Текст книги "Взбаламученное море"

12. Поседки

Кузьмищево, казенная деревня, расположенная по большой дороге, тянулась в длину версты на две. Во всех окнах изб мелькали огоньки, и в одной из них, довольно большой, свет был как-то поярче. На улице была совершенная тишина: изредка проедут запоздалые извозчики, или выведет кто-нибудь из мужиков лошадь попоить к колодцу, или наконец быстро промелькнет какая-нибудь женская тень с пряслицей и устремится к этой именно избе. Александр и Иона Мокеич, выехав откуда-то с задов, тоже подъехали к ней.

– Прежде всего, друг сердечный, надо подкрепиться! – сказал, кряхтя и вылезая из своей повозки, Иона и вытаскивая из корзинки бутылку, из которой заставил Александра выпить целый стакан, а сам выпил два. Потом они вошли в сени, оставив Гаврилу у лошадей. В довольно большой избе, по всем передним лавкам, сидели молодые женщины и девушки, по большей части все недурные собой.

Под полатями стояли молодые парни, а некоторые из них, по преимуществу имевшие в руках гармоники, сидели промеж девушек, но те всегда при этом старались их выпихнуть и выжить от себя.

– Не примете ли странником, идем из далеких мест: обносились, обовшивели! – сказал, входя, Иона Мокеич. Корзинку он захватил с собой.

Хозяйка избы, довольно молодая женщина, сейчас же его узнала.

– Милости просим! – сказала она, смеясь, и, согнав с одной скамейки ребятишек, предложила ее гостям.

– Чей такой – молодой-то барин? – сказала она Ионе, указывая на Александра.

– Дворянин Нищин, из усадьбы Огородова, под пряслом родился, на тычинке вырос и теперь на коле верхом изволит русскую землю объезжать!.. – отрекомендвал его Иона Мокеич.

– Да полноте, лешие, это из Лопухов барин-то; я видела его… ягоды носила! – толковала другая баб в толпе.

– Какой нарядный! военный, знать! – замечали иные.

Александр не без удовольствия видел, что он составляет предмет общего внимания. Но, впрочем, взглянув в один из более темных и многолюдных углов, он увидел свою красавицу-крестьянку.

– Здравствуй! Мы с тобой несколько знакомы, – сказал он.

– Вы мне, что ль, это говорите? – сказала она приятным голосом.

– Тебе… Я тебя видел и восхищался тобой в Дубнах.

– Гм! – усмехнулась на это женщина.

Александр взял небольшой деревянный стул и сел против нее.

– Ты замужем?

– Али нет! – отвечала красавица, кидая на него лукавый взгляд.

– Где ж у тебя муж, в Питере?

– В Питере, чтоб бока повытерли! – отвечали за нее другие бабы и засмеялись.

Один из стоявших под полатями парней и как-то мрачно на все это смотревший подошел и зажег освещавшую лучину посветлее. Красавица Александра еще больше выглянула перед ним во всей своей красоте.

– О, ты дивно хороша! – воскликнул он, ероша свои курчавые волосы.

– Ну, вот что! Какой он! – говорила, смеясь та.

Иона Мокеич между тем ходил и угощал наливкой.

– Выпей, душенька, – говорил он, подходя к Александру.

Тот в сильном волнении и не видя сам, что делает, выпил стакан залпом, а потом другой.

– А, краля писаная! – воскликнул Иона Мокеич, увидав бабу-красавицу. – Ну, выпей!.. Белогрудая, белозубая, пей! – говорил он ей.

Та отпила немного из стакана.

– Ой, не люблю я этого: крепкое какое, пес!

– Да что вы орехи-то бережете?.. давай орех-то, – сказали другие бабы, от глаза которых не ускользнули лежащие в корзине сласти.

– О, сейчас! – воскликнул Александр, вскакивая, и, схватив оттуда целый тюрик орехов, поднес их и стал перед своей красавицей на колени.

– Все тебе, царица души моей! все!

– Ой, девоньки, какой он! – смеялись бабы.

Иона Мокеич в это время суетился около других девушек и женщин.

– Пейте, мои голубушки, пейте! – говорил он им, угощая их пряниками и наливкой. Последняя, впрочем, больше за ним самим оставалась.

«Калинушка с малинушкой», – затянули наконец посидельщицы.

«Лазоревый цвет», – подхватил за ними Иона, довольно чистым тенором.

«Веселая беседушка», – пели те.

«Где милый мой пьет!» ух! – допевал Иона и затем так расчувствовался, что стал промеж девушек и двух, ближайших к себе, обнял и стал прижимать их к бокам своим. Одна из них колотила его при этом легонько кулаком в голову, а другая подносила к лицу зажженную куделю. Он только отфыркивался и повертывался от одной к другой.

Александр тоже не отставал от приятеля. Он декламировал перед своей красавицей:

 
«Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей:
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей».
 

Девушки и женщины смеялись, а парни, напротив, все что-то между собой переглядывались, а некоторые даже перешептывались…

Иона Мокеич дошел наконец до полнейшего неистовства: он обнимал, хоть и не старуху, но безобразнейшую бабу и, припав к ее плечу головой, начал для чего-то слегка простанывать.

– Ох, ох, – говорил он, а потом вдруг всколчил и, выхватив лучину из светца, бросил ее на пол.

Тот же мрачный малый быстро подошел, поднял ее, разжег и вставил в светец.

– Пошто вы балуете? – почти крикнул он на Иону Мокеича.

– Оставь, погаси ее… погаси ее… – крикнул тот на него и опять было потянулся, чтобы погасить лучину.

– Не трожьте ее! Али вы самотко и здесь эту срамоту завести хотите? Срамники! – проговорил парень и оттолкнул Иону.

Тот наскочил и ударил его по лицу; парень тоже не остался в долгу: как хватил наотмашь кулаком, так барин и растянулся на полу.

– Что такое? – воскликнул Александр, приподнимаясь и обертываясь, но все-таки еще оберегая рукой свою красавицу.

В это время в избе затрещала рама.

– Барина бьют! – раздался голос, и в избу влезал Гаврила.

Все это было делом одной минуты.

– Ты что, чорт, делаешь? – обратился он прямо к молодому парню, и оба потом, не говоря ни слова, схватились, как два дикие зверя, и начали возиться по избе, издавая по временам злобные звуки и ругательства.

– Хорошенько его, хорошенько! – кричал с полу Иона.

– Робя, бьют! – произнес наконец парень, почти с треском костей упалая на пол под железным натиском Гаврилы. Несколько человек бросились к нему на помощь, но Гаврила так с ними распоряжался, что как толкнет огромным спожищем своим кого в рыло, кого в грудь, кого в брюхо, – так тот в углу избы очутися. Отбитые таким образом, они накинулись на поднимавшегося Иону и начали его тузить и даже драть за волосы.

– О-о-ой! о-о-ой! – кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.

– Перестаньте, перестаньте! – кричал Александр.

Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.

– Прочь! – закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.

– Коли так, робя, берись в колья! – раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.

– Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя… и в тебя… и в тебя… – говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.

Те сейчас же начали отступать.

– Он, паря, и в сам-деле стрельнет.

– Если кто слово произнесет! – кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.

При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.

Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.

– Это чорт знает что такое! – говорил он, хватая себя за голову.

– Такой буян народ, – пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: – каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.

– Тоже? – спросил Александр с удовольствием.

– Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.

Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.

– Чтоб он не умер! – сказал он.

– Нет, вон он, чу, спит уж! – отвечал Гаврила. – Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.

– Ну, так я поеду домой?

– Поезжайте, – успокоил его Гаврила.

13. Побег от собственной совести

На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, вероятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьяные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, которые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: «пожалуйте на минуточку суда-с!» – он даже задрожал.

– Что такое? – спросил он, вставая.

– Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.

Бакланов глядел в лицо гайдука.

– Где же она? – спросил он.

– В овине, на гумне дожидается-с.

Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. «Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!» – думал он.

В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.

– Что это такое? О чем? – спросил Бакланов.

– Маменька ваша-с, – отвечала Маша: – призывала меня вчера к себе-с.

– Н-ну?

– По щекам прибила-с… «Мерзкая, говорит, ты…» – замуж приказывает итти-с за Антипова сына.

– Но ведь ты не хочешь?

– Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена… дом тоже бедный…

– Ну, и не ходи, если не хочешь!

– Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.

– Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! – говорил Бакланов и пошел к матери.

Но как было заговорить о подобном предмете?

– Вы там, маменька… девушка у нас Марья есть… Вы хотите ее насильно замуж выдать?..

– Непрменно… непременно… – проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.

– Не непременно-с! – вскричал Александр: – нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.

Аполлинария Матвеевна уж задрожала.

– Нету, нету, я уж решилась! – говорила она.

– В таком случае и я решусь, – продолжал Бакланов: – и завтра же уеду в Петербург.

Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.

– Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! – говорил он.

– Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! – говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.

Этого Бакланов решительно не мог вынести.

– Это чорт знает что такое, – говорил он, уходя из комнаты и хлопая дверьми.

Он опять пришел в овин к Маше.

– Ну, я говорил матери: не выдадут… – сказал он, полагая, что угроза его подействует на Аполлинарию Матвеевну.

– Нет, барин, как не выдадут?.. Выдадут!.. – сказала Маша и еще больше расплакалась.

Бакланова окончательно это взбесило.

– Это не жизнь, а каторга, – произнес он, уходя из овина.

Напуганная словами сына, Аполлинария Матвеевна не отложила своего намерения, а послала за Ионой Мокеичем.

«Он этакий говорун, – разговорит, может быть, его!» – думала она.

Александр, больной и расстроенный, только было прилег после обеда в своем кабинете, как двери отворились, и вошел Иона Мокеич, чистенький, примазанный, как бы ничего с ним перед тем и не случилось.

– Что, дяденька, а? – говорил он, входя.

Бакланов поднялся на диване.

– Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? – произнес он.

– Да ничего! – отвечал Иона, садясь против него: – поотошел маненько… Что у вас-то такое натворилось?

Александр развел руками.

– Чорт знает, что такое тут происходит! – сказал он.

Иона усмехнулся.

– Вы слышали? – спросил его Бакланов.

– Нет, я сейчас только приехал.

– Я тут жил с одною девушкой нашей…

Иона в знак согласия мотнул головой.

– И вдруг моей матушке вздумалось выдавать ее замуж.

Иона опять усмехнулся.

– Что это так?.. – произнес он.

– Да, подите, вот!

– От зависти, надо полагать, старухи это делают! – объяснил Иона Мокеич.

– Вероятно! – подхватил Бакланов.

– Зачем-то нарочного присылал за мной… Думает, может быть, что я это похаю! – продолажал Дедовхин.

– Вы ей скажите, – начал Александр решительным тоном: – что если она это сделает, я сейчас же уеду, и чтобы сыном моим не смела потом считать.

– Эхма! – сказал Иона с грустью и ушел к Аполлинарии Матвеевне.

Бакланов, насупившись, сел у окна.

Иона Мокеич совещался с своею соседкою по крайней мере часа два и возвратился от нее с потом на лбу.

– Совсем баба с ума спятила, – начал он, входя к Бакланову.

– Что же? – спросил тот.

– Боится, что ты женишься на девчонке-то этой.

Александр уж захохотал.

– Да что же, я дурак, али сумасшедший, что ли?

– Эти соколы вон, вероятно, все насплетничали! – сказал Иона, кидая злобный взгляд на гайдука Петрушу, который в это время был у барина в кабинете и прибирал его платье.

– Никогда мы думать даже не смеем, чтобы говорить что-нибудь про господина, – отвечал ему тоже с злобным взглядом Петруша: – а что приказчик точно что докладывал госпоже, так как Марья не стала слушаться и на работу ходить…

– Сама девчонка, чу, хвасталась, что ты женишься на ней.

– Да, я точно что говорил ей ей, – отвечал Александр. – Вообразите: девушку к вам приводят почти силой… надобно же было чем-нибудь утешить ее; ну, я и говорю: «я женюсь на тебе!».

При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.

Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.

– Цепки они, проклятые, за эти слова-то!

– Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? – спросил его Александр.

– Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.

– А намерения своего не отменяет?

– Нет! «У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня». Все теперь и имеет это в своем воображении.

– Да что же мне дедушка за пример! – воскликнул Бакланов.

– Необразование! – объяснил Иона Мокеич. – «Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю».

Бакланов пожал плечами.

В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.

– Что это, куда идут? – спросил он беспокойно Петрушу.

Тот мрачно посмотрел в окно.

– Невесту, надо быть, обряжать ведут.

– Куда, зачем? – спросил Александр с вспыхнувшим лицом.

– Немножко пообчистить и пообгладить! – отвечал Иона Мокеич. – Сегодня, что ли, венчанье-то? – спросил он Петрушу.

– Сегодня, сказывают! – отвечал тот, грустно потупляя глаза.

– Как сегодня! – воскликнул Александр: – ведь это уж прямо значит надругаться!

– Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, – сказал Иона Мокеич.

– О-то, скотство какое! – произнес Бакланов с бешенством в голосе.

Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.

– Не сокрушайся, друг сердечный! – принялся его утешать Иона.

– Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! – говорил Александр, колотя себя в грудь: – во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать… Ну что я сделаю?.. Словами – матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.

– Как можно мать бить! – сказал на это Иона. – Ты уж лучше потешь ее в этом случае, – прибавил он каким-то заискивающим голосом. – Машка-то к тебе станет и бабой бегать…

– О-то, скотство какое! – повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.

Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.

Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.

Сердце замерло у Бакланова.

Вскоре после того к нему возвратился Иона.

– Что это, свадьба уж проехала? – спросил он.

– Да, – отвечал Иона протяжно и с улыбкой.

– Что ж она? Скажите! – спросил с чувством Бакланов.

– Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: «барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами – ничем не оставит».

– Я готов дать все, что хотите!

– Дадут всего!.. Старуха сама того желает: «Я их дом, говорит, подниму».

– Скоты мы, подлецы, мерзавцы! – сказал Александр Ионе Мокеичу.

– В мире, что в море: всего бывает! – объяснил ему тот.

Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.

По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.

– В кого же это? – спросил Бакланов.

– Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.

– Что ж, она хороша собой была?

– Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, – так тем больше пленила.

Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.

На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.

Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.

У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.

Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.

Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.

– Поздравляю вас, поздравляю, – говорил тот и поспешил уйти.

– Ты сегодня уезжаешь, друг мой? – сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.

– Сегодня-с! – отвечал он ей грубо.

У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.

– Подите, – могла она только проговорить молодым.

Те ушли.

Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.

– Поди, простись с матерью-то!

Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.

Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.

– Прочь, мерзавец! – закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.

Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.

С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.

Поехали.

Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:

– Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!

Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:

– Маша бежит-с!

Бакланов сделал недовольную мину.

– Стойте! – сказал он.

Кучер остановился.

Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.

– Прощай, Марья, прощай! – говорил он торопливо. – На, вот тебе! – прибавил он и подал ей сторублевую.

Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.

В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.

Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.

Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.

– Он теперь не прости меня! – говорила она, рыдая и лежа в постели.

– Простит, – успокаивал ее Иона Мокеич.

14. У Палкина уж, видно, не в Британии

Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.

– Что за чорт, еще нет до сих пор! – говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.

– Вы здесь, Варегин! – проговорил он.

Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.

– Долго вы! – сказал ему приятель.

– Задержали, – отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.

– Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? – продолжал тот добродушно.

Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.

– Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. – отвечал Бакланов.

Варегин слегка усмехнулся.

– Да, произнес он: – у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.

– А вы скоро едете за границу?

– Дня через два, – вон чистоганом из казны выдали! – отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.

Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.

– Куда ж вы прежде поедете?

– Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.

Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.

– А на магистра вы когда будете держать?

– Я уж выдержал, – отвечал спокойно Варегин.

«И это говорит сын мещанина, – думал Бакланов: – начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?»

В это время к Варегину подошел лакей и спросил:

– Прикажете подавать-с?

– Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, – прибавил он Бакланову.

– А… а он разве здесь?

– Здесь и хотел прийти.

Бакланов сделал гримасу.

– Что, вы все еще по-прежнему не любите его? – продолжал с улыбкою Варегин.

– Да, – отвечал Александр.

– Нет, он человек не дурной, – продолжал Варегин, нахмуривая свой большой лоб: – но, разумеется, как и вся их порода, на логические выводы мастер, а уж правды в основании не спрашивай… Мистификаторы по самой натуре своей: с пятнадцатого столетия этим занимаются.

– Вы думаете? – спросил Бакланов, играя брелоками часов.

– Решительно! У них в крови сидит эта способность надувать самих себя и других разным вздором.

– Идет! – остановил его Бакланов.

Варегин повернул голову. В комнату, в самом деле, входил своею вкрадчивою походкой Проскриптский.

– Здравствуйте! – сказал он прежде всего Варегину. – Здравствуйте-с! – прибавил он потом и Бакланову, не смотря, впрочем, на него глазами.

– Как вас дождем замочило! – заметил ему тот.

– Благодарю, я и не заметил, – отвечал Проскриптский близорука ища стул и садясь на него.

– Как же не заметили? Вас всего пробило, – спросил, захохотав Варегин.

– Я никогда не замечаю, что в воздухе: дождь или ясно, – отвечал Проскриптский.

– Даже и самого, я думаю, воздуха.

– Как это-с? Что такое?

– А так: хорош воздух или нет?.. разницу, например, между гордским воздухом и деревенским?

– Да мне все равно-с, – отвечал Проскриптский.

– Все равно! – повторил Варегин, переглянувшись с Баклановым.

– Может быть, – продолжал Проскриптский своим настойчивым тоном: – человеку азот, которого больше в городах, нужнее, чем кислород.

– Все может быть, – отвечал Варегин.

– Решительно все, и я так полагаю, – сказал Проскриптский и, взяв газету, стал ее внимательно пробегать.

Человек подал горячее.

– Какого же нам вина спросить? – сказал Варегин.

– Я никакого не пью, – произнес тоеньким голоском Проскриптский.

– А я мало! – отвечал Бакланов.

– Ну, так дай нам бутылку красного! – сказал Варегин человеку. – Так ли бывало в Британии? – прибавил он полушутя.

– О! Британия! – произнес с восторгом Бакланов.

Проскриптский между тем как-то торопливо ел, не переставая читать. Обед прошел совершенно молча, только и всего, что Варегин обратясь к Бакланову, спросил его негромко:

– А что вы намерены здесь делать?

– Сам еще не знаю… Вы знаете, что я больше всего люблю искусства, – отвечал тот не совсем решительно.

Варегин несколько минут размышлял.

– Но все-таки надобно же взять что-нибудь определенное! – проговорил он.

Проскриптский, все еще не перестававший читать, при этом улыбнулся. После обеда он тотчас же взял шляпу и стал прощаться.

– Вы служите, что ли, здесь? – спросил его Бакланов.

– Да-с, служу-с. Мы от жизни немного требуем: отчего нам не служить!

– Что ж, это все так и пойдет! – заметил ему Бакланов.

– Нет-с! Когда можно будет, так мы попробуем; только не того, что вы!

Проговоря это, он пожал руку у приятелей и вышел.

– Хорошо видеть, как добрый человек сердится, но когда злец злится – гадко! – произнес Варегин.

– Вы не заметили, что он в пище вкуса не понимает, ест как ни попало и что ни попало! – проговорил Бакланов.

Варегин ничего ему не отвечал и, как кажется, был занят собственными мыслями.

– Все-таки это хоть какая-нибудь да сила, а не распущенность, – проговорил он наконец, потупляя свои умные глаза.

Бакланов этот намек принял несколько на свой счет.

– Ну, мне к дяде еще надо, – проговорил он.

– Прощайте, друг мой милый, – сказал, целуясь с ним, Варегин. – А так ли бы мы разошлись в Британии? – повторил он еще раз.

– Да, – произнес и Бакланов в том же тоне.

Не так бы разошлись! – повторяем и мы за ним.

Молодые люди еще только вступали в жизнь, а она уже, видимо, наложила на них свою лапку.