнять вёдра у колонки, до которой не долетали искры, или расположиться где-нибудь в центре выстроившейся цепочки, чтобы на следующей неделе иметь возможность прийти в клуб. Только если бы он так сделал, то на следующее утро проклял бы себя, потому что Митька, Брынза, Спас и Бакаев, бежавшие рядом с ним, направлялись именно к эпицентру пожара, где было опаснее всего. Эта четвёрка, у которой, как и у него, в карманах свистел ветер, опередила остальных и по неписаному закону деревенской взаимовыручки должна была отыскать хозяев в кромешном аду пожара, разобрать имеющиеся в наличии вёдра, а потом остаться на переднем краю рассвирепевшей стихии. Они так и поступили, и Сага не отстал от них. Да, у Андрея, конечно, водились деньги, – но у остальных-то?

Теперь, когда были спасены поросята, Сага был удовлетворён: завтра он не проклянёт себя, он просто будет себя презирать, потому что у его несчастной матери неблагодарный сын. Она у него добрая и, конечно, не сорвётся на нём за испорченные вещи, а лучше бы накричала, избила бы его. Нет же, она станет его жалеть, а это для него хуже самой смерти.

Воспользовавшись понтоном из горящих и обрушившихся досок, огонь перекинулся на дом. В том, что без помощи пожарных усадьба Забелиных сгорит дотла, не сомневался уже никто, кроме Саги, для которого всё мировое зло соединилось на пожирающем огне. Потеряв голос от крика, он начал хрипеть на своих товарищей, у которых от бессилья перед разбушевавшейся стихией стали опускаться руки.

Плюнув в адрес неповоротливой цепи, Сага носился от колонки к полыхающему дому, умудряясь набрать воду даже в рот, чтобы заливать огонь как привычными, так и не совсем привычными способами. С пожаром боролись все, а Сага – не на жизнь, а на смерть.

– Бесполезно, дружище, – схватив его за руку, сказал Митька. – Мы сделали всё, что могли.

– Пошёл прочь, – прошипел Сага, и Спас увидел, как от невероятного напряжения вздулись жилы на горле у парня. – Тащите шланги от Карамчаковых и цепляйтесь к колонке.

В ограду забежала тётя Лида и, споткнувшись, упала:

– Ребя-я-ята! Мишутка в доме! Где Антон? Мишу-у-утка спи-и-ит! Помогите! Господи, да помогите же! Я в Абакан, а Мишутку закры-ы-ыла! Спаси-и-ите!

– Давайте ключи, – потребовал Бакаев.

– Нету-у-у! Спаси-и-ите! Христом Богом молю!

– Истерика, – заключил Сага. – Попробуем без ключа.

Вставив отмычку в дверную скважину, Бакаев пытался вскрыть дверь. Сага и Андрей кричали на него, а он тихонько матерился и продолжал работать, недоумевая, почему в этот раз ничего не выходит. На его воровском веку были замки и посложнее, но этот же нельзя было взять ни хитростью, ни измором. Его лицо подрагивало от волнения, дым разъедал глаза, а он упорно продолжал работать, призывая на помощь всё своё умение, так некстати ставшее подводить его на этом пожаре. Он сосредоточился и стал перебирать в памяти все кражи со взломом, за которые уже отсидел и за которые, может быть, ещё предстояло сидеть. Он поклялся себе, что завяжет с воровством, если замок самую малость поддастся ему. Они заставлял себя не думать о Мишутке, потому что это его отвлекало. Бакаев стал разговаривать с замком, как со злой собакой, которую во что бы то ни стало надо приручить за короткий срок. Он дошёл до того, что искусственно распалил воображение, представив себе горы золотых слитков, запрятанных под кроватью маленького мальчика, и его руки перестали трястись. Мысль вора достигла предельной степени концентрации, и он вспомнил, как в 99-ом имел дело с подобной замочной скважиной.

– Давай взломаем! – крикнул Сага.

– Не успеем! Нужна монтажка или хотя бы лом! Серёга, быстрее! – волнуясь, сказал Андрей и закашлялся от едкого дыма.

– А в окна? Может через них? – не унимался Сага.

– В них уже огонь хлещет! Не выйдет! А Мишуткина кровать сразу здесь – у двери!.. Дело чести, пацаны. Дайте мне ещё десять секунд, и дело в шляпе, – обернувшись, бросил Сергей Бакаев, и больше уже ни на кого не отвлекался.

Его зубы выстукивали дробь, а пальцы въелись в отмычку, которая за четыре секунды освоилась внутри замочной скважины, а в следующие шесть уже отпирала засовы, ломала крючки и разгребала завалы в железном доме, превращённом пожаром в неприступную тюрьму.

– Сага, ты остаёшься! – крикнул Бакаев, когда дверь поддалась.

– Почему?! – заорал Сага.

– Потому что, – спокойно ответил Бакаев и, не желая дальнейших расспросов, безжалостным ударом в челюсть отправил гиганта в нокаут.

– За что ты его? – спросил Андрей.

– Да он сгореть хотел. Я это по его глазам прочитал. Вперёд! Ты – направо! Я – налево!

Через минуту гнилая крыша обрушилась…

Сергей Бакаев успел вытащить мальчика из дома, укрыв его от огня своим телом. Он сильно обгорел и скончался по дороге в больницу. Перед смертью Бакаев бессвязно прошептал:

– Кто теперь построит скворечники?

С ожогами первой степени Андрей Спасский был доставлен в белоярскую больницу и пришёл в сознание на операционном столе. Врачи колдовали над ним, и он улыбнулся, потому что эти люди часто копошатся в человеке, не зная, кто он и как жил. Они изо дня в день выполняют свой долг, верные клятве Гиппократа, и привыкают к работе с больным человеческим организмом. Он ведь тоже придумал собственную клятву и остался ей верен до конца. А вот труды над больными человеческими душами так и не стали для него рутиной, поэтому он радовался, что уйдёт вовремя. Он решил, что не скажет докторам о том, что не отключился после введения морфия, ведь они должны выполнять свою работу, не отвлекаясь на просьбы и жалобы обречённого молодого человека. Он стиснул зубы и стойко переносил адскую боль. Пусть думают, что он ничего не чувствует, – так будет лучше. Его последние мысли были о России, великой стране от Калининграда до Дальнего Востока, о которой он ежедневно привык размышлять, не считая свои думы глобальными. Он никогда не стеснялся говорить о том, что любит свою Родину и людей, её населяющую; за это над ним беззлобно, а нередко жестоко подсмеивались, но за это же самое и искренне любили его. В такой вот парадоксальной стране он жил, меняя её и меняясь сам. И сейчас, когда его сердце должно было вот-вот перестать биться, он никак не мог себе уяснить, почему одни могут, но ничего не делают, а другие хотят, но ничего не могут. В маленькой сибирской деревушке он начал жить навзрыд, и каждый его день был равен веку. Сейчас он укорял себя за это, так как не знал, на кого оставляет кайбальцев.

Андрей открыл глаза и увидел столб яркого солнечного света, который струился сверху и манил его туда, где когда-нибудь будут все. И понял он вдруг, какой хочет видеть свою страну. Не великой, не богатой, не грозной мировой державой представлял он будущую Россию

– Матушка, поверь в Бога!!! – вырвался из него крик, и пожилой доктор с молодым ассистентом вздрогнули.

Прошло полтора месяца. Десятки деревень за долгие годы перестройки и реформ увидели живые деньги. Кайбальские парни, рассредоточившись по глухим подтаёжным населённым пунктам, закупали рыжики и рассказывали молодёжи и старикам о странном студенте, который философствовал с ними о путях Вселенной, а погиб, спасая малыша. Они наслаивали вымысел на быль, а потом сами уже не могли отличить придуманное от правды. Легенда о человеке, бросившем вызов порокам и нищете, росла и ширилась. Её передавали из уст в уста у деревенских колодцев, в продуктовых магазинах и на завалинках, где собираются мужики, чтобы покурить махорочки и поговорить о том, о сём. Спасский прожил с ними так мало, что ребята стали забывать его лицо, но его слова, рассказы о прошлом и настоящем страны, немногочисленные поступки навсегда врезались им в память. Они теперь знали, что он слишком много понимал для того, чтобы жить долго. Андрей был из тех комет, которые на и без того красивом, но тёмном небе пишут сказки, а потом воспламеняются и сгорают в звёздной пыли…