Текст книги "Взбаламученное море"

19. Канцелярское важничанье

В следующий понедельник Бакланов, с просьбой в кармане, по крайней мере, ждал часа два. К сердцу его начинала опять подступать просительская тоска.

Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны.

Бакланова сейчас же позвали.

В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил:

– Отчего же оно не по титулу?

Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел.

– Не сказано, кто просит; дабы пропущено… – говорил управляющий.

Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой.

– Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет…

– Зачем же местожительство? – спросил сильно сконфуженный Бакланов.

– Как зачем? – отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий.

– Позвольте, я ему поправлю-с, – говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы.

– Учат тоже у нас, а спросили бы чему! – говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли.

Нетопоренко сам его потом повел в отделение.

– Вот ваше место и ваш начальник! – сказал он, подводя его ко второму столу.

Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел:

– Вот дела к разрешению-с.

Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению – не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел.

– Чорт знает, что это такое! – повторял он больше про себя и шопотом.

Юный столоначальник наконец услыхал это.

– Надобно писать распоряжение по последней бумаге, – проговорил он неторопливо и нехотя.

– Благодарю! – сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать.

Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено.

Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный.

Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: «Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала – все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!». Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться.

– Что, мы в котором часу выходим из присутствия? – спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов.

– В пять-с!

Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром.

– Тут вписывается содержание дела, – сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова.

– Знаю-с, – отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов.

– Ух! – проговорил он самодовольно и едва разгибая спину.

С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки.

Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие.

20. Надругательство над моим героем

Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там.

По свойственной всей людям слабости – следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие.

– Что ж, разве то, что я написал, не годися? – спросил он несовсем спокойно столоначальника.

– Да-с! – отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем.

Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.

– Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? – спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место.

– Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, – отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать.

Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию.

– Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? – спросил он не таким уж решительным голосом.

– То какая-то бессмыслица, – отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся.

– Но ведь это еще доказать надо! – проговорил Бакланов.

– Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат – только! – отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать.

– Но позвольте-с! – воскликнул Бакланов: – я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников.

– Что ж из того? – спросил столоначальник.

– А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.

– Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.

Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. «Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове», – думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.

– Что тут пришить надо? У меня больше нет места! – спросил он его совершенно спокойно.

– Как места нет? – спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас.

– Что вы такое тут наделали? – спросил он глухим голосом.

Бакланов тоже струсил.

– Что такое? – спросил он в свою очередь.

– Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали – это сумасшествие наконец!

– Но ведь как же, иначе нельзя… – говорил, заикаясь, Бакланов.

– Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: «странные распоряжения» уездного суда, «возмутительная медленность» гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.

Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.

– Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете – спросили бы…

Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.

– Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать… – толковали между тем его начальники.

«И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!» – думал Бакланов, совсем поникнув головой.

Столоначальник прошел в присутствие.

Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.

– Г-н Бакланов! – крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.

Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало.

– Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, – повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.

– Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! – При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. – С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? – оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!

Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. «Подать в отставку!» – подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать.

Домой он возвратился в совершенном отчаянии.

«На что я способен и чему меня учили?» – думал он с бешенством.

Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди – трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!

Часть третья

1. Наперсница

От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая – кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.

Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья.

По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая.

В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.

Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность.

Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.

История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:

– Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет!

– Да, сударыня, если бы милость ваша была, – отвечала Иродиада.

– Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, – отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.

Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.

– Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. – объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.

Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.

– Эммануил Захарыч прислали-с! – начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо.

Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице.

– Что же? – спросила она.

– Спрашивают, могут ли они приехать к вам.

– Нет! – сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: – скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей.

Иродиада неторопливо вышла.

В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях.

– Сто-зе-с? – спросил он, модно помахивая шляпой.

– Они больны… не могут принять, – отвечала Иродиада.

– Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! – произнес посланный: – так господин убивается… так!

– Они очень нездоровы! – отвечала Иродиада прежним ровным тоном.

Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.

– Могу ли я с вами переговорить два слова? – сказал он наконец.

– Что? – спросила Иродиада.

– Два слова! – повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.

– Так? – заключил он.

Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.

Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.

– Иродиада! Иродиада! – крикнула она.

Та проворно вошла.

– Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, – говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.

Иродиада вышла в переднюю.

Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.

Иродиада наконец возвратилась.

– Что ты так долго?.. – сказала почти с тоской Софи.

– Это не Эммануил Захарыч!.. – отвечала та.

– Как? – спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.

– Это Александр Николаевич Бакланов! – договорила Иродиада.

– Ах! – вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.

Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.

Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.

Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.

2. Опять поэзия

– Хорошо ли у меня здесь? – было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.

– Да! – отвечал тот, сияя весь радостью.

– Ах, Боже мой! Погоди, постой! – воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.

У ней невольно потекли слезы.

– Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! – прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.

Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.

– Ну, так как же? – заговорила Софи.

– А так же!.. – отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.

– Как же ты приехал сюда?

– А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову… знаешь, я думаю, его?

– Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него…

– Он не ухаживал за тобой?

– Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.

– Что ж, это правда? – спросил Бакланов.

– Не знаю, может быть, – отвечала Софи кокетливо. – Ну-с, отправились вы к дяде?

– Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. «Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня». Он сам поехал к министру.

– Какой, однакоже, добрый, – заметила Софи.

– Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.

Софи засмеялась.

– Поехал я наконец, – продолжал Бакланов: – и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, – что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу – и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: «Здесь такая-то госпожа живет?» – «Здесь», говорят… Я и ожил.

– О, какой ты милый! – воскликнула Софи.

И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.

– Дело в том, – продолжал Бакланов: – что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то – эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.

– А была же такая? – произнесла весело-ревниво Софи.

– Была! – отвечал Бакланов. – Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.

Софи покачала с улыбкой головой.

– Ты такой насмешник, как и прежде был! – сказала она, глядя с любовью на Бакланова: – впрочем, и здесь все то же, если не хуже! – прибавила она с легким вздохом.

– Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! – воскликнул Бакланов: – здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.

– О, да, – воскликнула Софи с полным увлечением.

– Ты свободна, я свободен! – говорил Александр.

– А мать у тебя умерла? – спросила Софи.

– Да! – отвечал он почти с удовольствием: – что же-с? – продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: – когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?

– Я скажу: да, да, да! – отвечал Софи.

– Софья Петровна! – продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): – будете ли вы мне женой верной и покорной?

– Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.

Бакланов вдруг встал перед ней на колени.

– «Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!» – проговорил он монологом Ричарда. – А ты отвечай мне, – продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: – «Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!».

– О, нет, милый, чудный! – отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.

Обоим им тогда было – Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.

3. Выставляющиеся углы действительности

На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.

Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.

Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.

Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.

– Александр Николаич надолго сюда приехали-с? – спросила та вдруг.

– Надолго… Он служить здесь будет, – отвечала Софи.

Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.

– Я, может быть, замуж за него выйду, – прибавила Софи, улыбаясь.

Иродиада молчала.

– Нравится он тебе? – прибавила Софи.

– Барин молод-с! – отвечала Иродиада.

Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.

– Александр решительно меня спасет… – проговорила Софи, как бы больше сама с собою.

Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.

– Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! – проговорила она каким-то холодным голосом.

– Ну, заложи там что-нибудь! – отвечала Софи беспечно.

– Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, – отвечала Иродиада.

На лице Софи изобразилась тоска.

– У Эммануила Захарыча можно взять-с! – произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.

Софи взглянула на нее с испугом.

– Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.

Софи сидела и терла себе лоб.

– Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, – проговорила она торопливо.

Иродиада однако не уходила.

– Когда же им приехать-то прикажете?

Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно.

– Завтра что ли-с? – продолжала Иродиада.

– Нет, завтра у меня Александр будет! – воскликнула Софи, как бы испугавшись.

– Ну, послезавтра-с.

Софи ничего на это не возразила.