Текст книги "Это не моя жизнь"

Припадок Великого Октября

Седой с жидкой клиновидной бородкой гинеколог был немало удивлён и польщён визитом на осмотр деревенской плоскогрудой барышни. Будучи подчёркнуто вежливым и чересчур словоохотливым, выдал кучу рекомендаций и советов, как ухаживать за сосками, как избежать мастита. И даже вопрос, в каком году тот закончил мединститут, ничуть не показался ему подозрительным. Дедушка посетовал на то, что пациенток у него бывает мало, поскольку девушки страдают ложными комплексами и предпочитают ходить к гинекологам-женщинам. На что Изместьев заверил, что отныне будет наблюдаться только у него.

О том, что он пережил во время осмотра небольшой шок, что ничего подобного в жизни не испытывал, Аркадий предусмотрительно умолчал. К своему мужскому стыду, к сорока годам сам доктор ни разу как пациент у уролога не был, хотя неоднократно рекомендовал пациентам-мужчинам после тридцати посетить специалиста.

На обратном пути был огромный соблазн завернуть в свой родной двор, но санитарка начала подозрительно присматриваться к странноватой родильнице, и визит к «родственникам» пришлось отложить.

Дальше было кормление, капельницы, пара уколов, гигиенические процедуры, ужин. Всё по расписанию.

Вечером Акулина Доскина удивила всех в очередной раз. Она оказалась единственной, кто согласился помочь медсёстрам в оформлении красного уголка к революционному празднику.

Красные ленточки, портреты членов ЦК и лично товарища Черненко никто до Акулины не вырезал так аккуратно и со слезами на глазах. На вопрос «Что ж ты плачешь, глупая?» родильница огорошила всех присутствующих: «Он помрёт скоро, жалко!» Минута глобального шока, последовавшая за этими словами, была такой зловещей, что у Изместьева зазвенело в ушах.

– Девочка! – неожиданно послышалось из предродовой палаты. – Да за такие слова можно угодить в места не столь отдалённые! Ты неверно понимаешь политику партии!

– Я знаю это лучше вас, господа… – выдал доктор из будущего. И – смутился: – Пардон, товарищи. Поэтому и не стесняюсь в выражениях. А может, я хочу в тюрьму…

Из предродовой послышалось шуршание, кряхтение, и через минуту оттуда выползла преклонных лет дама.

– Кто здесь смеет порочить членов ЦК? Тюрьму я могу быстро устроить! Небо в алмазах, камера два на три… Ишь, распустили тут вас!

Идейная дама оказалась отнюдь не в одиночестве. Вскоре рядом с ней нарисовалась совсем молодая курносая женщина в роговых очках. Акулине показалось, что даже её застиранный халат, на котором с трудом можно было различить не то лютики, не то васильки, выглядел весьма идейно.

– Лично я всем, что имею в жизни, обязана Великому Октябрю! Именно он открыл мне дорогу к знаниям! – затараторила очкастая «марксистка», словно рапортуя съезду партии о достижениях своей партячейки. – Разве могла бы я, девочка из глубинки, стать членом райкома, если бы не завоевания революции?

– Ну, и зачем тебе это членство? – подойдя к «марксистке» так близко, насколько позволяли приличия, Акулина быстро начала «вкручивать» той мозги. – Пойми, тебе другой член нужен! И вообще, смени пластинку! Буквально через пять лет КПСС втопчут в дерьмо! А уже через полгода грянет перестройка с разоблачением культа личности Сталина и застойной эпохи Брежнева. Советую капитально запастись водочкой… Бутылок сто закупить, пока это ещё есть в продаже. Через год её днём с огнём не сыщешь! Её величество трезвость нагрянет!

– Как всё запущено! – идейная оппонентка с «лютиками-васильками» вытащила из кармана платок, сняла очки и принялась старательно протирать их, близоруко щурясь на Изместьева. – Я гляжу, в вашем колхозе партийная работа ещё не на должном уровне! Это в какой деревне, простите, безобразие такое творится? Выпишусь, непременно поставлю вопрос…

Изместьев не нашёлся, что ответить, так как от резкого движения халат «оппонентки» распахнулся, и его прилипчивому «женскому» взгляду оказались доступны не только лютики-васильки.

Старуха тем временем доковыляла до «центра дискуссии». Резко развернув Акулину «на себя», она прервала процесс «созерцания».

– Что ты там несёшь? Что за сумасбродицу?! Сталина не трожь, мразь! Завтра за тобой придут, крошка! На нарах будешь свои песенки петь!

– Займись каким-нибудь бизнесом, изучи маркетинг, менеджмент, – не испугавшись, продолжала «колхозница из будущего». – Организуй какой-нибудь кооператив! По производству противозачаточных средств, к примеру. Это будет стратегически верно. Направь свои таланты в другое русло! Пойми, за такую информацию я, вообще-то, огромные бабки с тебя должна востребовать. А я – совершенно даром!

Услышав последние слова, старуха вдруг резко побледнела, набрала полную грудь воздуха и приготовилась ринуться в «последний и решительный», как вдруг у неё, откуда ни возьмись, сработал кашлевой рефлекс. Побледнев, она резко вывернула голову вбок и назад и затряслась, изо рта вырвался зычный всхрап.

Колхозница, выронив на стол ножницы, подскочила к эпилептичке, подхватила её и профессионально «подцепила» подбородок.

– Чтобы язык не запал, – по-деловому буркнула она застывшим женщинам. – При эпиприпадке это первое дело!

Когда идейную старуху увезли на каталке в палату, Акулине вдруг сделалось скучно. Она подошла к столику, взяла не до конца вырезанный портрет Генерального Секретаря, повертела его в руках, затем скомкала, сунула в карман и направилась в свою в палату. Вслед раздавались какие-то угрозы, но она никак на них не реагировала.

* * *

Аркадий не хотел себе признаться в том, что стал понемногу привыкать к телу и новым ощущениям. И, конечно, к крошке, периодически теребившей его набухшие соски. Слава Богу, молока хватило бы не только дочери, но и кому-нибудь ещё. На второй день Доскиной принесли молокоотсос и бутылочку для сцеженного молока. С большим трудом Изместьеву удалось получить первые капли.

Неумолимо приближался день выписки. Василиса Павловна как-то утром намекнула, что неплохо бы с мужем переговорить. Вышагивая по коридору, Акулина неожиданно замерла в нескольких шагах от туалета.

«А ведь мне придётся с этим извергом… Боже!»

При мысли о том, что рано или поздно предстоит разделить постель с пропойцей-мужем, кровь новоявленной Акулины отлила от головы, вызвав острое кислородное голодание жизненно-важных структур мозга.

Изместьев вновь очнулся лежащим на своей койке в палате. С той лишь разницей, что теперь над ним склонились доктора-анестезиологи.

– Может, в палату интенсивной терапии её? – прошелестело над головой подобно майскому ветерку в клейкой тополиной листве.

– Нет, только не в ПИТ! – хрипло отреагировал доктор Изместьев. – Мне уже скоро выписываться. Обыкновенный обморок от духоты, не более. Обещаю, больше не повторится!

– Вас, сударыня, никто не спрашивает! – сказал как отрезал тот, кто в этот момент измерял её давление. Широколобый, в роговой оправе и с греческим носом. – Откуда у вас медицинские познания? Нахваталась с бору по сосенке, а туда же, в профессионалы метим!

– Не «нахваталась», а учусь заочно в медакадемии, на лечфаке, – прошептала на одном дыхании «сударыня», вызвав замешательство в рядах эскулапов. – На днях фармакологию завалила. Собираюсь косметологом работать.

– У-у-у! Косметология… – широколобый поднял глаза к потолку, обнажив острый, отчего-то подрагивающий кадык. – А с какой это стати мединститут академией стал?

– Он ещё не стал, – пояснила «сударыня», приподнимаясь на локте. – А только ещё станет. В девяносто – каком – не помню – году.

Широколобый многозначительно взглянул на коллег, поднялся, и «когорта» в белых халатах покинула палату.

Распутица, прокол и Ободзинский

Если бы кто-нибудь сказал Изместьеву, что он, виляя бёдрами, будет ходить в видавшем виды халатике, сцеживать молоко из безволосых грудей и периодически растопыривать ноги в гинекологическом кресле, он бы не раздумывая вызвал психобригаду, чтобы упекли бедолагу до лучших времён в известном направлении.

Однако, возможности человеческой адаптации поистине безграничны, и очень скоро Акулина Доскина научилась благополучно фланировать по больничным коридорам, со знанием дела поддерживать любые «бабские» разговоры про сволочей-мужиков и даже иногда умудрялась «строить глазки» чужим мужьям, приезжавшим встречать своих ненаглядных с появившимися на свет младенцами.

Ещё новоявленная мамаша не могла нарадоваться аппетиту дочурки…

Самым сложным для Изместьева оказалось научиться застёгивать лифчик. При первой же попытке у него свело судорогой руку. Соседки по палате, как на бесплатное шоу, смотрели на то, как Акулина вертится на кровати, массажируя предплечье.

После этого случая доктор целые сутки вынужден был щадить «поражённую» конечность…

Задерживать Акулину Доскину в родильном отделении дольше положенного, разумеется, никто не собирался. Все анализы – у неё и у ребёнка – были в пределах нормы.

– Завтра домой, девочка! – обрадовала её Василиса Павловна во время обхода. – Сообщи своему Федунку, чтоб встретил хотя бы в трезвом виде.

– Угу! – буркнула в ответ Доскина. – А уж потом чтоб хлестал, да? Опосля, когда домой привезёт! Как же, дочь родилась! Чем не повод?

– Ну, ну, не утрируй! – задёргала головой врачиха. – Дальше уж… от тебя как от женщины зависит, как он станет себя вести. Есть случаи, когда появление младенца в доме действовало отрезвляюще на мужей. Если они и не бросают своих пагубных привычек, то, по крайней мере, ограничивают объём и частоту…

– Этот ограничит, жди! Как же!

Каким образом муженёк узнал о дате выписки, так и осталось для Изместьева тайной за семью печатями.

Серое ноябрьское утро не сулило ничего хорошего. Что касается вещей, то доктору весьма кстати вспомнилась поговорка: «Нищему собраться – только подпоясаться».

– Пора, Акулина Титовна! – не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорождённую и выписку. – Благоверный твой уже копытом бьёт под окнами.

– Тверёзый хоть? – поинтересовалась родильница.

– Я не принюхивалась! – лаконичным был ответ.

Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причёсанный, неуклюже принял «на грудь» ребёнка. Кое-как устроив обеих «женщин» на заднем сиденье прокуренного крытого брезентухой «Уазика», коротко бросил водителю:

– Трогай, Ванюта!

И Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.

В женской груди сразу же заклокотало: зачем, какого чёрта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в городе! Осталось совсем немного времени до исторического выстрела пробкой от шампанского, а Аркадия понесло куда-то на периферию! Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло!

Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной были, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что психологически всё больше трансформируется в женщину. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе.

Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, в каком направлении и сколько им предстоит ехать.

Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стёкла, проветрить салон не было никакой возможности. Мутило.

Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.

Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:

– Да вот, думаю, что с тобой сделали? В кого мне жену превратили? Ты не та, Акуля-косуля. Кулёма! Словно всё твоё выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем…

– Просто кое о чём задумалась, размышляла много, Федь, – глубокомысленно произнесла жена, избегая прямого взгляда на мужа. – Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас! Это немыслимо – как собаки, честное слово!

– Какие такие ещё собаки? – начал чесать за волосатым ухом Фёдор. – Ты это о чём бакланишь-то?

– Ну, всё грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Её уже не вернёшь. Как этот дождь, как ветер. Дважды в одну реку…

Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за своё состояние.

Нефтебуровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие фермы тряслись за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжёлой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нём, о его злоключениях, о его непутёвой, абсурдной жизни.

Где сейчас они: в начале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Фёдора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалёк от истины.

Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:

– Ну, ничего! Я тебя живо вобрат перекую! Станешь, как шёлковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют!

– А, может, не стоит? Перековывать-то? – робко заметила Акулина. – Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?

Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:

– Ты, девка, не шуткуй! Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить!

– Так убей сразу! – незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. – Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а? Придуши, как щенка новорождённого.

Фёдор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не сказала. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. В его задачу не входила конспирация, ему плевать, «раскусят» его или нет. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…

То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он не понимал, куда его везли. Попроси его в тот момент хотя бы приблизительно определить, в каком направлении они движутся, не смог бы.

Наконец, возле указателя «Кормилицы» водитель резко свернул с дороги в колею, едва не опрокинув в кювет всю семью. До деревни оставалось около пяти километров бездорожья.

Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губёшками. Акулина знала, что если через минуту она не получит «титю», то зайдётся глубоким рёвом.

Привычным движением освободив грудь, сосредоточилась на дочери, и не сразу заметила взгляда Фёдора. А когда заметила и оценила, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прочитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове «бычары».

Кстати, бык, сидевший за рулём, которого Федунок периодически «величал» Макарычем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.

Что-либо менять не было никакой возможности; ребёнок вовсю сосал грудь, отрывать его не осмелилась бы ни одна мамаша. Хоть весь мир на неё засмотрись в этот момент!

Старый маломощный приёмник сквозь хрипы и шипение неожиданно «поймал» голос Валерия Ободзинского. «Эти глаза напротив» сейчас смотрели на кормящую Акулину, вернее – на её худосочную левую грудь из зеркала заднего вида. Жутковатый сюрреализм ситуации вызвал у неё улыбку, которую оборвал неожиданный хлопок.

– Борона, твою мать! – диагностировал Макарыч, нажимая на тормоз. – Везёт, как утопленникам!

Пока Фёдор с водителем, кроя друг друга семиэтажным матом, меняли колесо, Изместьеву вспомнилась кормящая Ольга. Савелий плохо сосал грудь, остатки молока приходилось сцеживать. Чтобы жена не мучилась, доктор частенько сам «припадал» к груди супруги. Тогда они оба смеялись над этим, сейчас всё показалось настолько трогательным и безвозвратно утраченным, что глаза Акулины наполнились слезами. Всё в прошлом, за дымкой времени.

– Ты чё, дура, ревёшь? – наполняя салон смрадом дешёвого табака, Федунок захлопнул дверцу. – Заменили уж, не разводи мокроту! Ща поедем! Макарыч отольёт тока. Хе, Кулёма!

Буксуя и рыча, «Уазик» преодолел остаток пути, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на чёрной земле, худая собака, справляющая нужду – такой встретили «Кормилицы» Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.

«Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой», – всплыли в разгорячённом мозгу школьные строчки, втиснутом волей судьбы в хрупкую женскую черепушку.

Аркадий попытался угадать, в какой избёнке ему предстоит доживать свои никчёмные годки, но водитель всё не останавливал, вёл машину на другой край деревни.

Жизнь за занавеской

Интересно, как оно должно его настигнуть, это пресловутое осознание себя женщиной? Как приступ бронхиальной астмы, когда бронхи становятся вдруг до обидного узкими и непроходимыми, и пока в них не брызнешь чего-нибудь расширяющего, не дают дышать полной грудью? Или как прилив во время климакса, когда лицо вдруг начинает гореть, словно в вену «воткнули» шприц хлористого кальция? Рассказал бы кто, прояснил ситуацию! Такого нет ни в учебниках, ни в интернете. Хотя какой интернет в доперестроечное время?!

Или, может – так, как сейчас, в машине, под испепеляющими взглядами двух изголодавшихся самцов? С оттенком отвращения и дурноты?

«Ты не чувствуешь, совсем никак не ощущаешь, что один из этих опухших от беспробудной пьянки гамадрилов твой, а другой – не твой. Нет никакой привязанности к этой особи, лишь отдалённо напоминающей человеческую. Во всяком случае, в жар точно не бросает. Может, это только пока, до первой ночи? Во-он в той покосившейся избёнке? О, это будет сказка, а не ночь!»

Дочурка ровно посапывала, когда её мать, как ни в чём не бывало, сцедила остатки молока в бутылочку и спрятала грудь. Потом несколько минут смотрела на спящее родное личико.

Кроме нечеловеческой боли, которую довелось испытать по прибытии в восьмидесятые, безусловно, главным открытием Изместьева было ощущение непонятного, необъяснимого чувства к этому крохотному клочку живой материи, к этой родственной душе.

Он не относил себя к особо сентиментальным и чувствительным натурам. В институте на кафедре токсикологии, когда преподаватель подвергал кошку воздействию боевого отравляющего вещества, и все девчонки группы не могли спокойно смотреть на предсмертные конвульсии животного, он не отворачивался, и в обморок не падал. Хотя, чего греха таить, смотреть было неприятно.

Отчего же теперь слёзы наворачиваются на глаза при виде этой чмокающей крошки?! Отчего ком подкатывает к горлу при виде красных галстуков и комсомольских значков, при забытых аккордах старых песен? Что изменилось, кроме тела?

Быстро сгущались сумерки. До Изместьева доносился лай собак, скрип колодезного ворота. Тут и там вспыхивали в вечерней хмари огоньки, звучала негромкая музыка. Оказаться в деревенской глуши образца середины восьмидесятых – об этом ли он мечтал, шагая в пропасть с шестнадцатого этажа в далёком отсюда две тысячи восьмом? Уму непостижимо!

– Не застудишь крохотулю? – поинтересовался Федунок, открывая дверцу жене и принимая от неё новорождённую. – Чай, не май месяц.

– А одеялко-то я зачем взяла? – по-стариковски прокряхтела Акулина, неожиданно с трудом выбираясь из салона. – Она у меня как у Христа за пазушкой!

Оглядевшись, Изместьев глубоко вздохнул. Подёрнутые инеем крыши, покосившиеся заборы и тротуар из трёх досок в сгустившихся сумерках выглядели страшно, как в чёрно-белой кинохронике его детства. В огородах тут и там чернела земля, кое-где горели костры, люди жгли ботву, «дожившую» до ноября.

Сказать, что изба, в которой Акулине предстояло вырастить обеих дочерей и, возможно, выдать их замуж, представляла из себя бесформенную лачугу, означало бы весьма поверхностно взглянуть на вещи. Аркадий не мог представить, что такие избы в принципе существуют.

На ветхом крыльце стояло нечто, закутанное в старую шаль. Скорее интуитивно, нежели фактически, Акулина поняла, что это её старшая дочь.

Никогда Аркадий не чувствовал своего сердца, ни разу в жизни не пользовался ни валидолом, ни нитроглицерином, а здесь неожиданно возникла острая потребность в лекарстве.

К своему стыду, Изместьев забыл поинтересоваться, когда была госпитализирована Акулина – при первых схватках или за несколько дней до родов? Сколько времени бедный ребёнок был предоставлен сам себе, парализованная свекровь – не в счёт.

Выписка лежала в хозяйственной сумке, но рыться в ней сейчас не пристало. Девочка во все глаза смотрела на свою маму, и сфальшивить в эту минуту Изместьев не имел права.

– Не урони дочь, Фёдор, – попросила она мужа и бросилась к крыльцу.

Девочка скинула с плеч шалюшку и прыгнула с крыльца навстречу.

Ему показалось, что они бежали по огороду навстречу друг другу целую вечность. Худенькое скуластое лицо с огромными чёрными глазами не казалось чужим. О нём он мечтал все свои никчёмные сорок лет жизни. Его он представлял в минуты отчаяния.

Вот кто ему нужен был – дочь! А вовсе не сын! Его родственная душа, которой так не хватало! Как он не догадался? Может, и жизнь по-другому бы сложилась.

Рухнув перед ребёнком на колени, Акулина стала целовать родное личико. Как она могла её оставить так надолго? Как?!

– Мамочка! Мамочка… Мамуля… – отрывочно влетало то в правое, то в левое ухо. – Где же ты была? Я так соскучилась! Ты больше не уедешь? Только не уезжай, мамочка, я прошу тебя, не уезжай! Мне так скучно, я соскучилась! Очень-очень!

– Родная моя, никуда я больше не уеду! – охрипшим, сбивающимся от волнения голосом отвечала мать, целуя и обнимая дочь.

– Ты говорила, что приедешь на следующий день…

– Я не знала, девочка моя, что так надолго! Я не могла знать! Я потом тебе всё объясню! У нас ещё будет много времени…

Внезапно дочь отстранилась от неё и опустила глаза:

– А где твой животик? Где мой братик? Ты привезла мне братика? Ты обещала братика! Как мы его назовём?

– Твой братик… Твоя сестричка… – кое-как подбирая нужные слова, отвечал Изместьев, – у папы на руках. Посмотри внимательно.

– Какая сестричка? – губки дочери мгновенно скривились. – Ты же обещала братика! Ты не помнишь, что ли? Где мой братик?..

Едва Акулина вошла с дочерью в дом, как в нос ударил резкий запах кислой капусты. Чуть позже поняла, что капуста здесь ни при чём, это был запах долго лежавшего грязного тела.

– Федун! Федун! – голос, поначалу не на шутку напугавший Изместьева и чем-то напомнивший Высоцкого, хрипел из глубины дома. – Куды ездил тако-долго? Кто тоби отпущал?

За выцветшей занавеской, в крохотной светёлке, напоминавшей келью, полусидела-полулежала на деревянной койке бледная, оплывшая, седая женщина. По блуждающему взгляду Изместьев догадался, что женщина слепа.

Свекровь догадалась по скрипу половиц, что кто-то к ней вошёл. Правая рука мгновенно описала круг в воздухе, едва не зацепив сноху за кофту:

– Это ты, Кулюшка? Вернулась, доченька! А дитятко где? Внучок мой где? Слава господу, дождалися. Кое-как дожили, слава богу. Как тяжко-то было…

– Это я, мама, я… – с трудом выдавил из себя Изместьев, без труда диагностировав у свекрови последствия геморрагического инсульта. – А внучка твоя у Феди на руках. Внучка у тебя, мама, ещё внучка.

– Ты! Мамой-то! Меня… Первый раз… – всхлипнув, прошептала свекровь, и по отвисшим щекам покатились крупные слёзы. – Доченька! Кулюшка моя! Дай, обниму тебя! Может, в последний раз…

Стараясь не дышать, Изместьев обнял зарыдавшую чужую женщину. В единственной «живой» руке свекрови при этом ощутил недюжинную силу, а взгляд наткнулся на медицинскую «утку» на широком подоконнике, прикрытую почему-то полотенцем. С уткой невозмутимо соседствовали фиалки, алоэ и герань. Интересно, кто за цветами ухаживает?

Ступая по скрипучим половицам обратно, Аркадий подумал, что не выдержит и нескольких дней проживания здесь – не то, что всю оставшуюся жизнь! Медицинский нюх, привыкший на вызовах к различным запахам, всё-таки яростно сопротивлялся витавшим по дому ароматам, то и дело провоцируя рвотный рефлекс.

Тем временем вслед из кельи звучало уже знакомое:

– Федун! Федун! – свекровь сердилась. – Ты пропал, чо ли? Сколько можно тебя ждать?

– Чо тебе, старая? – огрызнулся Фёдор, едва только шагнул через порог. – Дня прожить не можешь! Прекрасно знашь, куды я уехал. Хватит гундеть без продыха!

– Кумушки-то второй день нет, прости-господи! – в келье раздались рыдания. – Сгинула кормилица-то наша! Как вчерась утром ушла, так и… А я что сделаю?

– Ты куды смотрела, старая?! – зарычал Федун, едва не бросив ребёнка на пол. – Кто пас их вчера?

– Дык Митрофан, язви его в дышло! – по-сапожному выразилась свекровь. И вновь запричитала: – Остались без молочка мы!..

– Ты с ним говорила? – рычал Фёдор. – Говорила, я спрашиваю?

Новорождённая от кабаньего рыка, понятное дело, проснулась и заголосила на всю избу.

– Погодите, погодите! – Акулина вместе с ребёнком решила взять инициативу в свои руки. – Это что же, значит? Ты, куманёк, ещё вчерась куда-то слинял, сутки где-то барахтался, а коровка, стал быть, исчезла? На маму нечего орать, сам виноват! Гамадрил небритый!

Фёдор начал бешено вращать глазами и глубоко дышать.

– Эт тя не дёргает! – голос единственного мужчины в доме едва не сорвался на откровенный визг. – Может, ты и зарабатывать начнёшь, кикимора, а? И семью кормить? Что молчишь?

– Может, и начну! И зарабатывать, и кормить! И тебя, жидормота, не спрошу!

Если Изместьеву «вожжа попадала под хвост», то достать её оттуда было чрезвычайно трудно. Качая дочурку, он внимательно осматривал интерьер дома, и с каждым взглядом всё более убеждался, что жить в подобной обстановке никак нельзя.

– Мамочка, не ругайтеся, – умоляла родителей старшая дочь.

– Вы бы перестали матюкаться, а сходили на Будыкино болото! Сдаётся мне, тама Кумушка-то наша, – отрезвляющая фраза раздалась из-за занавески в тот момент, когда Акулина собралась покинуть ненавистную избу раз и навсегда.

– И то верно! – внезапно остыл муженёк. – Разобраться всегда успеем. Сейчас на скору руку перекусим – и в путь-дорожку. А там видно будет…

«На скору руку» означало – смешать варёную картошку с вонючим «постным» маслом, обильно приправить луком, солью и под мутную «самогоночку» смачно отправлять в рот ком за комом. Причём кто из родственников – муж или свекровь? – преуспел в самогоне больше, Акулина так сразу и не определила.

Она готова была приготовить что-нибудь и посущественней, да не нашлось в избе других продуктов. Пить самогон наотрез отказалась, поскольку являлась уже кормящей матерью.