Текст книги "Это не моя жизнь"

Часть вторая
Сумерки настоящего

За ЧАС до катастрофы

Куда он мог деться? Евдокия чётко видела пассажира с местом 4L в эконом-классе. Интересный голубоглазый брюнет с вьющимися волосами, в костюме стального цвета и с ноутбуком. Стюардессы уже привыкли к подобным «букам» – именно так они называли между собой ушедшую с головой в компьютер бизнес-элиту современности. «Букам» не было никакого дела до того, где они сидят: в аэропорту, в самолёте или в постели с любимой женщиной. Для них вообще нет ничего важней котировок валют, цен на нефть, индексов ММВБ и прочей «галиматьи»!

Правда, и приставучих болтунов Евдокия терпеть не могла. Тех, для которых не заговорить с мимо «фланирующей» девушкой означало никак не меньше, чем «облажаться по полной».

Тот самый парень с билетом на место 4L Евдокии показался приятным исключением из тех и из других. Только где же он? Она не могла ошибиться, он садился на борт, но потом… куда-то исчез.

Девушка специально совершила «вояж» из конца в конец самолёта, но голубоглазого нигде не обнаружила. Автоматически нарезая ломтиками лимон, готовя коктейли, Евдокия терялась в догадках. Она то и дело выглядывала из своего отсека, «простреливала» глазами салон, с каждым разом убеждаясь, что место 4L пустует. Несложно было догадаться, что и в туалете молодого человека быть не должно.

Череду её сомнений бесцеремонно прервал Игорь Павлович, командир корабля. Внезапно оказавшись за её спиной, он вдруг схватил её за талию и отодвинул в сторону.

От неожиданности Евдокия вскрикнула, чего стюардессе делать не рекомендуется ни при каких обстоятельствах.

«Палыч» тем временем открыл холодильник и вытащил оттуда фляжку с коньяком. Сделав глотков пять-шесть, смачно крякнул и глубоко вдохнул. Только теперь девушка разглядела крупные капли пота на его лбу. В таком виде командир перед ней ещё ни разу не появлялся.

– Если сядем нынче, я свечку поставлю, – невнятно прошепелявил «главный». – Такого не припомню!.. Может, нагрешил где? Или ты нагрешила, красавица, признавайся!

От интонации командирского голоса Евдокия почувствовала неприятный холодок между лопатками.

– Что случилось, Игорь Павлович? – осторожно поинтересовалась она, но «главный» словно не слышал её.

– Дикость какая-то! – только спустя пару минут сообщил он более внятно и вновь приложился к фляжке. – В девяносто пятом оставил жену с ребёнком. Так ведь алименты исправно платил. Всё выплатил – до последнего. Что там ещё?

В этот миг самолёт тряхнуло так, что у Евдокии заложило уши и замерло сердце.

– О господи! – запричитала девушка. – Игорь Павлович, скажите, что случилось?

– Три года назад продал машину, налоги не заплатил. Никто не хватился, но… разве это грех? – продолжал оправдываться Палыч, разговаривая сам с собой, не забывая отхлёбывать из фляжки коньяк. – Какой это грех? Неужто за это?! В детстве, помнится, кошку сожгли с пацанами… Так с тех пор уж лет тридцать как… Господи! Ну неужели?!

Командира трясло. Евдокия видела, как он прикусил себя язык и даже не обратил на это внимания.

– Да что случилось?! – почти прокричала она. – Объясните же толком!

После этого крика командир заметил её присутствие. Сначала сморщился, как от зубной боли, затем, вытаращив глаза, поманил за собой в кабину пилотов.

– Спрашиваешь, что случилось? Сейчас всё сама увидишь… Э-э-э, чёрт! Вернее, услышишь. Пойдём со мной, Элечка, осторожно тут.

– Какая я тебе Элечка?! – возмутилась Евдокия, забыв о субординации. – Ты что, Палыч, совсем с катушек съехал?! Забыл, как меня зовут!

Он остановился в узком коридоре, повернулся к ней. На лице танцевала блаженная улыбка, блестящие зрачки находились в свободном плавании:

– Это сейчас без разницы, Дусик… или как тебя там ещё! – и пошлёпал её легонько по щеке. – Нам скоро всё будет по барабану. Как кого зовут, кто куда летит, кто с кем и кто на ком…Ты потерпи чуток, и всё сама поймёшь. Ну, пойдём, пойдём…

В кабине он многозначительно переглянулся со вторым пилотом, Вацлавом Казимировичем, и, нагнувшись, надел наушники.

Послушав несколько секунд, Палыч щёлкнул что-то на пульте и протянул наушники Евдокии:

– Послушай внимательно, девочка. И потом не говори, что не слышала. Только лучше сядь куда-нибудь, а то с непривычки можно и…

Ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Вначале кроме помех она ничего не могла разобрать, но потом отчётливо прозвучало:

– Всё должно пройти как по маслу, я рассчитал траекторию падения, и знаю, где они разобьются… – спокойно вещал твёрдый мужской голос, знакомый Евдокии по старым фильмам о войне; там он звучал из динамиков, озвучивая победное наступление советских войск. Кажется, диктора звали Юрием Левитаном. – Там уже приготовлены четыре тела. Они ни о чём не подозревают. Бластеры запрограммированы на пять-десять утра по местному.

– Где, дядя Кло? В Перми? Прямо на посадочную полосу упадёт? – интересовался совсем молодой, почти мальчишечий голос. – А долго ещё лететь?

– Ты что, замёрз? – злорадно, как показалось девушке, рассмеялся «диктор». – У призрака нечему мёрзнуть… Упадёт на железнодорожное полотно, в черте города.

– Всё шутите, дядя Кло! Ну-ну…

– Что такое авиакатастрофа, ты представляешь. Поэтому настраивайся на этюд в багровых тонах. Как по Конан Дойлу… Кажись, в ваше время должны были его помнить, хотя жил и творил он в девятнадцатом веке.

Евдокия чувствовала себя словно на спиритическом сеансе: вокруг самолёта летают призраки, и она имеет возможность подслушивать их беседу. Только почему-то вместо обжигающего интереса в сердце – парализующий страх.

– Что я конкретно должен делать, дядя Кло?

– Ничего, Савелий. Твои координаты внесены в память бластеров, всё сделают за тебя. Насколько я помню, тебя с твоей прошлой жизнью ничего не связывает? Можешь легко с ней расстаться?

– Да, вроде бы ничего, – не слишком уверенно прозвучало в ответ. – Вроде легко.

– Зато в новой тебя ждут блестящие перспективы, – словно рапортуя о проделанной работе, чеканил «Левитан». – Будущее, о котором можно только мечтать!

– Вроде вы, дядя Кло, в нашем времени совсем недолго шкандыбаетесь, а словечек понабрались…

– Ну, совсем немного. Например, значение глагола «шкандыбать» я не знаю… Как видишь, место 4L в салоне пустует, это твоя работа. Ты вмешался, можно сказать, в причинно-следственную связь. Этот парень, хирург-косметолог, должен лететь, а он не летит, и останется жить, в отличие от этих летящих. Мы потом поправим эту несправедливость, но пока ты создал так называемый причинно-следственный вакуум. Своеобразную пульсацию. Она висит, как пауза в компьютере. Пока висит, вероятность последствий ноль целых восемь десятых сохраняется. В том числе и для нашего времени.

– Дядя Кло, а спасти этих несчастных никак нельзя? Они ведь ни в чём не виноваты. Мне их жаль чертовски!

– Никак нельзя, к сожалению, – отрезал стальной голос диктора. – Одного спасли в своих интересах, так и то – рискуем по-чёрному. А спасём весь самолёт, это что же в будущем будет, ты представляешь?! Только-только с божьей помощью избежали одной планетарной катастрофы, хочешь тут же вторую заполучить? Они приговорены, Савелий, пойми ты! На небесных часах для них уже стрелки переведены! И заказано: кому направо, кому налево…

Евдокия не выдержала и что есть мочи закричала в микрофон:

– Пермь, ответьте Фаэтону! Ответьте Фаэтону! Кто на связи, приём!

Её будто не слышали. Голоса продолжали… мирно беседовать.

– Мне жаль их, дядя Кло.

– Они ничего не знают, их смерть будет лёгкой, – менторски разжевывал несокрушимый «Левитан». – Вспыхнут подобно бенгальским огням, и всё. Вот если бы знали, тогда им не позавидуешь. Смотри на проблему философски: надо отдавать себе отчёт, что ты можешь предотвратить, а что не можешь. Во втором случае даже пытаться не стоит.

Прокричав ещё несколько раз позывные в эфир, Евдокия едва успела сорвать с головы наушники и глубоко вдохнуть, чтобы не грохнуться в обморок.

Второй пилот, Казимирыч, одной рукой держал штурвал, другой тёр глаза, словно ему туда сыпанули песку…

При упоминании о месте 4L Евдокию затрясло так, что она не могла толком ничего произнести. До неё мигом дошёл зловещий смысл услышанного. Если бы не прозвучало место, на котором должен был лететь голубоглазый брюнет, она могла бы всё это обозвать бредом, слуховой галлюцинацией, как угодно! Но теперь, когда призрачные голоса этот бред так жёстко «привязали» к реальности, в груди девушки «поднималась паника», в крови закипал адреналин, и с этим ничего уже нельзя было поделать.

В довершение ко всему самолёт снова тряхнуло так, что в отсеках послышался звон битой посуды, а в кабину заглянула насмерть перепуганная Элечка:

– Что происходит?

Увидев зарёванную Евдокию и пьяно улыбающегося Палыча, она что-то поняла, но предпринять ничего не успела – произошёл третий, самый страшный удар.

Атакующий стиль

Как ей удалось в антисанитарных условиях, без антибиотиков и хирургического вмешательства выздороветь, Акулина так и не поняла. Федунок больше к фельдшеру не обращался, привёл бабку-знахарку из соседней деревни. Та поглядела на распухшую грудь Акулины выцветшими глазами, велела заваривать пастушью сумку и натирать барсучьим жиром. Акулине было противно глотать из вонючих знахаркиных рук пахнущую рыбой жидкость, но в один из вечеров вдруг ощутила, что грудь больше не распирает, голова не кружится, в мозгах появляется ясность, просыпается здоровый аппетит.

Жар спал под утро, а днём прибежал с работы Федунок и сорвал с выздоравливающей супруги одеяло. По выражению глаз мужа Акулина поняла, что сопротивляться бесполезно.

Если бы Изместьев вёл дневник своего путешествия в прошлое, дате двадцатое ноября соответствовала бы запись примерно такого характера:

«Ну что, док, тебя можно поздравить?! Вот и стал ты настоящей женщиной! Ибо главное – не родить, главное, чтоб тебя от души «проконопатил» такой чесночный кабан, как Федун-Бодун. Эх, где твоя былая силушка, доктор? Даже въехать в челюсть, как подобает мастерам кунг-фу, ты не смог. Над твоими жалкими попытками сопротивляться он смеётся, небось, до сих пор. Это его даже возбуждало. Заводило. Это – как красная тряпка для быка. И думается, отныне теперь каждую ночь так будет. Пропажу нескольких таблеток клофелина свекровь обнаружила и спрятала флакончик с лекарством под подушку».

Потом, бесцельно шатаясь по дому, Акулина не могла без содрогания вспоминать подробности. Но вскоре переживания перетекли в иную, философскую плоскость, и появились мысли о том, что вообще может противопоставить хрупкая женщина здоровенному детине? Каково же им, бедным, в ежедневном противоборстве?! Пока не побываешь в их шкуре, не поймёшь ни за что! Сильному полу всё разрешено, он правит бал в этой жизни. За ним – право выбора. Женщина – ведома, зависима, бесправна.

Удила закусить и – понеслась залётная!

Какими только способами не «буровил» супругу Федунок. И ничего кроме отвращения Акулина не испытывала. На возражение типа «Мне пока нельзя, я слабая, грудь саднит и там ничего не зажило» следовало атакующее: «В прошлый раз давала, и в этот дашь!», и – все дела. И так, в атакующем стиле, без конца и края.

Под прошлым разом, как понял Изместьев, подразумевались предыдущие роды, когда на свет появилась Ниночка.

Сивушно-чесночный аромат, казалось, был везде, им всё пропиталось: от подушки до занавесок на окнах. К тому же Фёдор дышал с храпом, как загнанный конь. У него брызгало изо рта и из носа. Ну как такого не полюбить?!

Сделав своё дело, он тотчас отворачивался к стене и начинал храпеть.

У новорождённой, как назло, по ночам было вздутие животика. Кормления чередовались с подмыванием ребёнка, один раз пришлось вставить газоотводную трубочку и напоить малютку с ложечки укропной водой.

Изместьев понимал: если кормящая мать нервничает, то с её молоком так называемые «гормоны стресса» попадают к ребёнку; даже студенты об этом знают! Но как можно было объяснить это скотнику, у которого единственной радостью в жизни было именно причинение подобных стрессов?

Как это ни странно, со свекровью – Зинаидой Порфирьевной – Акулина подружилась, искренне стала называть мамой. В конце концов, женщина не виновата, что всю сознательную жизнь проработала в колхозе, оставила здоровье возле коров, на заготовках и пастбищах. А в шестьдесят с небольшим её «ударил» инсульт. Федунок – её единственный сын – не хотел брать к себе в дом парализованную, давно овдовевшую мать. Настояла, собственно говоря, Акулина. В бытность настоящей Акулиной, а не наполовину Изместьева. И ухаживала за свекровью в основном она.

Новорождённую по настоянию Фёдора назвали Клавдией. Правда, свой выбор он ничем не аргументировал. В родне, как осторожно потом выяснила Акулина, Клав у него не было. Оставался единственный вариант: так звали его любовницу, с которой по неизвестной причине ему пришлось расстаться. Акулина, будучи в душе мужчиной, отнеслась к этому философски: уж она-то знала, как это бывает. В новой своей – деревенской – жизни она не испытывала даже намёка на ревность. Пусть Федун хоть до весны гуляет, она нисколько не взревнует. Лишь бы от неё отвязался…

Почувствовав, что окончательно выздоровела, отправилась знакомиться с соседями. Колхозный быт образца восьмидесятых не радовал. В округе жили в основном механизаторы. И получка и аванс знаменовались в деревне залихватскими пьянками, после которых бесхозные трактора простаивали сутками где-нибудь… в косогоре, а скот, голодный и недоенный, мычал, хрюкал и просто выл в стойлах.

– Так ить рабочему человеку толчок нужен. Не для зада, разумеется, а души! – рассуждал в минуты сивушного похмелья Федунок. – Пяток стопок накатишь, глядишь, и веселее на душе-то…

Страсть как любил муженёк порассуждать о недостатках социалистического метода хозяйствования. Делился планами на будущее, в частности – мечтал приобрести в собственность трактор и заключить с совхозом договор, арендовать землю. Заикался даже о банковском кредите, но всякий раз после третей стопки забывал о сказанном, молча лез своими жилисто-узловатыми «граблями» жене под юбку, грубо стягивал то, что под ней было, и как ни отбивалась Акулина, очень скоро овладевал ею.

Так продолжалось день за днём, алгоритм поведения новоявленного фермера ничуть не менялся. Просвета никакого не предвиделось.

Изместьеву казалось, что даже для тех, кто всю жизнь, с самого рождения существовал в этой беспросветности, она была невыносима. Что говорить о нём, рождённом в городском комфорте, всю жизнь воспитывавшемся как мужчина!

Федунок заваливался на жену с завидным постоянством. Акулина уже знала наперечёт, что из продуктов или какой-нибудь домашней утвари возбуждало мужа, и старалась заблаговременно убрать это «от греха подальше». Толку от подобной «предусмотрительности» было мало, но тем не менее…

За ужином Фёдор употреблял фантастическое количество головок чеснока и лука, обильно «сдабривая» сие «огненное» кушанье мутной самогонкой. Редька также относилась к числу любимых мужниных продуктов.

После «возбуждающего» ужина Фёдор начинал с присвистом глубоко дышать, что в переводе на русский означало буквально: жена должна готовиться, в её распоряжении остаются считанные минуты или даже секунды – постель наспех соорудить, сбегать, если требуется, в уборную или ещё чего… Как перед стартом космического корабля, начинался обратный отсчёт. И уже ничего не могло ему помешать: ни погода, ни простуда, ни наличие гостей в доме. И похоже, так было всегда; засидевшиеся в гостях соседи, завидев вожделенный блеск в глазах скотника, скоренько ретировались к дверям, опасаясь, видимо, как бы их самих не того… При этом, надо заметить, шокированными они ничуть не выглядели.

Ниночка едва успевала схватить «в охапку» свою младшую сестрёнку Клавдию вместе с любимой куклой и скрыться за занавеской. Оставив таким образом мать наедине со «зверем».

Бежать от взбудораженного кобеля было бесполезно, впрочем, как и пытаться его сдерживать. Несколько раз Фёдор настигал улепётывающую жену в сенях и «приходовал» тут же, «не отходя от кассы». Один раз всё случилось в хлеву, когда Акулина вываливала поросятам пойло. Секс под аппетитное поросячье чавканье показался Изместьеву настолько эксклюзивным, что его тотчас вывернуло аккурат в то самое ведро.

Фортуна в такие минуты была явно не на его стороне. Ни подсыпанный в борщ фенобарбитал, ни корвалол с микстурой Михеева-Павлова на Федунка никак не действовали. Вернее – действовали, но потом, когда всё заканчивалось, и Акулине не оставалось ничего другого, как зализывать раны под ступорозный храп мужа. Кроме вышеназванных лекарств у деревенского фельдшера больше ничего не водилось. Реакция же Федунка на валерьянку, вообще, мало чем отличалась от кошачьей. И такое понятие, как презервативы, было Фёдору неведомо в принципе.

Старшая дочь, Нина, оказалась на редкость понятливой и сообразительной. Ей не раз и не два доставалось от пьяного отца. В частности, в её обязанности входило стягивать с него огромные грязные кирзачи, когда он возвращался домой. И если дочь недостаточно проворно справлялась с этим, то ей от родителя прилетало. На упрёки жены относительно домашних сцен насилия Федунок невозмутимо ответствовал, имея в виду нелёгкую женскую юдоль:

– А её кто-нибудь, думаешь, пожалеет потом? Пусть привыкает к своим обязанностям! Не мной заведено, не мне и отменять.

Изместьев несколько раз ловил себя на том, что будь он действительно женщиной, давно бы сошёл с ума от сознания того, как Фёдор обращается с ней на глазах у дочери. Несколько раз случалось, что от грохота просыпалась малютка, Акулина порывалась её успокоить, но муж не отпускал до тех пор, пока все его пороховницы не опустошались.

«Негоже прерывать в самом разгаре. Это ж как песня, которую надобно допеть».

* * *

«Ночь прошла, будто прошла боль…» – строчка из песни, которую они распевали на пионерских вечерах, залетела в голову Ворзонина как раз под утро. Ночь прошла, а головная боль осталась. Вместе с ней – саднящее чувство неясности в отношениях с Ольгой. Ощущение такое, будто сделал пакость исподтишка. Изместьевы – старший и младший – исчезли как по мановению волшебной палочки. Но к нему, Ворзонину, под крылышко, будучи в одиночестве, Ольга почему-то не спешила. Неужели обо всём прознала?

Происходящее напоминало снежный ком: одно налипало на другое и, тотчас прикрываясь следующей порцией липкого снега, исчезало навсегда. Сам себе Павел казался почему-то следующим за поводырём слепцом. Казалось бы, двигайся, куда тебя увлекают, и не майся. Но интуиция почему-то сигнализировала про другое: не туда, не с тем, не для того… Неприятный, навязанный кем-то выбор.

Поднявшись с кушетки, на которой Ворзонин дремал несколько предутренних часов, если можно так назвать болезненное кратковременное забытьё, он даже пошатнулся, таков был приступ боли в висках и затылке.

Требовалась срочная психологическая разгрузка, иначе – прощай работа!

Отыскав в нижнем ящике стола пластинку цитрамона, Павел заглотил две таблетки сразу, запил водой прямо из графина.

Не спеша спустился в терапевтический блок, уселся в кресло, надел наушники. Зажурчала вода, подул лёгкий бриз, зазвучала музыка Бадаламенти из сериала «Твин Пикс». Веки опустились сами собой…

Он был уверен, что в прошлой жизни был рекой или быстрым ручьём. Нестабильность, переменчивость характера, вспыльчивость и – многообещающее начало всего, чего хочешь. Перспективы, взлёты, ширь, размах, всплески чувств. Последнее время он этого опасался, но, похоже, время пришло.

В будущей жизни он видел себя живописным озером с чистейшей неподвижной водой. Путь от ручья к озеру – обретение стабильности, уверенности, постоянства. Его путь.

Сомнения в том, что прошлая жизнь была, а будущая непременно будет, отпали у Ворзонина ещё в студенческие годы. По его глубокому убеждению, сложность психологической диагностики и заключалась в том, чтобы понять: откуда и куда движется личность. Именно здесь прячутся проблемы её поведенческих мотивов в настоящий момент. Здесь собака зарыта!

Первый этап – что было в прошлом – как для диагноста для Ворзонина сложности не представлял. Он вплотную приблизился к решению второй задачи, касающейся будущего. Увы, здесь пока удачи чередовались с досадными провалами. Беспомощность бесила. Порой в подсознании зарождались суицидальные мысли, но он справлялся с ними с помощью своей же методики. Той самой, которая со временем принесёт ему всемирную известность. Пока об этом рано…

Итак, от реки к озеру, от вечного поиска к стабильности. Озеро – полностью самодостаточная экологическая система, не нуждающаяся ни в каком вмешательстве извне. Представить себя озером он мог настолько явственно, что чувствовал, как ветерок вызывает появление ряби на коже…

Всё было расчерчено, выверено, просчитано. Всё, кроме одного, вернее, одной – Ольги. Отношения с ней саднили в груди наподобие стенокардии, не давали спокойно спать, будоражили. Он не мог не помочь ей, физически не мог. И тогда, с Савелием, подключая все свои связи, расшибаясь в лепёшку. И сейчас, с Аркадием, когда она… Нет, не попросила, намекнула! Или ему показалось, что просит? Какая разница, сейчас не уточнить!

Хотя ситуация была ему известна в деталях, в первую минуту оробел. Никогда ещё такой зарёванной, такой отчаявшейся Ольга не была. На однокурсника и одноклассника, помнится, в груди Ворзонина вскипела нешуточная злость: так довести супругу! Его никто за язык не тянул, но на прощание вырвалось: «Я помогу тебе!»

Как? Чем? Что он имел в виду? Это был тот случай, когда вначале говоришь, потом думаешь. Хотя смутные намётки были…

В памяти всплыло её заплаканное опухшее лицо, округлённые глаза. Так ли она поняла его, как надо?.. С тех пор они не виделись.

Он помог. Как умел, на что был способен. Не представляя, как его помощь аукнется, чем обернётся… Он помог.